Часы в гостиной констатировали полдень. Как кончину. Дом все еще сопел и потягивался, в кухне возилась Шенай, варя, видимо, уже далеко не первую порцию кофе, судя по запаху – с кардамоном. На крыльце, завернувшись в традиционный синий плед, сидела Маджнуна с длиннейшим мундштуком в одной руке и кружкой горячего и парящего в новогоднем воздухе – в другой. Молча похлопала по деревянной накладке на ступеньках рядом. Я зашла к Шен за кофе, приняла от нее бессловесную же улыбку и чашку и присела рядом с нашей одалиской. Та, по-прежнему не говоря ни слова, указала мне пальцем на дальнюю скамейку, почти нацело скрытую в терновых зарослях на краю приусадебного парка. Я проследила взглядом за ее рукой и увидела две головы – пепельную и черную. Ирма и Альмош. Разговаривают – или молчат. Хорошо.
В таком же полном, совершенно блаженном молчании меня, один за другим, встречало все мое племя, просыпаясь, выбираясь в гостиную и на лужайку перед домом. Никто никуда не собирался, не торопился, а пребывал, просто пребывал – как прошлым летом Ирма рядом со мной. Привычная внутренняя егозливость, пробудившаяся было во мне, начала невесть как растворяться, вытесненная вот этим динамическим покоем людей, с которыми я за полсуток пережила больше, чем с некоторыми старинными друзьями за всю жизнь.
Разговаривать начали все и одновременно – когда вся честная компания, в том же молчаливом единении, выдвинулась обедать в город, добралась до ресторана на променаде и вдруг разом загомонила. Мы умяли по кастрюле мидий. Мы обсуждали, не сговариваясь, только «светскую» часть ночного приключения. Я изо всех сил старалась делать вид, что пережитое ночью и для меня – в порядке вещей, что я – такая же, как они, «своя». Сознание расслоилось на две несмешивающиеся части: одна жаждала обернуть в слова каждый жест, мысль, событие прошедших суток, которые я лишь по привычке продолжала называть как раньше, потому что, хоть труба и осталась мультиком-воспоминанием, убедить себя в существовании времени я не могла, хотя нельзя сказать, что силилась; другая же наслаждалась редкой свободой от каких бы то ни было формулировок. Лишь раз я краем уха услышала, как Вайра вполголоса спросила у Ирмы: «Теперь совсем все понятно, м-м?» – и увидела Ирмин довольный, хоть и не очень уверенный кивок. Герцог тоже уловил этот диалог и подмигнул. Мне.
А после, уже в густых сумерках, я отделилась вдруг от компании и ушла на пляж, легла прямо в куртке на гальку и попыталась самостоятельно вызвать образ подзорной трубы. Но как ни пыталась, ничего, кроме неба, дышавшего мне горькой изморосью в лицо, не разглядела. Меж тем мое племя уже отправилось гурьбой к дому, и я возвращалась одна по темно-синему городу в янтарных брызгах огней, и он был мой, до последнего дома, и снова не стало никакого «после» – оно пока все не наступало и не наступало, вопреки утренней унылой панике.
До глубокой ночи играли в «слова», горячась и хохоча, и я подарила все, что привезла, и получила подарки в ответ. А наутро Герцога и Вайры уже не было. Остальные разъехались днем, медлил только Энгус. Он и пошел проводить меня к автобусу. Полчаса мы молча пили чай в кафе на площади перед мэрией, и я получила свою дозу лучшего в мире дурмана от своего единственного в мире поставщика: он смотрел на меня, и все вставало и вставало на свои места, и в этом неумолимом движении к правильности правильность уже содержалась. Подзорная труба снова и снова схлопывалась – даже теперь, когда я могла ее себе только придумывать заново. И опять, в который раз, я не осмелилась ничего сказать Энгусу напрямую. «До следующего раза терпит, ничего», – шепнул он, подсаживая меня в автобус.
Ирма вернулась к себе в мансарду. Альмош ушел с ней. Ключи от дома хозяину сдавала Маджнуна. Она же передала мне – с тридцатизначной ухмылкой – маленький запечатанный конверт. На конверте ничего не было написано, а внутри ощущался некий объемный сложный предмет, и я, не желая выказывать детского изумления при Маджнуне, спрятала его в рюкзак и распечатала только в самолете. В конверте оказался толстый витой шнурок с нанизанными одиннадцатью бусинами: десять рядом и одна, стиснутая меж двух узлов, – отдельно. На внутренней поверхности клапана расплывшимся фломастером было написано одно слово, которое я не сразу разобрала: Shaen. Значение этого слова я знала только на дерри: так назывались самые непроизносимые и неназываемые, самые беспредельные отношения между мужчиной и женщиной. Наша «любовь» – бледная и бессмысленная тень деррийского shaen. Никакой подписи, разумеется, я не обнаружила, а шнурок повязала на запястье. В авиадрёме мне время от времени казалось, что бусины мерцают, как новогодняя гирлянда, и по очереди греют мне пульс.
