виться и терпеливо ждать, пока эта троица уберется восвояси, было неприятно. Прежде всего не выдержат ноги. А мои антагонисты, существа крылатые, хорошо приспособлены к сидению на заборах. Следовательно, если они захотят, то могут просидеть здесь сколько угодно. Я же ко всему прочему ужасно устал, так как, если вы помните, делал четвертый круг. Тем более что я совершал превосходное спортивное упражнение, которое по сложности не уступает хождению по канату. Нельзя дать гарантию, что не свалишься даже при отсутствии каких бы то ни было препятствий, а тут еще дорогу преградили три черных чучела. Нелегкое положение. В конце концов я решил прервать упражнение и спуститься с ограды. И чем скорее, тем лучше. Во-первых, у противников было численное превосходство, во-вторых, они выглядели слишком непривычно для меня. У них были ужасные острые клювы, а сами они походили на маленьких тэнгу. Отвратительные типы, решил я. Самое разумное — отступить. Если бы я зашел слишком далеко и, не дай бог, свалился, это было бы гораздо позорнее. Едва я подумал об этом, как первая ворона сказала: «Дурак». Вторая повторила: «Дурак». Последняя тварь в порядке учтивости проорала дважды: «Дурак! Дурак!»
При всей своей доброте я не мог пройти мимо такой наглости. Быть оскорбленным шайкой ворон в собственной резиденции — это уже затрагивало честь моего доброго имени. Если вы скажете, что имени моего это касаться не могло, поскольку его у меня до сих пор нет, то скажем — касалось моего достоинства. Теперь уж я ни за что не мог бы отступить. Возможно, эта троица не так уж и сильна: ведь скопище ворон называют сворой. Наступать, только наступать! И я храбро двинулся вперед. Вороны как будто о чем-то переговаривались между собой, делая вид, что не замечают меня. Это меня окончательно вывело из равновесия. Будь ограда на пять-шесть вершков шире, я бы им показал, но, к сожалению, как я ни был разгневан, двигаться мне приходилось медленно и осторожно. Наконец до авангарда противника осталось несколько вершков. Ну, надо сделать последний рывок, подумал я, как вдруг Кандзаэмон захлопал крыльями и взлетел на фут или два. Ветер, поднятый им, ударил мне в лицо, я ахнул от неожиданности, оступился и тут же полетел вниз. «Ну и дал же я маху», — подумал я и поглядел вверх на ограду. Вся троица сидела на прежнем месте и, выставив клювы, глядела на меня сверху вниз. Мерзкие скоты! У меня от злости в глазах потемнело. Я даже выгнул спину и взвыл, но тотчас же взял себя в руки. Как невежественному человеку непонятны полные тайны символические стихи, так и внешние признаки гнева, которые я демонстрировал воронам, не оказали на них никакого воздействия. Впрочем, это совершенно резонно. До сих пор я относился к ним как к котам. Теперь я вижу, что заблуждался. Будь моим противником кот, он бы немедленно ответил на мою демонстрацию. Но, к сожалению, моим противником была ворона. И тут я ровным счетом ничего не мог сделать, как ничего не может сделать Канэда, который с нетерпением ждет удобного случая насолить моему хозяину, учителю Кусями; как не знал Сайге, что делать с моим изображением, отлитым из серебра, которое он получил в подарок; как бессилен что-либо предпринять бронзовый памятник Сайго Такамори, когда мерзкие вороны осыпают его своим пометом. Я умею выждать удобный момент, поэтому, видя, что оставаться под оградой нет никакого смысла, я чинно отправился на веранду.
Было уже время ужина. Спорт — хорошее дело, но злоупотреблять им нельзя. Все тело мое размякло, я испытывал вялость во всех членах. Мало того, ведь сейчас лишь начало осени, и моя меховая шуба, прогревшаяся во время упражнений и вдоволь напитавшаяся лучами закатного солнца, немилосердно горела. Пот, который выделяется из пор, не стекает, а застывает, как сало, у корней волос. Спина чешется. Кстати, всегда легко отличить, когда тело чешется от пота и когда оттого, что по нему ползают блохи. Если я в состоянии дотянуться до того места, где чешется, ртом, то я могу вытаскать блох зубами. Знаю я также, как почесать место, до которого можно достать лапой. Но если зачешется самая середина спины, тут уж я сам ничего не смогу поделать. В таких случаях следует либо отыскать человека и как следует об него потереться, либо показать свое искусство тереться о шершавый ствол какой-нибудь сосны. Если нельзя прибегнуть ни к тому, ни к другому способу, тогда дело плохо — покоя себе не найдешь. Люди — существа глупые. Стоит только, ласково мурлыкая… Нет, ласковое мурлыкание — это тон, которым люди разговаривают со мной. Я должен был сказать не «ласково мурлыкая», а «ласково мяукая»… Итак, поскольку люди — существа глупые, то стоит мне только приблизиться, ласково мяукая, к их коленям, как они, сочтя это за проявление моей любви, тотчас же начинают чесать мне спину, а иногда даже гладить по голове. Но с недавних пор в моей шерсти завелись какие-то паразиты, которых называют блохами, поэтому теперь, когда я неосторожно приближаюсь к людям, меня сразу хватают — почему-то обязательно за шиворот — и выбрасывают за дверь. Я лишился благосклонности людей из-за этих насекомых, которых и глазом не увидишь. Вот некогда говорили: «Махнет рукой — и дождь польет, ладонь повернет — и тучи соберутся». Конечно, легко было творить такие штучки в прежние времена богачу, у которого были тысяча или даже две тысячи блох[145].
