– Русый садовник, русый! – закричала Люцина, а Незабудке послышалось: «Русский, русский!».
Быть того не может! Незабудка повернулась поглядеть – и темно-серые, прищуренные глаза Зигмунда ласково улыбнулись ей. И вдруг он, усмехнувшись, схватил Незабудку за волосы и грубо рванул, а потом вдруг так резко оттолкнул от себя, что она полетела на пол с криком: «Нет! Не бросай меня, не оставляй меня!»
Тело так и загудело от удара.
– Юлишка, ты жива? – послышался где-то вверху встревоженный голос, и синие глаза испуганно взглянули на Юлию.
Она с трудом пошевелилась, пытаясь сесть. Ее конь переминался рядом, виновато поглядывая на свою хозяйку, хотя какова же была его вина, что она уснула в седле да и грянулась оземь? Ох как больно!.. Но, кажется, все цело, она упала довольно удачно: на ошметки прошлогодней соломы, припорошенные снежком. Снег таял на лице, а на губах таял ее последний, отчаянный крик: «Не оставляй меня!»
Ну что за чепуха! Приснится же такое! Задохнувшись от ненависти к самой себе, она резко села, но голова так закружилась, что пришлось снова опуститься наземь.
– Не лежи, заснешь! – Ружа бросилась поднимать ее, и Юлия едва смогла пробормотать:
– Погоди, не могу…
Все плыло, все плясало перед глазами, тошнота подкатывала к горлу. Не головой ли ударилась? Господи помилуй, такой путь позади, уже почти всю Польшу прошли, близок Буг, а там и русские войска стоят, – и вот теперь быть выбитой из седла!
Почему-то болела не только голова, но и волосы, словно кто-то немилосердно дергал за них. Юлия приоткрыла глаза, с усилием вгляделась. А, вот в чем дело! Она не просто так упала во сне – ее дернула за волосы разлапистая сухая ветка. Не Зигмунд, нет, – только ветка.
Почему-то от этой догадки стало легче, муть ушла из глаз, предметы перестали двоиться. Ружа осторожно приподняла ее сзади, вынуждая сесть, – головокружение показалось уже не столь нестерпимым. «Все обойдется, все обойдется», – мысленно твердила Юлия, бессмысленно водя глазами по бесконечной, мутно-серой равнине, кое-где утыканной зелеными елками, уныло свесившими ветви под тяжестью талого снега. И это январь! Боже ты мой, ну что за слякоть, что за грязь! Если и дальше будет сеяться с неба эта морось, последний снег сойдет, на дорогах сделается настоящая каша. Нет, нельзя тут рассиживаться! Если кони увязнут в грязи, им ни за что не добраться до вечера к постоялому двору, а ночью может снова ударить мороз.
– Помоги мне, – с усилием пробормотала Юлия и кое-как встала, подталкиваемая Ружей.
Постояла, зажмурясь. Вот бы теперь еще какая-нибудь небесная сила забросила ее в седло!
– Давай руку, – послышался голос откуда-то сверху, и Юлия тупо подчинилась, не тотчас сообразив, что это не упомянутая небесная сила явилась ей на помощь, а Ружа сидит прямо на крупе коня и силится втащить подругу в седло.
Удивительно – пусть и не с первой попытки, но Юлия все же взгромоздилась верхом, мимолетно поблагодарив себя за то, что настояла ехать в мужском седле, хотя там, в конюшне Аскеназы, откуда они тайком увели коней, были всякие седла. В дамском она сейчас нипочем не усидела бы!
Ружа соскользнула наземь, подняла юбки, чтобы не запачкаться, и зашлепала к своему коню, лениво подбиравшему с земли грязные лохмотья соломы. Она то и дело оглядывалась на Юлию, и та махнула рукой, попытавшись улыбнуться:
– Ничего, не тревожься! Спасибо тебе, Ружа!
Та покачала головой; синие глаза ее были серьезны:
– Ванда.
– Прости. Конечно, Ванда…
Итак, ее звали Вандой. Если бы не она, Юлия недалеко ушла бы от дома Аскеназы и уж точно до сих пор даже не выбралась бы из Варшавы, в которой все совершенно изменилось: деньги не имели прежней цены, на всякого, в ком подозревали русского, смотрели косо, угрожающе, а заслышав русскую речь, каждый считал себя вправе скликать жандармов, чтобы задержали «шпиона великого князя».
Превращение ленивой, истеричной и порочной Ружи в деловитую, умную, осторожную Ванду произошло мгновенно, как будто для этого достаточно было сменить шелковые розовые оборки на простое шерстяное платье, смыть с лица краску и разобрать гребнем массу фальшивых кудрей, убрав волосы в гладкую косу цвета воронова крыла. После сего Ванда оказалась не столь обольстительно-красивой, как Ружа, хотя главная примета ее красоты осталась при ней: редкостное сочетание черных волос и синих очей. В остальных же чертах появилось что-то негармоничное и незавершенное, словно Ванда в детстве обещала быть красавицей, да не сдержала слово. У нее были изящные маленькие ушки – это примета высокого происхождения женщины. Ванда уверяла, что она из младшей ветви бедного, захудалого дворянского рода, некогда имевшего несчетные земли близ Кракова, а теперь владевшего только знаменитым своей историей, хоть и обветшавшим селом Могила, где Ванда и родилась. Юлия не знала, чем сие село знаменито, однако она очень опасалась, что Ванда предложит ей гостеприимство в сей Могиле, что звучало устрашающе. Но, по счастью, Ванду нимало не влекло на запад: ей надобно было в Вильно, а это хоть и не самый ближайший и прямой, а все же путь, ведший на восток, в Россию, почему Юлия охотно и осталась спутницей этой девушки, которая была куда практичнее, чем она сама, и заботилась о ней как старшая сестра.
