– Кажется, ваш ужин вот-вот будет готов, – прервала паузу гувернантка. – Но скажите, мистер Фейн, ведь необходимо заранее узнать как можно больше о вашей избраннице, не так ли?
– Ясное дело! Встретил я как-то дамочку в Суонси, оказалось – портниха. Поначалу я решил, что дело тухлое. Особых деньжат у портнихи взяться неоткуда, да и не мой класс… Ну, если вы понимаете, о чем я. – Он подмигнул. – Но потом кое-кто шепнул мне о ней пару слов…
Гэвин осекся, глаза его подозрительно блеснули. Миссис Норидж, сделав вид, что пропустила его слова мимо ушей, неторопливо поднялась.
– Я принесу вам похлебку.
Вернувшись, она поставила перед мужчиной тарелку, внимательно следя за его движениями.
– Боитесь, что брошусь?
– Надеюсь, вы воздержитесь от глупых поступков. Заработаете синяк с другой стороны – и только.
Горячий луковый суп вновь вернул на лицо пленника благодушие, но осторожности он больше не терял и к разговору о своих женах не возвращался. Миссис Норидж заметила, что ест он чрезвычайно изящно. Даже сидя на полу в нелепейшем виде, в женской одежде, с синяком в пол-лица, супруг Миллисент выглядел джентльменом, склоняясь над миской с ложкой в руке.
«Локоть не отставлен в сторону, а прижат к телу, – замечала про себя миссис Норидж, – и ест, не издавая ни звука. А ведь поедать луковый суп бесшумно не так-то просто. И осанка! Интересно, где он научился вести светскую беседу? Он меняет произношение без особого труда, хотя в обычной речи проскальзывает выговор, который я встречала в Дареме. Сын поверенного? Скажите лучше, даремского шахтера, мистер Фейн. Вы росли в бедности, но попали в услужение в богатый дом… Валет при беспутном хозяине? Или вы от природы имели развращенный характер?»
Он не торопился, наслаждаясь похлебкой. Пару раз бросил быстрый взгляд на гувернантку, но убедился, что разделяющее их расстояние слишком велико.
«А ведь она вовсе не старуха… Что я, дурак – не пользоваться тем, что имею? Чем черт не шутит! Вдруг получится?»
– Знаете, Норидж, а вы ничего, – заявил Гэвин, покончив с похлебкой. – Ваша красота… э-э-э… неброского свойства. Я хочу сказать, не сразу ее заметишь. Но когда приглядишься, вы – как скромный полевой цветок.
Скромный полевой цветок улыбнулся, и Гэвин возликовал. Похоже, ему удалось! Он с первого выстрела растопил сердце этой хрычовки!
– А вы – как гнилая кочерыжка, мистер Фейн. И чтобы увидеть это, мне не нужно приглядываться. Толкните ко мне тарелку, будьте добры.
В следующий миг тарелка полетела ей в голову. Гувернантка уклонилась – Гэвин никак не ожидал от нее такого проворства, – и тарелка, звеня, упала на пол.
– Черт, ловко вы… – пробормотал он растерянно.
– Если бы вы играли с детьми в теннис, вы и не такое умели бы. А будете швыряться посудой, мистер Фейн, – и в следующий раз вам придется есть похлебку из ладоней.
– Слушайте, Норидж, на кой черт вы в это ввязались? – спросил Гэвин на пятый день. Гувернантка как раз вылила содержимое ночной вазы, вернулась и теперь стояла возле распахнутого окна, проветривая комнату. – Миллисент вам не дочь, не сестра. Подумаешь – сто лет назад нянчили троих избалованных мелких богатеев! Много ли вам за это заплатили? Молчите? Я и так знаю, что с гулькин шиш. Достаточно посмотреть на вас, чтобы понять, что лишних деньжат у вас не водится. Ну, просидим мы с вами тут еще пару недель… А дальше-то что? – Он прислушался, но ответа не последовало. – Не проще ли сейчас все закончить? Пес с вами! Сойдемся на трех тысячах!
Его простая открытая улыбка словно говорила: да, я мошенник и врун, но и со мной можно иметь дело, поверьте!
– Мне нужно подумать, – помолчав, сказала миссис Норидж.
– Да что тут думать! Давайте ударим по рукам!
Он и в самом деле протянул руку ладонью вверх. В ярких карих глазах плясали веселые чертенята.
«Бедные девушки, – вздохнула про себя миссис Норидж. – Таким он им и являлся: веселым, красивым, влюбленным. Не удивительно, что даже Миллисент попалась на эту удочку. Сейчас в нем невозможно узнать того злобного хорька, которым он был, когда только очутился здесь».
– Луковая похлебка идет вам на пользу, – сказала она, издалека рассматривая пленника и не делая шага навстречу. Миссис Норидж подозревала, что за пять дней тот озверел и только и ждет момента, чтобы набросить цепь ей на шею. – Кстати, учтите, что если вы задушите меня, то умрете здесь от голода. Не худший вариант, между прочим.
Улыбка сползла с лица Фейна. Лицо преобразилось. Глаза его, полные ненависти, были холодны, как у змеи.
– Не худший для кого?
– Для меня, разумеется, – удивленно отозвалась миссис Норидж. – Да, я буду мертва, но зато Миллисент окажется свободна. К тому же моя душа предстанет перед Господом, не отягощенная страшным грехом смертоубийства.
Гэвин выругался и вернулся на свой тюфяк. Гувернантка окончательно убедилась, что вся эта комедия была разыграна лишь для того, чтобы подманить ее поближе.
