Это наполнило душу Юлии некоторой ревностью, лишний раз напомнив, что она была для Ванды только неприятной обузой (вдобавок любовницей ее мужа!), а потому та вне себя от восторга в предчувствии расставания.
Ощущая себя чужой и никому не нужной, Юлия натянуто поблагодарила за ужин, сухо пожелала спокойной ночи Ванде, которая ответила весьма небрежно, так была занята беседой, и отправилась в отведенную ей комнату – принимать ванну и спать.
Комнатка оказалась очаровательной, великолепной, изысканной – но тоже сплошь лиловато-сиреневой, от обоев на потолке и многочисленных драпировок до белья на постели. Юлия почувствовала себя запертой в каком-то французском склепе: ведь общеизвестно, что лиловый – цвет траура французских королей. Но после горячей ванны, когда Юлия увидела, что тело ее приобрело сияюще-розоватый цвет, она несколько примирилась с окружающим миром и позволила горничным уложить себя в сиреневую постель, согретую горячими кирпичами – на английский манер.
После сытного ужина очень хотелось пить. К счастью, на столике у кровати стоял стеклянный кувшинчик с водой.
Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия выпила все до капли, потом задула свечи и легла. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… Но сон был мутный и нерадостный: слышались Юлии выстрелы, и чьи-то стоны, и крики о помощи, и чей-то голос, который непрестанно звал ее по имени, а потом умолк, и вместо него раздался крик Ванды, такой громкий, словно бил по голове:
– Юлия! Юлия! Да проснись же, ради Христа! Беда, слышишь?!
– Бе-да… – с усилием повторила Юлия, с трудом поднимая веки. – Бе-да?.. Что за беда?
Над ней склонилось лицо Ванды – безумное, с глазами, сплошь залитыми чернотой зрачков.
– Вставай! Ну вставай! – Она вытрясла Юлию из постели, подтолкнула к гардеробной: – Одевайся! Умоляю! Скорее, надо бежать.
На стуле в тазу – холодная вода. Юлия окунула в нее лицо и постояла так несколько секунд, не обращая внимания на причитания Ванды и понимая, что, пока не проснется толком, все равно проку от нее не будет.
Наконец в голове прояснилось; спустив рубашку, Юлия протерла мокрыми ладонями плечи и грудь, подержала стылые пальцы у сердца и с облегчением ощутила, что приходит в себя.
Поглядела на Ванду – та молча ломала руки, и страх из ее глаз перелился в сердце Юлии:
– Что случилось?! Ради бога, скажи!
– Сначала оденься, – прошелестела Ванда бледными губами. – Потом… только поспеши!
Юлии не раз приходилось доказывать свое умение одеваться мгновенно. И вот она уже стояла перед Вандой, торопливыми пальцами переплетая косу и пытаясь заглянуть в склоненное лицо подруги:
– Да что случилось-то?
– Плохо дело, – прошептала Ванда. – Ночью нагрянули уланы – польские уланы, понимаешь? Кто-то им донес, что здесь небольшой русский отряд, и они… они… Русские пытались обороняться, но были со сна, все произошло внезапно, а часовых тихо сняли… – Юлия сразу поняла страшное значение этого слова. – Так что, кажется, никому не удалось спастись.
Юлия смотрела испуганно:
– А Васенька Пустобояров?
Ванда поглядела жалобно, кивнула:
– Он тоже. Он кричал, звал тебя… Да ты не слышала. А я слышала, но боялась выйти из комнаты. Думала, они и тебя найдут, но слава богу, что ты так крепко спала!
Юлия схватилась за сердце. Она ведь слышала звон оружия, выстрелы… А этот зов: «Юлия! Юлия!» Она его слышала, отчаянный крик несчастного поручика, который и перед смертью пытался предупредить ее, спасти. А она в это время спала.
– Нельзя медлить ни минуты, вот-вот они будут здесь! Тебя ищут! – воскликнула Ванда.
– Кто? Поляки? Но… что я им?
Ванда на миг зажмурилась, заставляя себя говорить спокойно:
– Они услышали, как поручик звал тебя. Стали спрашивать. И кто-то сказал… кто-то слышал ваш разговор в парке, кто-то из слуг… поняли, чья ты дочь. Тебя ищут, чтобы убить так же, как убили поручика!
– Но как же. Ведь Васенька намеревался утром послать нарочного в ставку, с сообщением отцу! – чуть слышно прошептала Юлия и обратила умоляющий взор к окну, словно надеясь, что ночь еще длится, а значит, все ее ужасы развеются с первым же утренним лучом.
Напрасные надежды! Шторы были раздернуты, и позднее солнце восходило над вершинами парка. Какой мутно-красный, страшный рассвет! И снег… грязный, утоптанный снег под окном залит красными лучами – или кровью?!
Юлия вскрикнула истерически, схватилась за горло, но Ванда вытолкала ее за дверь и прошипела:
– Бежим!
Юлия обморочно прислонилась к стенке, и тогда Ванда, пробормотав сквозь зубы какое-то польское проклятие, поволокла ее по коридору мимо парадной лестницы, на которой раздавался торопливый звон шпор, к укромной, узенькой лестнице, скрывавшейся за поворотом.
Еще один подвал
«Еще один подвал?!» – едва не вскрикнула Юлия, когда, выскочив на первый этаж, они прошмыгнули за какую-то дверь и стали спускаться по винтовой лестнице. Невнятные голоса раздавались совсем рядом, и ногти Ванды то и дело вонзались в руку Юлии, принуждая не шуметь.
