«Что же ты вздыхаешь? Охранять плантацию труднее, чем охранять поля?»
«Труднее».
«Почему?» «Ночью приходят не только воры. И любовные парочки».
«Ну и что?»
«Мне тоже хочется любить, да некого».
Наступает вечер. Через час – ужин. Ударят в рельс, приглашая всех в столовую. В палатках и бараках мерцают коптилки и керосиновые лампы. А я еще не помылся и не сменил одежду с дороги. Бегу в мой шатер. В этот час там всегда только один Шлойме Гринблат. Фриц в это время убегает в дом культуры поиграть на пианино. Амалия делится новостями или просто судачит с женщинами во дворе. Любитель потрепаться Шлойме в эти часы уединяется. Готовится к товарищеской беседе, для чего при свете коптилки штудирует сочинения отцов социализма, собирая по крупице в свою копилку перлы из марксистских книг. Уже до начала ужина брюхо его набито цитатами из Маркса-Энгельса-Ленина. Садится на постоянное свое место с постоянными сотрапезниками, бросает несколько слов по поводу подаваемых блюд и тут же переходит к научной беседе. Каждое второе предложение начинается цитатой. В кибуце он слывет большим знатоком марксизма, цитируя таким тоном, как будто это он сам сочинил эти тексты. Между Шлойме и Элимелехом отношения весьма напряжены. Во-первых, потому, что Элимелех не любит цитат, во-вторых, потому, что он однажды сказал о Шлойме:
«Он, конечно, мудрец, но весьма небольшой».
Дошло это до ушей Шлойме. И он, конечно, по своему характеру сплетника в долгу не остался. Пошли байки об Элимелехе, о странных его привычках, эгоистическом его характере, реакционных взглядах. И тут произошел случай с лектором, которого Шлойме, ответственный за культурную работу в кибуце, пригласил осветить политический момент в Израиле. В те дни в кибуце усилилось воровство овец. Крали также и белье и одежду, вывешенные на просушку. Решили устроить засаду на воров и поручили это сделать Элимелеху. Спрятался он за штабелем дров, приготовленных для кипячения воды. Стирка-то была общей. Туалеты тоже были общими и находились недалеко от прачечной. Лектор, которому отвели комнату для отдыха перед выступлением, решил пойти по нужде. Возвращаясь, он запутался в белье, висящем на веревках. Увидел Элимелех чей-то незнакомый силуэт, подскочил к человеку, набросил ему на голову простыню и приволок извивающееся существо в столовую. А там уже ждали лектора, и особенно нервничал Шлойме, ибо с большой серьезностью относился к своим обязанностям ведущего вечера. Тут врывается Элимелех с криком:
«Поймал вора!»
Сбрасывает простыню, и публике предстает взлохмаченный лектор с диким взглядом. Хохот был общим. Смеялся и лектор. Прочел длинную и основательную лекцию о политическом положении Израиля, и ведущий Шлойме своими репликами и выступлением показал неплохое знание материала, и мог быть доволен проведенным мероприятием.
Не тут-то было. Шлойме не давала покоя история с вором. К ней он присовокуплял мнение, что Элимелеха политика не интересует, как и все, что творится в мире, и вообще, он лентяй и паразит. Это Шлойме пытался внушить всему кибуцу, и мне в том числе. Я же уклонялся от ответов.
Еще эта история была у всех на устах, как в кибуце появился мой младший брат Иосеф, удравший из отцовского дома. Мама умерла, а отец хотел сделать Иосефа наследником дела по шитью сумок. Малому было семнадцать, а столетие приближалось к тридцатому году. Брат учился в гимназии, был отличником. Это был тощий, коротко остриженный светловолосый юноша, острый взгляд которого выдавал в нем пытливый ум. Начал он странствовать по городам Европы. О земле Израиле не думал. Зарабатывал на жизнь любой подвернувшейся работой – был грузчиком, подметал улицы и дворы. В каждой столице жадно ловил любую крупицу знаний, любой проблеск мысли. В короткий срок побывал в Париже, Лондоне, добрался до Берлина, наслышавшись уймы идей и теорий. И хотя с каждым днем все более худел, так, что брюки на нем болтались, но это его не очень-то беспокоило. В прохудившейся обуви и рваных носках он гнался за любой теорией или учением, а они в те годы плодились на глазах. За ними можно было гоняться днем за днем, а число их не уменьшалось. Все кругом боролись – за права ребенка, за идеи феминизма. Молодежные движения росли как на дрожжах. На всех перекрестках шли проповеди нового искусства, свободной любви, нудизма. «Нагая» культура «качала права».
В Берлине брат устроился билетером в лекционный зал, где, раскрыв рот, слушал лекции о новом театре, абстрактной живописи, свободе слова, величии силы, о разных общественных теориях. Однажды услышал от лектора, выступавшего перед молодыми евреями: «Община, а не общество соединяет людей, и не на основе взаимопомощи и логики сформулированных законов, а только на основе эмоций, интимных связей, взаимопонимания и постоянного соприсутствия. Лидеры не выбираются общим голосованием, а просто всплывают из общины, став на голову выше остальных». Брат весьма возбудился от этих слов, и в этот момент к нему пришло письмо от меня. Писал я ему в Польшу, оно догоняло его по всей Европе и настигло в Берлине. Отец умолял меня вернуть брата домой, но я не поддержал его желание. Я вовсе не хотел, чтобы брат мой занимался шитьем сумок. Написал брату длинное письмо о принципах жизни в кибуце. Прочитал его брат и тут же стал искать путь к земле Израиля, к новой общине, называемой кибуцем. Добрался до Сирии и тайно пересек границу.
