Но вот нынешний день что-то неудачен выдался! Как ни крепилась Юлия, чувствовала она себя из рук вон плохо: зыбкая поступь коня по разъезженной дороге вызывала мучительную тошноту. Ах, если бы лечь! Но впереди нигде ни признака корчмы, хотя, по рассказам, она уже с час как должна была появиться. Не сбились ли они с пути? И спросить не у кого: случалось, днями проезжали странницы, не встретив ни единой живой души.
– Эй! Эгей! Добрый человек!
Истошный крик Ванды нарушил сонное оцепенение Юлии, и она вскинулась, вгляделась в белесую мглу: и впрямь, по обочине дороги тащится какая-то согбенная, уродливая фигура. Огромный горб возвышался на плечах, и Юлия прикусила губу, чтобы не закричать от ужаса: призрак Яцека медленно приближался к ней, словно бы порожденный ее нечистой совестью, нездоровыми, сырыми миазмами чужой, враждебной земли…
При звуке женского голоса призрак горбуна замер, затоптался неловко, словно примеряясь, как бы это половчее провалиться сквозь землю, потом с явной неохотой выпрямился – и Юлия ахнула, когда горб его свалился с плеч и плюхнулся в расквашенный сугроб. Горб оказался изрядным вьюком, а призрак Яцека – заморенным мужичонкой, который, сдернув треух и понурив голову, покорно ждал, пока к нему приблизятся вельможные пани.
Юлия оглядела его морщинистое лицо, ветхую одежонку и подумала: жаль, что у нее своих денег ни гроша, но, может быть, Ванда не поскупится на мелкую монетку для этого несчастного за те сведения о дороге, которые он им сообщит?
Ванда принялась деловито расспрашивать, и выяснилось, что сведения сии весьма для путешественниц неприятные: они сбились с пути, и теперь, чтобы добраться до корчмы, им надлежало воротиться на версту – то есть как раз к тому месту, где Юлия свалилась с лошади, – а потом поехать не влево, а вправо. Теперь же им не предстояло встретить на пути ни единой корчмы: только еще через три версты должен был появиться замок пана Жалекачского.
При этих словах Юлия с робкой надеждой оглянулась на Ванду.
Замок! Уж, наверное, чистые простыни и ванна там есть. А отпираться от ненужных расспросов они научились весьма виртуозно. Что же медлит Ванда? Почему на лице ее такое сомнение?
– Этот Жалекачский, – спросила она осторожно, – пан добрый?
Легкая судорога прошла по лицу крестьянина:
– Эге ж, добрый пан. А чего ж? Пан – он пан и есть.
– Проезжалых он жалует или с порога отправляет? – допытывалась Ванда.
– Не, гостей он любит! – оживился крестьянин. – А пани его – того больше.
– А, так он женат! – чуть успокоившись, вздохнула Ванда.
– Да уж какой раз! – не без тонкости усмехнулся крестьянин, и Ванда опять озабоченно свела брови:
– Сколько, говоришь, до его замка? Три версты? А до корчмы, ежели возвращаться назад? Не более одной или двух с половиною? Нет, уж лучше мы назад поедем, правда, Юлишка?
Юлия разочарованно вздохнула. Она слишком худо чувствовала себя, чтобы спорить. Конечно, лучше еще час терпеть тряскую пытку, чем два, а то и больше. Поэтому она покорно принялась заворачивать коня, однако тут же стон, исторгнутый крестьянином, заставил ее оторопеть:
– Христе, помилуй! Пречистая, помилуй! Дай умереть!
Взор крестьянина был с отчаянием устремлен на дорогу, и девушки с испугом оглянулись, ожидая увидеть военный отряд или, как малость, десяток вооруженных чем попало разбойников: в те поры множество обездоленных войной людей скиталось по дорогам, обирая и убивая беззащитных проезжих, – и были немало изумлены, разглядев одинокого всадника.
– Но он один! – воскликнула Ванда. – К тому же явно шляхтич, а не русский! Чего ты всполошился?
– Шляхтич! – горестно обронил крестьянин. – А что проку в том нам, бедным полякам, литвинам, белорусам? Шляхта называет нас быдлом, а русские хотя бы относились к нам как к живым людям!
Сердце Юлии так и рванулось к невзрачному мужичонке. Она потянулась схватить его заскорузлую лапу, потрясти с благодарностью, но он сего не заметил: глядел с тоской на дорогу, повторяя:
– Борони Боже! Да ведь это никак пан Фелюс… Ну, пропала моя голова!
Всадник приблизился, и его тощая кляча с видимым удовольствием остановилась. Кунтуш, судя по виду, принадлежал еще прадеду невзрачного господина, который снял побитую дождем шапку перед дамами, обнажив полысевшую голову с прилипшими к ней жалкими кустиками волос и отвесил некое подобие поклона:
– Мое почтение, наипрекраснейшие паненки! Добрый путь!
Юлия едва сдержалась, чтоб не прыснуть, однако Ванда величаво выпрямилась в седле:
– Добрый путь и вам, вельможный пан.
Шляхтич сладко улыбнулся ей, но глаза его с вожделением были устремлены на крестьянина, испуганно тискавшего шапку в руках.
– Это ты, холоп! – выкрикнул всадник, и в голосе его было спесивое пренебрежение ко всякому, не облеченному шляхетским званием. – Как смеешь ты отравлять воздух рядом с дамами своим зловонным духом?
