ем потеть над нею, отпуская неуместные шуточки. Пока на доске всего тридцать или сорок камешков, в глазах еще не пестрит. Но в решающий момент игры при взгляде на доску становится не по себе. Белые и черные камешки стоят так близко друг к другу, что, кажется, вот-вот посыплются с доски. И они не могут попросить соседей подвинуться, не могут потребовать, чтобы на них не напирали. Они могут только неподвижно стоять на месте, покорившись неизбежному року. Игра в го изобретена человеком. И в ней отразились все человеческие наклонности. Не будет ошибкой сказать, что несчастная судьба стесненных камешков отражает характер непоседливого человека. Действительно, человеку нравится так оградить себя, так сузить свой обширный мир, чтобы некуда было ступить с того места, где он, человек, остановился. Другими словами, человек — это существо, постоянно ищущее для себя новых пыток.
Не знаю, что это взбрело в голову легкомысленному Мэйтэю и йогоподобному Докусэну, но сегодня они достали с полки эту старую доску и принялись за игру. Вначале они действовали легко и свободно, и белые и черные камешки так и порхали по доске. Но доска не безгранична. С каждым новым ходом оказывались занятыми все новые клетки, и противники, несмотря на легкомыслие одного и йогоподобие другого, в конце концов стали испытывать затруднения.
– Мэйтэй-кун, ты играешь грубо. Кто же так ходит? Это не по правилам.
– У монахов-йогов, возможно, такого правила и нет, но у монаха Хонъин оно есть. И с этим ничего не поделаешь.
– Так я сейчас твою пешку убью, только и всего.
– Вассал не боится даже смерти, не говоря уже о затрещинах. Пойдем так.
– Вот так? Ладно. «С юга дует легкий ветер, но в палатах нет прохлады». Вот так будет безопаснее.
– Ага… Смотри, вот не думал, что ты способен на такой ход! А мы пойдем так. Что ты будешь делать, интересно?
– Да уж что-нибудь сделаю. Что-нибудь… «Леденеет меч под небом». Ну что с тобой возиться, получай!
– Постой, постой, что ты делаешь?! Ведь это же всему конец! Что за шутки? Погоди немного!
– Я же тебе говорил, что так ходить нельзя.
– Прошу простить мне этот ход. Возьми назад эту белую.
– Что? И эту обратно?
– А заодно и ту, что рядом.
– Ну, это уже наглость.
– Do you see the boy?[179] И это при нашей нежной дружбе? Не говори мне таких вещей, я не перенесу. Забери эти пешки. Речь идет о жизни и смерти. Погоди хоть немного, сейчас у меня на арене появится главный актер, а ты все хочешь загубить!
– Это меня не касается.
– Пусть, пусть не касается. Только ты ходы верни.
– Ты уже шесть раз просил вернуть ходы.
– Ох и память же у тебя. Видишь ли, на этот раз я прошу тебя взять назад целых два хода. Говорю тебе, забери эти пешки. Не надо так упрямиться. Посиди немного в позе созерцания, и тебе станет легче.
– Но если я так сделаю, я проиграю.
– Да ведь тебе с самого начала было все равно, выиграешь ты или проиграешь.
– Мне все равно, я могу и проиграть. Но я не хочу, чтобы ты выиграл.
– Вот так прозревший! Ты все такой же — «Весенний ветер прорезает молнию».
– Не ветер молнию, а молния ветер. Все перепутал.
– Ха-ха-ха-ха… Оно и в перевернутом виде хорошо. А ты молодцом, еще держишься. Ну, ладно уж, оставь все как есть.
– Смерть и рождение — не в нашей власти. А беда приходит нежданной.
– Аминь! — И Мэйтэй-сэнсэй опустил камешек на первое попавшееся место.
Пока Мэйтэй-кун и Докусэн-кун сражались не на жизнь, а на смерть в го, у входа в гостиную сидели рядышком Кангэцу-кун и Тофу-кун, а возле них — хозяин с кислым выражением лица. На циновке перед Кангэцу-куном лежали три ломтя сушеного бонита.
Ломти бонита появились из-за пазухи Кангэцу-куна. Они еще хранили тепло человеческого тела. Хозяин и Тофу-кун озадаченно глядели на них. Кангэцу-кун сказал:
– Четыре дня назад я вернулся из поездки на родину, но у меня были разные дела, и я не мог навестить вас сразу же по приезде.
– С этим нечего было спешить, — заявил хозяин, как всегда не очень приветливо.
– Конечно, можно было и не спешить. Но мне хотелось скорее передать вам вот эти гостинцы.
– Это ведь бониты?
– Да, ими славится моя родина.
– Может быть, твоя родина и славится ими, но их сколько угодно в Токио. — Хозяин взял самый большой ломоть и поднес к носу.
– По запаху качество бонита определить нельзя, — заметил Кангэцу-кун.
– Наверное, они славятся у вас величиной…
– А вы попробуйте на вкус.
– Это само собой, но вот здесь я вижу что-то странное, эта сторона как будто примята.
– Вот потому-то я и хотел принести их вам поскорее.
– Почему?
– Как почему? Ведь это же мыши отъели.
– Ну, тогда уволь. Еще съешь и чумой заболеешь…
– Да нет, не беспокойтесь! Это ничего, когда объедено так немного.
– Где это мыши объели?
– На корабле.
– Как на корабле? Почему?
– Мне некуда было их девать, и я положил их вместе со своей скрипкой. И в тот же вечер мыши их объели. Да не только бониты, они и скрипку приняли за бонит и тоже погрызли.