Первая заповедь, действовавшая среди людей, гласит: «Люби ближнего до тех пор, пока это тебе выгодно». Поскольку отношение людей ко мне так внезапно переменилось, я не могу прибегать к их помощи, как бы у меня ни чесалась кожа. И мне ничего не остается, как пользоваться вторым способом — чесаться о корявый ствол сосны. Поэтому, чтобы немного почесаться, я снова сбежал с веранды. Но тут мне пришло в голову, что этот способ тоже не вполне себя оправдывает. Да это и понятно! Ведь на соснах есть смола. Свойство этой смолы приставать к предметам общеизвестно. Стоит шерсти прилипнуть к ней, и тогда хоть гром греми, хоть вся балтийская эскадра взорвись у Цусимы — оторваться от нее невозможно. Более того, если прилипнут пять волосков, смола сразу же притягивает еще десять; а где прилипнет десять, там и все тридцать. Я — кот с оригинальным вкусом, я во всем люблю ясность и простоту. Я ненавижу эту упрямую, липкую, неотвязную дрянь. Я не пожелаю ее и в том случае, если в придачу к ней дадут всю красоту Поднебесной[146]. Вот ведь подлая дрянь! Ничем не отличается от гадости, которая течет при северном ветре из глаз соседского кота Куро, а смеет портить мне мою пушистую серую шубку. Хоть тысячу раз скажи ей: «Думай, что делаешь!» Она и не подумает думать. Стоит мне прислониться к сосне, как смола тотчас же пристает к моей шерсти. С такой непроходимой дурой можно потерять не только честь, но и шерсть. Вот и приходится терпеть, как ни чешется. Но, лишенный возможности воспользоваться хотя бы одним из этих способов, я оказываюсь в совершенно беспомощном положении. Если я сейчас же чего-нибудь не придумаю, то наверняка заболею от нестерпимого зуда. Присев на задние лапы, я уныло размышлял над своим печальным положением и вдруг вспомнил.
Время от времени мой хозяин внезапно берет полотенце и мыло и куда-то уходит. Когда он возвращается минут через тридцать, его тусклая физиономия кажется немного порозовевшей и посвежевшей. Если нечто действует на такого унылого типа, как мой хозяин, то на меня и подавно должно подействовать. Я достаточно красив, и мне нет необходимости стремиться стать еще более интересным мужчиной, но было бы непростительной виной перед мировым творческим началом, если бы я не дай бог заболел и погиб, едва достигнув одного года. Я навел справки и узнал, что хозяин ходит в заведение, именуемое баней, которое люди тоже выдумали только для того, чтобы убивать время. Коль скоро баню выдумали люди, то, естественно, ничего хорошего ждать от нее не приходится, но поскольку у меня безвыходное положение, то придется попробовать. Я попробую и, если найду, что пользы она не приносит, немедленно откажусь от нее. Только вот достанет ли у людей великодушия впустить в баню, построенную для них самих, существо другого вида — кота? Сомнительно. Конечно, там, где принимают даже хозяина, отказывать в гостеприимстве мне нет никаких оснований, и все-таки не исключена возможность, что мне придется получить от ворот поворот. Лучше всего сначала пойти и поглядеть. Если я увижу, что можно, тогда схвачу в зубы полотенце и отправлюсь туда снова. Приняв такое решение, я поплелся к бане.
Свернув из переулка налево, я увидел в конце улицы на холме сооружение, похожее на сложенные друг на друга бамбуковые обручи. Из верхней части этого сооружения курился легкий дым. Это и была баня. Я прокрался с черного хода. Говорят, что прокрадываться с черного хода непристойно и стыдно, но так говорят из зависти те, кто нигде не может появляться иначе, как с парадного хода. Издавна известно, что умные люди всегда внезапно нападали именно с черного хода. Кажется, так написано на пятой странице первой главы второго тома «Джентльменского воспитания». А на следующей странице даже написано, что черный ход является вратами, через которые джентльмен обогащается благородством. Поскольку я кот двадцатого века, то уж такими-то знаниями обладаю. И нечего меня презирать. Итак, я прокрался с черного хода. Слева возвышалась гора сосновых поленьев по восемь вершков в длину. Рядом, словно холм, была навалена куча угля. Возможно, найдутся люди, которые спросят: почему груда дров имела форму горы, а куча угля имела вид холма. Глубокого смысла здесь искать не следует, Просто я употребил разные слова — сначала слово «гора», затем слово «холм». Жаль, однако, что люди, которые и так питались всякой гадостью — рисом, птицей, рыбой, зверями, — теперь опустились до того, что стали есть уголь. Прямо перед собой я увидел открытую дверь шириной примерно в два метра и заглянул в нее. Там царила звенящая тишина. Я прошел чуть подальше и услышал глухой рокот человеческих голосов. Я решил, что так называемая баня находится именно там, откуда доносятся голоса, пробрался через ущелье между дровами и углем, свернул влево и пустился вперед. Справа я заметил застекленное окно, а за ним громоздилис