Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не дав Юлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом таким будничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:
– А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали. Здесь передохнем.
Сиреневая обитель
«Бэз» по-польски – «сирень», и никакое другое название не подошло бы имению более, чем это: за коваными прутьями ограды, возвышаясь и нависая над ними, загораживая двор так, что не виднелось ни малого просвета даже сейчас, когда ветки были голыми, стеной стояли кусты сирени, и их прямые, светлые ветки с затаившимися почками согрели своим видом сердце Юлии, ибо они были исполнены тайной надежды. В них таилось нетерпеливое ожидание весны, и можно было только позавидовать тем, кто увидит Бэз в пору его цветения. Юлия и завидовала, пока они ехали вдоль ограды, а потом повернули за угол, к дому привратника – и Ванда вдруг резко осадила коня, как будто увидела нечто ужасное, начала поворачивать, да послышался грозный окрик:
– Стоять! – И человек в мундире, с пистолетом в одной руке и с саблей в другой выбежал из ворот.
Юлия замешкалась и испуганно уставилась на него. Что-то было знакомое, но совсем не страшное в чертах его сердито нахмуренного лица. И только тут она сообразила, что он выкрикнул именно: «Стоять!», а не «Стаць!», как сказал бы поляк. Он кричал по-русски, и лицо его было по-русски круглым, голубоглазым, румяным, а вовсе не сухощаво-бледным, как у поляков. Конечно, Юлия видела этого кавалериста впервые в жизни – она просто узнала русским сердцем русского человека. И с неразборчивым, восторженным воплем она обрушилась с коня на ошеломленного малого так, что оба едва на ногах устояли, и расцеловала его в обе щеки, плача от радости:
– Наши! Наконец-то!
Подъехала Ванда и тоже спешилась, имея вид весьма сконфуженный: она не ожидала увидеть здесь военных и так привыкла таиться, что даже не успела заметить русский мундир, повинуясь одной привычке – бежать.
– Теперь больше не придется бежать! – снисходительно объявила ей Юлия, донельзя довольная тем, что настал ее черед оказывать Ванде свое покровительство.
Какая удача, какая необыкновенная удача, что в том слоеном пироге, каким стала теперь Польша, они наконец набрели на своих! Юлии чудилось, что отныне и расстояния сокращены, что само присутствие русских как бы само собою перенесет ее в Россию, поможет отыскать родных. Она даже огляделась нетерпеливо, почти не сомневаясь, что здесь же окажется и отец, и ничуть не была изумлена, когда вдруг увидела Васеньку Пустобоярова, молодого поручика, со всех ног спешившего к ней с изумленными восклицаниями:
– Юлия Никитична! Да господи ж! Юлия Никитична! Живы ли вы?!
Набежал, схватил за руки, едва не приплясывая:
– Юлия Никитична! Вот счастье! Ну, благодарение Господу! Сейчас эстафету господину Аргамакову… Сейчас…
При упоминании об отце у Юлии ослабли колени:
– Он жив?! Где он?
– Воюет, где же ему быть? На днях отличился в деле под Гроховом, генерал Дибич благодарил его публично. О, мы крепко подрали полячишек! – Васенька так и закатился, восторженно потрясая кулаком. – Генерал Хлопицкий был ранен, и это имело для мятежников самые неблагоприятные последствия: все пришло в расстройство, общее управление исчезло! Радзивил, говорят, совершенно растерялся, шептал про себя молитвы, на вопросы отвечал текстами из Священного Писания. Все у них перессорились… – Тут он заметил умоляющее выражение глаз Юлии и спохватился, о чем шла речь: – Ах да, князь! Где сейчас его полк, сказать не могу, сам не знаю, но завтра пошлю нарочного в ставку с вестью о вас. Сам граф Дибич-Забалканский встревожен вашею судьбой. Глазам не верю, что вижу вас живою! – вскричал он с радостным, детским выражением зеркальных, огромных карих глаз, успевая враз и ручки Юлии целовать, и восхищенно ее озирать, и предаваться счастливым воспоминаниям: – А помните, Юлия Никитична, как минувшей зимою, на Рождество, мы в сочельник у вас в имении сказки слушали? Сидели у наших ног на скамеечке люди ваши дворовые, Володька и Сонька, и поочередно рассказывали?
Юлия сжала его руки и поглядела с такой нежностью, что у Васеньки Пустобоярова, самого безнадежного соискателя руки этой привередливой красавицы, сердце забилось где-то в горле, и голос сделался деревянным, как прежде в ее присутствии:
– Я… рад служить! Всем сердцем и душой! Жизнь отдам за вас! И… за государство. Располагайте мною, как заблагорассудится!
– Спасибо, Васенька, – прошептала Юлия, донельзя растроганная теми же самыми словами, которые прежде смешили ее до колик, и ежели б сейчас случился рядом поп, а Васенька осмелился бы повторить свое предложение руки и сердца, – ей-богу, пошла бы с ним под венец!
Но миг прошел, случай был упущен: очарование нарушил встревоженный голос Ванды:
– Проше пана… здесь ли графиня Чарторыйская, хозяйка?