Она сумела отпереть запертую конюшню Аскеназы, чтобы покинуть Варшаву этой же ночью, не задерживаясь: ведь утром их непременно станет искать полиция. Она сумела уговорить Юлию, что взять коней – вовсе не кража, а лишь возмещение за все страдания, которые они претерпели в Цветочном театре, – следовало бы получить и больше, да недосуг. Впрочем, у Ванды водились немалые деньги, которыми она оплачивала все их ночлеги, постои, еду, которыми дала взятку караульным у заставы, чтобы те выпустили, не задерживая, «двух сестер», которые получили внезапное известие о болезни своей матери, живущей в Остроленке, и так спешили к ее одру, что даже подорожные документы не успели выправить. Она говорила и плакала с такой убедительностью, что караульные сами едва не зашмыгали носами. Но главную роль сыграли, конечно, деньги. И если даже у Юлии мелькали смутные подозрения, что не все состояние Ванды – подарки щедрых «садовников», что некоторое количество злотых Ружа попросту стащила в комнате Люцины, в которой знала каждый закуток, то свои догадки она держала при себе. Кто она вообще была такая, чтобы судить эту загадочную девушку, так щедро, так самоотверженно предложившую ей помощь?!
Гордая, избалованная жизнью Юлия очень кстати припомнила изречение Теренция о том, что жизнь – это игра в кости, и если тебе не выпала та, которая нужна, постарайся как лучше распорядиться той, которая тебе выпала. А выпала ей Ванда, никто иная, потому Юлия не стала ломаться и петербургскую барышню из себя разыгрывать, тем паче что сама была отнюдь не беспорочна как агнец, и не добра как голубь. Ведь если Ванда была всего лишь падшая женщина да воришка, то она, Юлия, убийца. За дело, нет ли прикончила она Яцека – вопрос второй. От первого все равно никуда не денешься: убила – и ушла не оглянувшись. Неведомо, знала ли Ванда о сем ее деянии. Ни словом, ни полсловом никогда на эту тему не заговаривала да и вообще ничего у Юлии не выспрашивала, как если бы понимала: вынудив другого человека открыть его тайну, придется поступиться, в обмен на эту откровенность, и каким-то своим секретом. Так они и ехали, то лениво переговариваясь, то погружаясь в унылое молчание, то спеша вновь прервать его, но, словно по уговору, не касались ни подлинного прошлого своего, ни планов на будущее, ни воспоминаний о Люцинином театре.
Как ни странно, религия занимала немалое место в разговорах девушек. Как и следует истой шляхтянке, пусть и соступившей с пути добродетели, Ванда была ярой католичкой: не пропускала ни единой придорожной каплицы[24], чтобы не сойти с коня и не прочесть «Патер ностер», чем немало замедляла путь. Она даже еще в начале дороги предложила Юлии провести некоторое время в Белянах, монастыре на Висле близ Варшавы, очистить душу покаянием и исповедью. Юлия нечаянно ухмыльнулась, не ко времени вспомнив услышанное (опять же – подслушанное) в разговоре отцовских приятелей о какой-то даме: «Была девушкой легкого поведения – стала невинной старухой!» – и отказалась наотрез, решившись лучше потерять расположение Ванды, чем подвергнуть опасности свою бессмертную душу, ибо православную церковь она любила за ее истину и добросердечие, а неумолимый, навязчивый диктат католичества всегда оставался ей чужд и даже страшен. Поляки ведь уверены, что одни только католики могут угодить богу, а иноверцы – все исчадия дьявола!
Разумеется, Юлия ничего такого не говорила Ванде; впрочем, та ничуть не была огорчена и обижена ее отказом, а словно бы вздохнула с облегчением, из чего Юлия поняла, что дела ее ждут в городе Вильно и впрямь неотложные и весьма спешные. Однако, против воли, двигались они не больно-то спешно, и это немало раздражало Юлию, хоть Ванда, оказавшаяся, ко всему прочему, девицей достаточно образованной, и не уставала ей напоминать прописную истину всех путешествующих: «Chi va piano – va sano!»[25] Конечно, время года для путешествия верхом они выбрали премерзостное! Хорошо хоть, Польша – страна небольшая, и потому страннику не составляет труда так рассчитать путь, чтобы провести ночь не в прошлогоднем стогу, а в относительной чистоте и тепле корчмы. Удавалось и поесть досыта, и помыться.
Природа кругом была уныло однообразна, однако Юлия постепенно стала находить свою поэзию в этих затуманенно-белых полях; отсыревших, дрожащих березовых рощах; в этих желто-зеленых хвойных островках; в горьковатом запахе можжевельника, которым напоен был воздух; в этой чужой, мертвенной тишине, нарушаемой лишь шевелением нагих ветвей да чавканьем копыт по раскисшей земле. А если вспомнить, что каждым шагом своим конь все далее уносил ее от Варшавы, от расплаты за убийство Яцека, от пребывания в Цветочном театре, от позорных притязаний Сокольского, приближая к незанятым мятежниками российским землям, где – Юлия не сомневалась – она тотчас отыщет отца с матерью, – если задуматься об этом, то тяготы пути были не так уж и тягостны.