Наконец, после шести или семи витков, голова у Юлии так закружилась, что пришлось присесть на ступеньку передохнуть, а Ванда в это время, задыхаясь, бормотала ей в ухо:
– Ты не бойся, они здесь ненадолго: на постой не станут. Тебе бы только отсидеться, только бы переждать! А потом поедем дальше.
– В подвале прятаться? – с тоской спросила Юлия, вообразив тишину, темноту, одиночество, страх, неотвязные слезы о злодейски загубленной Васенькиной жизни и о новых тяготах пути, которые ей неминуемо еще предстоят.
– Ты там будешь не одна! – убеждала Ванда. – Мне придется уйти наверх – они ведь меня видели, графиня сказала, что я ее родственница, как бы не заподозрили чего… Но ты будешь не одна! Видишь ли, графиня прячет там от русских своих друзей.
Ванда вновь ринулась вниз, а Юлии ничего не оставалось, как следовать за ней.
Наконец они замерли в кромешной тьме. Ванда шарила по стенам, ворча, что все забыла, что никак не найдет дверей. Юлия терпеливо, обреченно ждала, недоумевая, каковы же должны быть друзья графини, чтобы прятаться от русских в подвале. Поляки, какие-нибудь мятежники? Но отчего же они не выходят теперь, когда свои пришли? И не странно ли, что Ванда хочет спрятать Юлию от поляков у поляков же? Да ее там просто на клочки разорвут, узнав, что она русская!
– Нет, нет, – обернулась Ванда (в темноте Юлия не увидела, но почувствовала ее движение), – ничего не бойся. Они очень веселые, добрые. Они ни о чем не думают, ни о какой войне, только смеются, веселятся, пьют вино, пляшут…
И не успела Юлия осмыслить это загадочное заявление, как Ванда наконец нашарила дверь и тихонько стукнула в нее. Почти в ту же минуту дверь отворилась, но светлее не стало: казалось, Ванда шепчет что-то темноте и от тьмы же получает едва слышный ответ. И как Юлия ни напрягала слух, она не могла разобрать ни слова, более того, ей показалось, что Ванда опять говорит на незнакомом языке. Наконец они вошли – по-прежнему в темноте. Ванда держала Юлию за руку, и ее саму вел невидимый привратник или привратница. Тишину нарушало только шлепанье босых ног по плитам пола да чуть слышный перезвон, тихий и мелодичный, словно шелест сухих листьев, гонимых ветром.
Но вот впереди слабо забрезжило, и Юлия невольно зажмурилась, когда отворилась еще одна дверь – и в глаза ударил яркий свет.
Они очутились в высокой, просторной зале удивительной красоты. Стены были задрапированы разноцветными тканями и сверкали, словно драгоценные камни, в блеске множества свечей. Здесь как бы царил белый день! Огромная люстра в сотни свечей, спускавшаяся с потолка на толстенной цепи, была подобна солнцу и служила источником и света, и тепла. Юлии почудилось, что она оказалась в некоем баснословном тропическом лесу, а вокруг нее с любопытством сгрудились его обитатели, одетые в странные, яркие наряды, говорящие звонкими, пронзительными голосами, то и дело смеющиеся, поющие, приплясывающие, звенящие браслетами и монистами… Так вот, оказывается, что за легкий перезвон доносился до нее из темноты! Это трепетало монисто на груди привратницы, и множество смеющихся, хорошеньких, смуглых лиц взирали на нее и трогали ее платье, кружева, косы с любопытством и непосредственностью малых детей или цыган…
Потому что это были цыгане.
Юлию встретили удивительно приветливо, словно долго ждали ее, с поклонами поднесли необычайно красивый, зеленый с позолотой, стеклянный сосуд. Она думала, что там вино, однако это оказалась вода. В первое мгновение тинистый запах показался неприятным, но тут же Юлия узнала освежающий вкус своего ночного напитка. Она с удовольствием сделала несколько глотков, отстранила бокал, но красивая цыганка подтолкнула его под донышко, и Юлия принуждена была сделать еще несколько глотков, а все остальное пролилось на платье, да так, что грудь и плечи промокли насквозь.
И это было последнее, что она запомнила. Хотя нет… еще помнила, что иногда ее одолевала мучительная жажда, и тогда кто-то оказывался рядом и подавал то же самое питье. Иногда приходил какой-то высокий немолодой цыган, смотрел на нее жадно, грубо лапал… Но тут же появлялись цыганки, принимались верещать бранчливыми пронзительными голосами, воинственно замахивались на цыгана, и он с хохотом уходил, пожимая плечами и приговаривая:
– Ничего, я до нее доберусь!
Юлия не знала, был ли это очередной сон, как сны о Зигмунде, или явь. Легче было спать, чем думать.
И вот однажды она очнулась оттого, что ей было мокро и холодно. Открыла глаза. В них лезло что-то едкое, оно щипало до слез. Юлия принялась тереть глаза руками, но от этого стало только хуже.
– Не тронь, дурная! – сердито приказала какая-то женщина, и этот высокомерный голос показался Юлии знакомым. Потом на голову полилась теплая вода, которая смыла едкую гадость. Юлии удалось приоткрыть глаза, и она обнаружила себя сидящей в ванне, полной черной пузырящейся жидкости.