– Что за дуры эти мыши. Они, пока жили на корабле, видно, совсем перестали понимать что к чему. — Хозяин опять уставился на ломти бонита.
– Ну, мыши, наверное, везде дуры, где бы они ни жили. Я боялся, что и в пансионе мыши пронюхают о том, что у меня есть бониты, а потому на ночь прятал их себе под спину.
– Это, знаешь ли, немного нечистоплотно.
– Вот я и прошу перед употреблением в пищу слегка их помыть.
– Слегка помыть — от этого они чище не станут.
– Тогда, я думаю, можно почистить их пеплом.
– Скрипку ты тоже с собой в постель брал?
– Скрипка слишком велика, чтобы класть ее с собой, но…
– Что, что? — громогласно попросил Мэйтэй, отрываясь от игры. — Ты спал в обнимку со скрипкой? Вот это я понимаю, вот это утонченность! «Весна идет, и прижимаешь к сердцу хотя бы биву[180]». Даже стихи такие есть. Но так было в древности. А гении нашего нового времени, разумеется, должны превзойти древних и будут спать не с бивой, а со скрипкой. «В долгие ночи ласкает меня рядом лежащая скрипка». Тофу-кун, можно так сказать новыми стихами?
Тофу-кун очень серьезно отозвался:
– Новые стихи — это вам не хайку. На ходу их не сочинишь. Зато когда они готовы, в них так и чувствуется свежий, живой дух.
– Ах, вот как? А я-то думал, что духов вызывают с помощью возжигания курений! К новым стихам их, значит, тоже приспособили? — Мэйтэй уже забыл об игре.
– Не болтай, а то опять проиграешь! — сказал хозяин.
Но Мэйтэй и бровью не повел.
– Какой может быть разговор о проигрыше, когда противник уже не может пошевелиться, как осьминог в сетях. Вот я со скуки и вмешался в ваш разговор.
Докусэн-кун сказал раздраженно:
– Ход твой. Я тебя жду, а не ты меня!
– Да? Ты разве уже пошел?
– Давно пошел.
– Куда?
– Вот сюда.
– Ага. «И, пешку поставив, он проиграл». В таком случае мы… мы… мы… Ого, уже вечер наступает! Что-то я не вижу хорошего хода. Ладно, так и быть. Ходи еще раз.
– Да кто же так играет?
– Ну, раз никто так не играет, пойду… Так. Вот сюда походим, в этот уголочек… Кангэцу-кун, мыши были так непочтительны к твоей скрипке только потому, что она у тебя дешевая. Тебе следует купить подороже. Хочешь, я выпишу тебе старинную, этак трехсотлетнюю, из Италии?
– Пожалуйста, очень прошу вас. А заодно уж и заплатите.
– Да на что может годиться такое старье? — сердито проговорил хозяин.
– Ты приравниваешь старье человеческое к старым скрипкам? Если даже человеческое старье ценится высоко, как, например, Канэда, то о скрипках и говорить не приходится. Скрипка чем старее, тем лучше. Ну, Докусэн-кун, ходи скорее, прошу тебя.
– Невозможно играть с таким суматошным типом, как ты. Даже подумать не даешь. Ну, делать нечего, пойдем сюда.
– Ох, пошел все-таки сюда! Какая жалость… Я не думал, что ты сюда пойдешь. Специально тебя отвлекал. Не помогло.
– В этом нет ничего удивительного. Если б ты хоть играл, а то только жульничаешь…
– В этом как раз и заключается способ монаха Хонъин, Канэда и всех современных джентльменов. Эй, Кусями-сэнсэй! Разве не видно сразу, что Докусэн-кун в Камакура объелся тухлых маринадов? Ничем его не пронять. Достоин большого уважения. В го играет скверно, однако держится спокойно.
– А ты бы брал с него пример, — отвечает хозяин, не оборачиваясь. Мэйтэй показывает ему в спину громадный красный язык. А Докусэн-кун, ни на что не обращая внимания, опять торопит партнера:
– Твой ход!
Тофу-кун спросил Кангэцу-куна:
– Ты давно начал заниматься игрой на скрипке? Я вот тоже хочу заняться. Говорят, это очень трудно.
– В общем, играть может научиться всякий.
– Ведь это тоже искусство, — с надеждой в голосе сказал Тофу-кун. — У кого есть способности к стихам, тот и музыку освоит быстро, как ты думаешь?
– Попробуй. Мне кажется, у тебя получится.
– Ты когда начал?
– Еще в колледже… Сэнсэй, я вам не рассказывал, как я начал заниматься музыкой?
– Нет, не рассказывал.
– Вероятно, в колледже был преподаватель, игравший на скрипке? — предположил Тофу-кун.
– Ну что ты, какой там преподаватель. Я самоучка.
– Ты просто гений.
– Ну, самоучка — это не обязательно гений, — обиженно сказал Кангэцу-кун. Кажется, один только Кангэцу-кун способен обижаться, когда его называют гением.
– Хорошо, пусть будет так. Расскажи, пожалуйста, как ты научился играть. Мне тоже хочется научиться.
– Могу рассказать. Рассказывать, сэнсэй?
– Ну, рассказывай.
– Теперь часто можно увидеть на улицах молодых людей со скрипками в футлярах. Но в мое время в колледже не было ни одного человека, который бы занимался европейской музыкой. Тем более в нашем провинциальном колледже, где было все так скромно, что мы не имели даже нормальной обуви…