Васенька взглянул подозрительно, и Юлия поспешила защитить Ванду:
– Моя подруга и спасительница, пани Ванда… – Она замялась, не зная фамилии этой загадочной особы. Не сказать ли – Сокольская? Но с губ нейдет это имя, да и, может быть, у Ванды есть причины каждому-всякому его не открывать? А ведь и верно: Зигмунд Сокольский наверняка один из лидеров мятежников, а значит, враг русским. И жене его открыться небезопасно! Ох, Юлия, что же ты наделала: вознамерилась всем существом своим предаться врагу Отечества?! Эта догадка уколола ее, будто раскаленная игла, и наполнила таким презрением к себе, что она враз обессилела и уже едва слышала ответ Васеньки, что мадам Чарторыйская и ее фрейлины (он так и сказал, ей-богу!) пребывают в полном здравии, никаких обид и притеснений им не причинено, как раз собираются ужинать.
– Вот и прекрасно, – обрадовалась Ванда. – С ними мы и откушаем!
Юлия поглядела на нее в недоумении. Если память ей не изменяла, Ванда что-то говорила о своем знатном, хоть и обедневшем роде, но, право, надо быть кем-то большим, чем бывшая лектриса и бывшая проститутка, чтобы рассчитывать на приглашение за стол женщины древнейшей фамилии! Но Ванда безмятежно улыбнулась:
– Эльжбета – моя кузина, так что не сомневайся: прием нам будет оказан самый радушный. И мы наконец-то сможем принять ванну!
В голосе ее прозвучало такое вожделение, что Юлия, которую с некоторых пор при слове «ванна» пробирал озноб, не посмела перечить и пошла за подругой, бросив на прощание благодарный взгляд Васеньке, который вновь заверил ее, что с рассветом верховой повезет в ставку известие: дочь генерала Аргамакова нашлась!
Навидавшись убожества и обветшалой помпезности в замке дракона Жалекачского, Юлия была несколько ошеломлена роскошью дома графини Чарторыйской. С одного взгляда ощутила она великолепие просторного парка, где мелькали затейливая беседка, грот, храм, ручеек с перекинутым через него ажурным мостиком, с видневшимися вдали оранжереями, с прелестным английским домиком на холме среди лип, с гипсовыми статуями, блестевшими среди подстриженных акаций… Такие же статуи, и оранжереи, и английский домик, и мостики, и лужайки, холмики, гроты, куртины… – все точно такое же роскошное было в имениях у Аргамаковых: что здесь, в Польше, на юге, что в любимом нижегородском Любавине, а потому Юлия почувствовала себя как дома. Убранство комнат тоже показалось ей знакомым и весьма красивым… Тем более неприятно поразила внешность хозяйки и ее фрейлин.
Графине Эльжбете Чарторыйской было не менее сорока, а выглядела она еще старше. Верно, лиловый, сиреневый цвет, преобладавший в убранстве комнат и в ее одежде, был ее любимым цветом, но сказать, что он ей не шел – значило не сказать ничего! Ибо от него кожа графини казалась сизо-бледной, светлые глаза – безжизненными, а весь облик – тусклым и как бы подернутым сиреневой пылью. Две бездомные тетки, увядшие старухи, тоже были облачены в сиреневое и являли собою такую выразительную картину самого ближайшего будущего графини, что всякая другая женщина прогнала бы их незамедлительно. Впрочем, они были только блеклыми тенями, бессловесными приживалками госпожи и даже ели в самом конце длинного роскошного стола, в то время как нежданные гостьи сидели рядом с графиней.
Юлия несколько удивилась, не увидев за столом командира полка, стоявшего в имении: во всяком русском доме он непременно присутствовал бы при господской трапезе! Но тут же недоразумение разъяснилось: отряд (а не эскадрон, как вначале решила Юлия), выдвинувшийся с разведкой, в имении не стоял, а лишь заехал передохнуть и дождаться встречи с другим таким же малым отрядом, чтобы поутру двигаться дальше. Понятно, что поручик Васенька Пустобояров был мелкой сошкой в сравнении с графиней Чарторыйской, а все ж Юлии показался апломб хозяйки слишком уж демонстративно-оскорбительным. Впрочем, она уже имела возможность убедиться в том, что делает с человеком польский гонор, да и что ей причуды графини, если в ее доме предстояло провести всего только ночь, а утром вместе с Пустобояровым ехать в русский лагерь! От одной надежды на это Юлия готова была всем все простить, и огорчала ее только неминуемая разлука с Вандой, и то, что подруга уже с ней как бы распростилась. Во время ужина, за которым подавали обливную рыбу, телятину с желе и превкусный компот в хрустальных чашах, Ванда на Юлию и не взглянула, и не столько ела, сколько беспрерывно беседовала с хозяйкой – почему-то на немецком, да еще очень быстром, к вящей досаде Юлии, которая даже и медленного не знала: немецкий ей не давался нипочем, сопротивлялся свирепо, так что она с охотою его бросила учить еще пять лет назад и взамен взялась за итальянский. А из немецкого осталась в памяти единственная фраза, почему-то пленившая ее красотою звучания: «Варум хаст ду дас ауген шайден?» – «Почему твои глаза затуманились?» – но откуда эти слова, чьи глаза и почему они затуманились, по сю пору оставалось для нее загадкою. Вот она и повторяла мысленно «Шайден… шайден…», с некоторою долею обиды слушая болтовню, от которой лицо ее подруги загорелось возбужденным румянцем, а глаза начали блестеть. Ванда вдруг резко, внезапно похорошела, вновь сделавшись похожей на обольстительную Ружу из Цветочного театра.