Мне повезло. Фриц Зелигман перешел в семейный барак с Хай-кой Фельдман. Койка его в нашем шатре была передана моему брату, так что головой он соприкасался с Шлойме Гринблатом, а ногами – с Амалией. Оба они по-доброму отнеслись к новому жильцу. О заботах Амалии и говорить нечего, она помогла моему братцу-оборванцу одеждой и обувью. Но то, что связывало его с Шлойме обнаружилось позже. Первые месяцы брат, в основном, проводил со мной и Элимелехом.
Встреча их была очень трогательной. Ведь там, в семье, Элимелех считался пропавшим сыном. Со своей семьей в Польше он потерял всякие связи, и вообще забывал людей, близких и знакомых, которые исчезали из поля его зрения. Потому с жадностью расспрашивал о своей семье. Особо радостных вестей не было. Дед Моше умер в глубокой старости. Отец наш поругался с отцом Элимелеха из-за жалкого наследства деда – развалины его сгоревшего дома. Переплетчика одолевали дочки, требуя приданого, и он доказывал, что сыном деда является он, а наш отец лишь зятем. Отец же говорил, что все годы держал деда у себя, и ему полагается часть наследства. Отец наш просто сошел с ума из-за этого несчастного участка земли с развалиной, обвинял во всех своих несчастьях маму, которая своим мировоззрением разрушила ему жизнь, и брата, отца Элимелеха. Иосеф был в этом споре на стороне переплетчика с множеством дочерей, а не на стороне отца, дом которого был пуст.
В свободные часы приходили к Элимелеху, сидели у входа в его шалаш, попивали его напиток, и брат мой начинал рассказывать под шум примуса о заброшенном местечке в Польше. Много претензий у него было к отцу, который, по мнению брата, вел себя с ним жестоко:
«Послал меня отец в еврейскую школу, в хедер. Всегда я шел туда сам, ведь был совсем мал. Однажды, в дождливое утро, вышел из дому в новых галошах, которые купил мне отец. На улице ко мне присоединился парень в плаще и предложил донести меня на руках до школы. Не успел ответить, я он уже меня подхватил, донес до дверей школы, стащил с меня галоши и исчез. И я стою на ступеньках в одних носках. Принес меня домой на руках учитель. И батя меня хорошенько отлупил, чтобы впредь неповадно мне было доверяться чужому человеку».
«Учитель – Гершл-Барух?» – спросил я.
«Он».
«Он и нас учил с Элимелехом. Я был плохим учеником. Обычно на уроках лежал навзничь на последней скамье. Он меня высмеивал за это. Он дал мне имя Соломон. Имя ведь мое Шлойме, и все меня звали Шлоймалэ, пока не пришел Гершл-Барух и однажды закричал: «Ты – гой! Ты не достоин имени царя Шломо. Буду тебя называть по-немецки – Соломон». С тех пор я – Соломон».
«Ну и что? Соломон – вовсе неплохо. Гершл-Барух был человеком злым. Я бы сказал, злыдень среди злых», – вмешался в разговор Элимелех.
«Когда мне было десять лет, дед решил взять мне частного учителя по Талмуду. Отец привел Гершла. Стал он меня нахваливать матери и отцу. Рассказывал обо мне небылицы. Я был как в столбняке: Гершл-меламед – лгун!»
«А как он меня избивал, – сказал Элимелех. – Привел меня в четырехлетнем возрасте дед Моше в хедер к Гершлу. Я был очень чувствителен к одежде, и если она мне не нравилась, рыдал часами. Гершл носил шубу с белыми пуговицами и снимал ее, входя в класс. Это несоответствие пуговиц цвету шубы выводила меня из себя. И я решил действовать. Принес из дому ножницы, и когда мы остались одни в классе…»
«Я это помню, Элимелех. Ты отрезал все эти пуговицы. И шуба упала на пол».
«Получил я тогда, как следует. Я должен был лечь на стол, спустить штаны, и Гершл бил меня плетью. Мне было ужасно стыдно, ненависть к Гершлу просто сжигала меня. Даже слезу не проронил, но сочинил первый рассказ. В праздник поднимаюсь к чтению Торы. Отец мой коэн, и я молимся, чтобы мертвые отомстили Гершлу, пришли бы к нему ночью и пытали его».
Щеки Элимелеха краснеют, словно в нем опять просыпается ненависть к Гершлу. Он отрывает от ветви охапку листьев и со злостью швыряет их вниз. Поразила меня сила ненависти спустя столько лет. Позже обнаружилось, что и сила любви в нем не менее сильна. Все чувства в его безмерном теле были также безмерны.
Мы сидим у входа в шалаш, ощущая близость наших сердец. Мы ведь и вправду как одна семья. Вот и собрались, с приходом Иосефа, пропавшие блудные сыновья.
Тут и обнаружились признаки влияния Шлойме Гринблата на брата моего Иосефа…
Будильник Амалии показывает полночь. Глаза закрываются. Необходимо поспать пару часов, чтобы продолжить рассказ. Все дни траура по Амалии принадлежат мне. Я, один, сам с собой.