– Да мы сами его остановили дорогу спросить! – заикнулась было возмущенная Юлия, но крестьянину ни к чему было ее заступничество: он с радостью схватился за свой мешок, явно намереваясь поскорее отправиться восвояси. Да не тут-то было: шляхтич, будто невзначай, поиграл нагайкой и лукаво спросил:
– А что это у тебя, хлоп, в мешке?
Крестьянин медленно распрямился:
– Да так, пан… пустой мешок-то!
– Пусто-ой?! – удивился пан Фелюс. – Что ж ты его, воздухом надул, что он такой пузатый?! И, гляжу, тяжелый! Может, в нем каменюки, не то земля с полей пана Жалекачского?
И расхохотался, петушась в седле, красуясь перед девушками и призывая их посмеяться вместе с ним над глупым хлопом, с которым пан Фелюс играл будто кот с мышью. Но путешественницы смотрели на крестьянина с жалостью, уже не сомневаясь, что последует затем. И они не обманулись – как с первой минуты не обманывался в своих предчувствиях и сей горемыка: пан Фелюс велел развязать мешок и с завистью воззрился на изрядный окорок и узел с зерном, заботливо обернутый дерюгою:
– Да ты богаче пана, хлоп, как я погляжу! Продавать везешь? Но ведь ярмарка уже кончилась. Гляди, мясо протухнет, выбрасывать придется!
– Нет, не продавать! – испуганно воскликнул мужик. – Пан бог исцелил мою Анелю, вот я и дал обет пожертвовать всем каплицам на три версты в округе по доброму куску мяса. Теперь везу.
Шляхтич расхохотался:
– Каплицам? Полно врать! Что, пан бог будет жрать твой окорок? Ксендзам везешь!
С этим нельзя было не согласиться, и Юлия с новой жалостью оглядела мужика. У самого такой вид, будто отродясь не ел досыта, а везет этакий кусище мяса невесть куда. Это ж надо – по окороку всем каплицам в округе! Небось всю свою скотину порезал. Лучше бы кормил выздоровевшую жену, чем отдавать это мясо и без того сытым ксендзам! Может быть, пан Фелюс заставит этого бедолагу воротиться домой со своим сверхщедрым приношением?
Но эта надежда вмиг растаяла, как снежинка на ладони, ибо пан Фелюс одним ловким движением выдернул из мешка и окорок, и дерюжку и, завернув мясо, опустил в торбу, висевшую на боку его коня:
– Вот так-то будет лучше!
Стон крестьянина «Паничку!..» и возмущенные женские голоса нимало его не озадачили. Выразительно поглядев на девиц, пан Фелюс нахлобучил шапчонку на мокрую лысину и пояснил:
– В имении пана Жалекачского тоже есть каплица. Этот добрый кус я отвезу туда, так что угодная господу жертва будет принесена! – И, устремив ехидный взор на исполненное отчаяния лицо крестьянина, с деланой серьезностью добавил: – А в свидетели я готов взять не только пана бога, но и этих двух вельможных паненок, которым и предлагаю сопровождение до замка пана Жалекачского, где они найдут отменное гостеприимство и достойную компанию.
– Ой, нет! – испуганно пискнула Юлия. – Больно далеко!
– Мы устали, добрый пан, – попыталась улыбнуться Ванда, – и предпочли бы повернуть к корчме.
Шляхтич взглянул на нее пристальнее – и вдруг осенил себя крестным знамением:
– Apage![26] – выкрикнул он. – Пани может ехать хоть в корчму, хоть к черту на рога, а лучше – в Ченстохов: там, говорят, злые ведьмы силы теряют. Пошла вон! А вот эта паненка поедет со мной!
И, перегнувшись с седла, он так ловко выхватил поводья из рук Юлии, что она и ахнуть не успела. При этом пан Фелюс обдал ее зловонным дыханием, и стало ясно, что он вдребезги пьян. Этим, верно, и объяснялись нелепые речи о ведьмах. Однако как истый «уродзоны шляхтич»[27], он мог скакать верхом, даже не отрываясь от бочки с пивом, а потому всадил шпоры в бока своей клячи – от боли та взыграла, словно арабский скакун! – и пан Фелюс полетел во весь опор, увлекая за собой коня Юлии, которая изо всех сил цеплялась за гриву, зная: если упадет сегодня еще раз, то уж не встанет.
Она попыталась оглянуться: обобранный холоп так и стоял с развязанным мешком и разинутым в стенании ртом, а Ванда, приподнявшись на стременах, что-то кричала, но Юлия не слышала: от резкого движения у нее снова мучительно закружилась голова, и она только и могла, что склониться на шею коня, желая сейчас одного: чтобы скачка прекратилась. Ей было безразлично, куда ехать, – лишь бы скорее это кончилось!
Дракон и его супруга
– Lacruma Christi![28] – зычно провозгласил Жалекачский. – Виват lacruma Christi! Прозит!
– Виват! Прозит! – подхватили сидящие вокруг, опрокидывая свои кубки, и Юлия безнадежно опустила голову: кажется, напрасно ожидать, что тосты когда-нибудь иссякнут – как и запасы вина в замке. За что уже только не пили!
Похоже, хозяин видел для себя особенную честь в том, чтобы гости под конец пира были без языка и без ума, а потому то и дело поднимался с кубком или же передавал его кому-то из гостей с обрядным выражением: «Из рук в руки!» – чтобы услышать новый и новый тост. Пили за здравие панов Жалекачских до седьмого колена, за здравие каждого из присутствующих поочередно, а за столом было человек тридцать, если не больше, причем каждый из поименованных опять возглашал здравицу в честь хозяина и хозяйки – каждый! – потом за здоровье бывших здесь дам и девиц – по счастью, чохом, – потом пришел черед всех пястов