В Москве мороз и полый, бестолковый январский вакуум. Федор. Он – за мной в Домодедово, рейс – с опозданием в три с лишним часа, и Федор с невесть каким по счету стаканом кофе. Объятия, поцелуй в аморфный рот, пахнувший самолетной едой и жвачкой, из-за пазухи – маленький продолговатый футляр. В нем, на синем фиктивном бархате – заспанные наручные часы с двумя циферблатами, на одном – время московское, на втором – полночь. «Мне отчего-то показалось, что это имеет для тебя значение, – вдруг донесся до меня отчетливо Федоров голос, но ни одного слова он не произнес, – во втором циферблате нет батарейки».
В феврале я постаралась хоть как-то записать всю эту историю и даже дала ее почитать Даше, той самой, художнице, и Даша сама вдруг нарисовала, как увидела, лица тех, о ком я написала. Рисунки получились странными, портретного сходства ожидать было попросту глупо, но, когда она мне их показала, я долго разглядывала их, молча: мне вдруг подумалось, что, быть может, на самом деле выглядят все они именно такими, а меня зрение сильно подводило. Под большим впечатлением от этих картинок я послала их всем изображенным, в том числе и фиону Коннеру, – и не получила ни одного ответа.
В марте, сразу после равноденствия, пришли два письма, одно за другим – от Герцога и от Ирмы. Фион Эган сообщал, рассылкой по массе известных мне и не знакомых адресов, что в ночь равноденствия Вайра «стала нам ближе, чем когда бы то ни было», а Ирма, тоже рассылкой, поведала: для того, чтобы в книге не было ни одного «долго и счастливо», ее либо попросту не надо писать, либо одержать «фиалковую победу» над воображаемой неизбежностью – предусмотреть ее в самом начале, в каждом абзаце, растворить в тексте еще до наступления кульминации (Маджнуна в ответном письме удостоила только этот пассаж хоть какой-то реакции: «Да, правильно, даешь кончать до наступления оргазма, друзья!»). И что она, Ирма, «отныне и навсегда», нашла идеальную литературную форму – крохотные стихи дайю (на дерри – «бусина», разновидность поэзии в прозе, похожая на наш жанр «телега»), и идеальную формулу отношений с Альмошем – приезжать к нему, а не уезжать от него. Затейливая линия Ирминой судьбы все же совершила квантовое сальто. Альмош не ошибся. Один свой дайю Ирма показала мне довольно скоро, в переводе получилось вот так:
Человек бросает в землю пыль —
и вырастают цветы.
Человек бросает в землю еду —
и вырастает сад.
Человек бросает в землю камни —
и вырастает дом.
Человек бросает в землю себя
и вырастает совершенно
в другом месте.
На письмо Герцога я не нашла что ответить: я прекрасно понимала, что означает эта витиеватая деррийская фраза в его сообщении, а в новогоднюю ночь приметила на пальто у Вайры некрупную и почти незаметную под отложным воротником камею с узнаваемым носатым профилем на ней. Я просто сидела и смотрела в развернутое на мониторе письмо и тщетно пыталась уговорить себя видеть вечно юную зеленоглазую пугливую красавицу, кружащуюся в вихре райвы. Почти удалось, но изображение почему-то растеклось акварелью и закапало клавиатуру соленой водой. Соленая эта вода размыла одну застарелую нерешительность: я пообещала себе признание Энгусу. Пока можно успеть.
В тот же вечер, в изумрудных лихорадочных сумерках, я позвонила Дилану. Он подключил в нашу телеконференцию Шен, потом Альмоша, Тэси и Беана. Энгус уже встал к Рассветной Песне и тоже оказался на линии. Не дозвонились только до Ирмы и Маджнуны. Повиснув через тысячи километров в неисповедимых тенетах телефонии, мы замолчали. Я слушала, как они дышат, каждый в свою трубку, и время существовало лишь как субстанция, отделяющая выдох Тэси от вдоха Беана, вдох Альмоша от выдоха Дилана. Всхлип Шен от полной тишины Энгуса.
К письму Ирмы я вернулась несколько дней спустя и, навозившись с формулировками, отправила ей три вопроса: раз – для одной ли меня Герцог устроил демонстрацию фокуса с природой времени? два – в одиночку ли Герцог провернул этот фокус? три – удалось ли Ирме остановить события за проведенное в уединении время? Примерно через неделю прилетел ответ: тройное «нет», без комментариев, – а в почтовом ящике в подъезде Федор обнаружил открытку с исключительно московскими штемпелями. На лицевой стороне было пусто, если не считать крошечной синей розы в правом нижнем углу, а на тыльной крупно, Ирминым почерком, надпись на дерри: «Фаэтар с’aт», – и постскриптум: «Даша в игре вместо Райвы. Думаю, сможете навестить».
– Что это значит? Не про Дашу. Эти ваши сектантские игры меня не интересуют.
– Если очень приблизительно – «всегда есть». Но я, Федор, плохой переводчик с дерри.
Меня же куда острее занимала именно ремарка про Дашу. Позвонила. Абонент временно не обслуживался. Абонент, который никогда, в отличие от меня, не рвался в замок, не знал и не стремился узнать Герцога. Абонент просто сказал в воздух, безадресно, без цели, кое-что получше, чем слова, чем словами. И вот она уже в игре и раздает контрамарки таким, как я, которые всегда хотели, –