— Мама ведь не любит детей, — с печальной надеждой рассуждала маленькая Клава. — Значит, она позволит мне все самой делать. Я буду приходить из школы и сразу — к сестричке… А когда она подрастет, я расскажу ей Бусины сказки…
Девочка внимательно присматривалась к матери, но никакого обещанного Вовкой роста живота не замечала. Однажды набралась смелости и спросила:
— Мама, а когда вы с Виктором Анатольевичем мне сестричку или братика родите?
— Кто это тебе сказал? — возмутилась мать. — Или это ты сама такую глупость придумала? Какие еще братики? Ты же знаешь, мы с Виктором Анатольевичем много работаем. Нам тебя вполне достаточно. И не обижайся, пожалуйста… — добавила мать, что-то разглядев на дочкином лице.
Клава не обиделась, но поняла, что братика или сестрички у нее никогда не будет. И больше не о чем мечтать по вечерам в кровати, и некому рассказывать сказки…
Отчим вел себя с девочкой спокойно и терпеливо, никогда не повышал голоса и не вмешивался в воспитание. Но проходили годы, а никакой близости между ними так и не возникло. Клава не то стеснялась, не то дичилась Виктора Анатольевича, называть его на «ты», или хотя бы на «вы», но «дядя Витя» категорически отказывалась, все свои просьбы к нему передавала через мать.
— Он хороший человек, — говорит сегодняшняя Клава. — Добрый, спокойный. И к маме хорошо относится, и ко мне. Но я его не понимаю и поэтому боюсь, что ли… Вот я так же лошадей боюсь. Они умные и красивые, но такие большие… И никогда ведь не знаешь, что у них на уме…
Однажды (Клаве тогда было лет десять-одиннадцать) отчим зашел в комнату, где падчерица сидела на диване и смотрела куда-то за окно.
— Клашенька, — несмело позвал он. — Скажи мне, девочка, что-то не так, да? Ты всегда такая грустная. Редко говоришь, смеешься. Никогда подружек в квартиру не приведешь. Я, может, тебя чем-то обидел?..
Почувствовав в голосе отчима непривычную теплоту, девочка горячо подалась навстречу, заговорила сразу о самом главном:
— Я думала, вы с мамой мне сестричку родите, раз вы поженились, я так ждала, а мама говорит — обойдешься…
— Вот оно как… — грустно и смущенно протянул Виктор Анатольевич, пряча глаза. — Понимаешь, Клашенька, все не так просто…
Девочка грустно кивнула, снова замкнулась в себе, да и Виктор Анатольевич больше не настаивал, видимо, опасаясь новых откровений. Но спустя несколько недель пришел домой радостный и смущенный, в испачканном какой-то грязью пальто.
— Вот, Клашенька, я тебе песика принес, — сказал он, опуская на чистый паркет клубок свалявшейся шерсти. — Он хороший песик, только его помыть надо. Кто-то его выбросил, наверное, а я подобрал. Может быть, он даже породистый, я в этом не понимаю… Это, конечно, не братик, но тоже… друг человека.
Радости Клавы не было предела. Шурка, так назвали щенка, оказался добрым и веселым, ел все подряд, хвостом ходил за Клавой и смешно тявкал, когда кто-то подходил к дверям, — охранял. Клава купала его, по совету Виктора Анатольевича вывела блох, причесывала щеткой жесткую шерсть, гуляла, подтирала неизбежно возникающие лужи. Спать Шурка ложился на коврике возле Клавиной кровати, а ночью неизменно забирался к ней в постель. Родители ругались, но укараулить шустрого песика не могли.
Спустя месяц выяснилось, что у мамы Клавы аллергия на собачью шерсть. Она непрерывно чихала, нос у нее распух, а глаза слезились. Врач в поликлинике велел немедленно ликвидировать собаку.
— Понимаешь, Клашенька, — страдающим голосом говорил отчим. — Маме очень плохо. Шурка тут, конечно, не виноват, но его придется отдать… Я найду, чтобы в хорошие руки… чтоб его там не обижали, любили…
— Хорошо, — мертвым голосом сказала Клава. — Но пусть я этого не вижу. Он ведь меня любил…
(«Лучше бы она кричала, плакала, — говорит Виктор Анатольевич сегодня. — А то вот так, как неживая… И это «любил» в прошедшем времени…»)
И снова Клава пришла в квартиру и не нашла никаких следов любимого существа. Мама постаралась, тщательно вымыла полы, выбросила на помойку коврик, изгрызенный мячик и деревянную палочку, куда-то спрятала запасной поводок и специальную щетку для шерсти. Клава молча прошла к себе и до самого вечера сидела на своем диванчике, не шевелясь и ничего не говоря. Пару раз заходил отчим, молча смотрел на девочку, качал головой и, так ничего и не сказав, снова выходил. Мама не зашла ни разу.
А спустя еще где-то год после Шурки отчим снова обратился к Клаве с теми же ищуще-смущенными интонациями.
— Понимаешь, Клашенька, Таисия Петровна, моя первая жена, тяжело заболела. Ее положили в больницу, будут оперировать. Мой сын, Володя, остался в квартире один. Он, конечно, уже большой мальчик, но все же… ему одному трудно. Ты не будешь против, если он пока у нас поживет? Ему отсюда и к матери ближе ездить. Твоя мама уже согласилась…
— Конечно, пусть живет, — чуть слышно сказала Клава.
— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул Виктор Анатольевич. — Вот и ладно. Значит, он тогда прямо завтра после школы к нам и придет. Сейчас я ему позвоню…
На следующий день Клава шла из школы самой длинной дорогой, проводила до дому всех своих подружек, и еще долго разговаривала с последней из них у ее парадной.
— Ты чего, Клав, поругалась, что ли, дома? — заметила что-то подружка.
— Нет, не поругалась, — вздохнула Клава и объяснила ситуацию.
— Да, сложное у тебя теперь будет положение, — по-взрослому посочувствовала подружка. — Родной сын — это, конечно, не то, что приемная. И ему-то тоже на вас с матерью смотреть…
«А его-то родная мать в больнице, — растравляла себя Клава по дороге домой. — И может быть, даже умрет. А тут мама, к которой его отец ушел, и я… Как же он должен меня ненавидеть…»
Клава еще снимала сапожки в коридоре, когда на пороге гостиной появился высокий серьезный мальчик, очень похожий на Виктора Анатольевича. С минуту мальчик и девочка молча смотрели друг на друга.
«Я ничего плохого о нем не думаю, — неизвестно кого мысленно заклинала Клава. — Я хочу, чтобы его мама не умерла и скорее поправилась. Мне вообще его жалко. Но разве он позволит мне (!) его жалеть… Пусть он сам первый что-нибудь скажет. Я же не знаю, я же что-нибудь не так скажу…»
— Ну что ж, здравствуй, что ли, сестренка! — сказал мальчик и как равной протянул Клаве руку. Клава, опешив, сначала отступила назад, а потом поспешно, обеими руками схватила твердую ладонь Володи и решительно потрясла ее.
— Я очень рада тебя видеть… — потерянно пробормотала она, судорожно пытаясь найти в своей памяти какую-нибудь законченную вежливую фразу и чуть ли не переводя ее с английского. — Я очень рада, что ты будешь у нас жить…
Пятнадцатилетний Володя был так же спокоен и сдержан, как его отец. С матерью Клавы он держался подчеркнуто вежливо и предупредительно, с отцом — ровно, а с Клавой, которую с самого первого дня называл сестренкой, был терпелив и доброжелателен. Виктор Анатольевич предупредил сына, что падчерица диковата и стеснительна, и Володя изо всех сил старался завоевать расположение робкой симпатичной девочки. И это ему удалось. Когда Клава поняла, что Володя вовсе не ненавидит ее, что она ему даже нравится и, несмотря на разницу в возрасте, он вовсе не смотрит на нее свысока, она оттаяла и всей душой потянулась к серьезному положительному подростку. Володя тоже не отказывался проводить время с девочкой, которая буквально смотрела ему в рот, старалась во всем угодить и явно уважала его мнение абсолютно по всем мыслимым вопросам. Володя ходил с ней в парк, в цирк и в музеи, качал ее на качелях и кормил мороженым, решал задачки по математике, научил ее играть в шахматы и работать на компьютере. Компьютер Володя принес из дома и проводил за ним довольно много времени. Сначала Клава, испросив разрешения, просто сидела рядом и молча смотрела, а потом постепенно начала задавать вопросы. Вопросы были продуманными и оттого неглупыми. Володя охотно отвечал, Клава легко и быстро училась.
Тем временем Таисию Петровну, мать Володи, прооперировали и выписали из больницы. Виктор Анатольевич настоял на том, чтобы на первых порах уход за ней осуществляла сиделка, а чтобы Таисия Петровна попусту не нервничала, не вскакивала и не перенапрягалась, Володя пока поживет у него. Володя почти каждый день ездил проведать мать, делал по списку необходимые покупки. Клава помогала ему, а потом, сказав, что идет домой, ждала у парадной. Володя быстро разгадал немудреную хитрость и однажды, растирая замерзшие Клавины руки, решительно сказал:
— Завтра со мной пойдешь. Нечего…
Что именно — нечего, Клава так и не узнала, но сердце у нее зашлось от тревоги.
Таисия Петровна выглядела очень слабой, но вовсе не злой.
— Так вот, значит, ты какая, — приветствовала она Клаву. — А мне Володя много о тебе рассказывал. И все хорошее…
— Это очень хорошо, что вас из больницы выписали, — пробормотала Клава, понимая, что говорит что-то совсем не то. — А скоро вы совсем поправитесь и будете в парк ходить гулять… — Володя смотрел на названную сестру с доброй улыбкой. — Я лучше пойду посуду помою, — окончательно смешалась Клава. — И салат сделаю. Мы вот тут принесли…
Еще через месяц Володя переехал обратно домой. Увез компьютер, зубную щетку и домашние тапочки. Мама Клавы прокрутила в стиральной машине его постельное белье и вывесила на балкон одеяло — проветрить. В самый последний момент Клава вынула из корзины Володину наволочку и тайком надела ее на свою подушку. Прикасаясь к ней вечером щекой, она думала… да ни о чем она не думала, а чувства, тем более чувства двенадцатилетней девочки, — это такая вещь, которую очень трудно выразить словами. Но ощущение Клава помнит — ей казалось, что впервые ей удалось что-то удержать. От Буси не удалось, и от Шурки не удалось, а сейчас — удалось… И это ощущение наполняло ее тихой радостью и надеждой…
Перед отъездом Володи они с Клавой уговорились о том, что будут встречаться.
— У меня никогда не было сестры, — сказал Володя. — Теперь я ее нашел, и чтобы опять потерять — ну уж дудки…