«С этим пора заканчивать».
За несколько дней она почти ничего не прибавила к своим знаниям о мистере Фейне. Он больше не позволял себе расслабиться, как в первый вечер, и если болтал, то в основном врал или пытался убедить ее отпустить его. С каждым днем ощущение угрозы крепло; она почти не сомневалась, что в нем зреет какой-то замысел.
К тому же миссис Норидж начала уставать. Миллисент не раз предлагала подменить ее в доме мисс Барроу. Но гувернантка чувствовала, что делать этого не стоит. «Он перехитрит ее. Перехитрит и убьет. Все мои уроки окажутся бесполезными, он слишком хитер».
В любой день могло прийти письмо от хозяйки коттеджа.
«Я напрасно теряю время, – упрекнула себя миссис Норидж. – Мистер Фейн сказал мало, но он сказал достаточно. «Четвертая жертва брачного афериста» – вот его самый первый промах. Значит, предыдущих жен было три. И одна из них, очевидно, портниха из Суонси. В Суонси живет больше двадцати тысяч человек… Вряд ли такой большой город обшивала всего одна женщина. Но выбора нет – придется ехать туда».
– Мне нужно поговорить с Миллисент насчет трех тысяч и съездить вместе с ней к ее родне, – сказала она пленнику. – Несколько дней вам придется провести без меня.
– Вы что, бросите меня здесь одного?
– У вас будут сухари, вдоволь воды и пустое ведро. Как-нибудь продержитесь.
Миллисент стояла у окна, не слыша, что обсуждают за ее спиной мистер и миссис Чаплидж. Очнулась она только тогда, когда услышала собственное имя.
– Миллисент!
– Да-да, конечно, – невпопад отозвалась молодая женщина.
Родственники смотрели на нее сочувственно.
– Милая, я спросила, когда вернется твой муж, – ласково сказала миссис Чаплидж.
– Ох, я и сама хотела бы это знать, – выдохнула Миллисент.
Дядюшка, утешая, положил руку ей на плечо.
– Дела есть дела. Странно только, что от него нет писем…
– Должно быть, он чрезвычайно занят, – торопливо сказала его супруга. – Не расстраивайся, Миллисент, скоро он объявится, я не сомневаюсь.
К счастью, мистер Чаплидж снял руку с плеча племянницы и отошел, иначе бы он заметил, как она вздрогнула от отвращения при одной мысли о муже.
«Письма, – думала Миллисент, поднимаясь вверх по лестнице в отведенную им с Гэвином спальню. – Вот то, что мы не продумали с миссис Норидж. И почему от нее нет вестей? Ох, еще один день тишины – и я сойду с ума».
Она остановилась перед дверью в свою комнату.
Гувернантка уехала четверо суток назад. Что, если с ней случилась беда? Вдруг она стала жертвой несчастного случая или болезни? Что Миллисент будет делать без нее, когда ее собственный муж заперт в чужом доме, в четырех милях от города? А если вернется хозяйка?! Она выпустит Гэвина, и тогда…
– Нет, нет! – вслух сказала Миллисент.
«Нельзя позволять страху и смятению влиять на мои поступки. Миссис Норидж всегда говорила, что отчаяние – худший советчик».
Так тяжко сидеть одной в четырех стенах, не зная, чем себя занять! Миллисент заставляла себя отвлекаться на чтение, но с третьей строчки смысл прочитанного начинал ускользать от нее, и к концу страницы она не могла вспомнить ее начала; разговоры с дядей и тетей лишь усиливали тревогу. Чужая безмятежность невыносима! К тому же они наперебой расхваливали Гэвина, видимо, считая, что это будет приятно племяннице и отвлечет ее от тоски по мужу.
«Тоски! Знали бы они…»
Миллисент поднялась на крышу, села среди тетушкиных цветов, поглядывая в сторону балюстрады.
Поначалу она думала, что не осмелится больше прийти сюда. Но несколько дней назад что-то словно подтолкнуло ее, и она вышла на террасу, кутаясь в шаль от пронизывающего ветра. В тот вечер, оказавшись наверху, Миллисент не могла удержаться от слез. Как жестоко Гэвин обманул ее! И как унизительно чувствовать себя жертвой этой лжи. Стыд, невыносимый стыд – вот что терзало Миллисент, и она плакала, думая, что теперь это чувство навсегда станет ее спутником. Она будет просыпаться и засыпать с мыслью о том, что позволила себе влюбиться и выйти замуж за мужчину, для которого была лишь мостиком на пути к деньгам. Мостиком, а затем помехой. Ничто в ней не представляло для него ценности – ни ее характер, ни внешность, ни любовь к нему. «Как будто я… как будто я и вовсе не человек!» – думала Миллисент, невидяще глядя на опадающие лепестки роз, высаженных в деревянные ящики.
Но за несколько дней многое переменилось. «Пусть он обманул меня, – сказала себе Миллисент, – но разве я не спаслась от него? Вот балюстрада, на которую я не могла прежде взирать без ужаса. Я могла бы лежать под ней, разбившись насмерть, а вместо этого смотрю на нее – да, пусть с трепетом, пусть со стыдом, но смотрю сверху, потому что я – жива».
– Я – жива, – повторила она вслух.
Миллисент спустилась вниз, неслышно оделась и выскользнула на улицу. Книга ее не спасет. Ей нужна дальняя прогулка, одной, в тишине.