– Мари дель Об де Флор.
– Так что же! Ведь мы над этим делом работаем не покладая рук. Я только им и занимаюсь, так сказать.
Дон Мануэль д'Алос подумал, что дело – дрянь, ведь обязанности свои он исполнял исправно, и, значит, председателю Аудиенсии незачем совать в это свой нос до тех пор, пока Третья, или Уголовная, палата не вынесет заключение. Противоправное вмешательство, по всей видимости.
– Разумеется, разумеется. – Дон Рафель счел возможным проявить щедрость и объяснить все по порядку: – Значит так, была убита женщина, правильно?
– Да, ваша честь.
– Две недели тому назад.
– Да, ваша честь.
– Разумеется, разумеется. И эту женщину величали Нарбоннской синицей?
– Нет, ваша честь. Орлеанским соловьем.
Дон Рафель бросил быстрый взгляд на лежавшее перед ним дело и улыбнулся прокурору:
– Вот именно. Вы знаете, где она должна была после этого петь?
– Да, ваша честь.
– Ах, знали?!. – несколько замешкался дон Рафель.
– Да, ваша честь. Вы сами мне об этом сообщили. Она должна была петь перед их величествами.
– Разумеется, разумеется. И у нас есть подозреваемый.
– Да, ваша честь.
– И этот подозреваемый виновен.
– Виновным он себя пока что не признал.
– Я знаю. Когда его снова будет допрашивать полиция?
– Наверное, на следующей неделе. Поскольку заседание суда состоится только после Нового года…
– Нет, дон Мануэль. Об этом и речи быть не может. Пускай его сегодня же еще раз допросят, пускай сегодня же добьются, чтобы он признал себя виновным, и пускай заседание суда начнется завтра, максимум послезавтра.
– Это невозможно. Судебная процедура…
– Считайте, что я вас не слышал. Имеется особый интерес, – он указал на потолок, имея в виду не чердачное помещение под крышей, а высокое начальство, – в том, чтобы с абсолютной быстротой разрешить это дело и иметь в руках вынесенный приговор. Королевский двор, любезный дон Мануэль, – это вам не игрушки, и нам… мне, судьям Уголовной палаты – всем представителям Аудиенсии предстоит доказать свою преданность его величеству…
– Не думаю, что его величество ставит под сомнение нашу преданность, ваша честь.
– Дело не столько в том, дон Мануэль, – проговорил его честь вкрадчивым и убедительным тоном, – чтобы быть преданным слугой его величества, сколько в том, чтобы дать ему понять, что мы его преданные слуги. И у нас есть прекрасная возможность предъявить ему неоспоримое доказательство этому. Теперь вам ясно?
– В таком случае я так понимаю, что ходатайствовать о помиловании никто не будет? – Прокурор с интересом выпучил глаза, потому что с профессиональной точки зрения ему никогда не удавалось уяснить смысл освобождения от наказания.
– Это нас не касается.
– Превосходно, ваша честь.
– Разумеется, разумеется. И напоминаю вам, дон Мануэль, что, пока я возглавляю Аудиенсию и являюсь одним из краеугольных камней Real Acuerdo[128], – и тут он торжественно поднял палец вверх, совершенно отождествившись со своей патриотической речью, – я не потерплю в Барселоне никаких беспорядков. Такие индивиды, как этот Перрамон, должны быть с корнем вырваны из рядов общества. – И краем глаза проверил, какое впечатление произвели его слова на подчиненного, потому что для судейских чиновников подчиненный – это всегда враг, временно находящийся под контролем.
– Разумеется, разумеется, ваша честь.
С этого момента дон Мануэль д'Алос, прокурор зала судебных заседаний по уголовным делам Королевской аудиенсии провинции Барселона и возможный будущий кандидат на пост ее председателя, возненавидел юного убийцу соловьев, устроившего в его птичнике такой переполох.
Теперь допрос, который по приказу высокопоставленных особ устроили на пять дней раньше, чем предполагалось, проводился уже в официальном порядке. Это означало, что дело лягушатницы будет рассмотрено раньше, чем дело о землях за пределами крепостных стен, дело о сносе дома на улице Перот ло Льядре[129], дело голландского моряка и дело женщины, толкнувшей трех невинных девочек на путь разврата, – особо важных случаев на повестке дня Третьей, или Уголовной, палаты Аудиенсии. Поэтому суперинтендант дон Херонимо Мануэль Каскаль де лос Росалес-и-Кортес де Сетубал, более известный своим подчиненным в Вальядолиде, Симанкасе, Мериде и Оканье под именем Растудыть (вероятнее всего, благодаря лаконичности этого прозвища), предпочел провести дознание в здании тюрьмы, лучше укрытом от посторонних глаз, чем здание Верховного суда. Начальник тюрьмы, уроженец города Эхей в провинции Арагон, достигший особенных успехов, прежде чем приступить к управлению барселонской тюрьмой, в управлении двумя борделями, предоставил в распоряжение суперинтенданта так называемую камеру пыток, поскольку в карцере, где содержался обвиняемый, могли поместиться не более двух человек, да и то в полусогнутом состоянии. Вышеупомянутая камера была чуть побольше, но такая же темная, отсыревшая и вонючая. Поскольку допрос проходил в официальном порядке, дон Херонимо Мануэль Каскаль и Прочая Растудыть велел, чтобы при нем обязательно присутствовал нотариус с целью засвидетельствовать о порядке его проведения на суде. Условие это было несколько необычным, но оказалось, что полицмейстер четко следовал полученным предписаниям, и начальник тюрьмы, пожав плечами, уступил: его это не волновало. Он ограничился тем, что распорядился поставить в камере четыре стула, и удалился в свой кабинет под предлогом груды неотложных дел. Секретарь нотариуса попросил подать четыре свечи, потому что «там, внутри», по его словам, было не видно ни зги. На некую доску сверху поставили письменный стол. С гримасой отвращения секретарь нотариуса, нотариус, прокурор и судья приготовились лично наблюдать за работой суперинтенданта, который, при поддержке двух неандертальцев с мордами горилл, начал процедуру с побоев несколько беспорядочного характера. Далее при помощи своих молчаливых и угрюмых верзил дон Херонимо приступил к основной части допроса, пустив в ход оглушительные удары кулаками по ушам, от которых голова Андреу тут же начала гудеть; и сквозь этот гул до юноши доносилось, как кто-то говорил: «Ты взломал дверь в комнату певицы, растудыть!» – и как он отвечал: «Нет, нет», а тот ему: «Não me lixes[130]. Если не ты, то кто тогда?» Узкий лоб полицмейстера сморщился от омерзения, и он начал выдирать Андреу волосы, молотить по почкам, бить в печень и обжигать пламенем свечи – на что поступило робкое возражение секретаря о создании непригодных для работы условий, – его ступни и ладони, а затем – о, нестерпимое унижение! – он двумя пальцами, щипком, захватил губу несчастного и давай ее выкручивать, пока заключенный с криком не вскочил от боли, и тогда один из двух неандертальцев ударом кулака отбросил юношу обратно на стул, а второй, поплевав себе на ладони и размяв их, следующим движением разбил допрашиваемому нос. Суперинтендант настаивал: «Давай-ка, má foda[131], некогда мне с тобой возиться» – и нанес Андреу удар коленом в пах. Еще мгновенье – и вот уже лицо Андреу превратилось в кровавое месиво, и он был готов признаться во всех преступлениях, когда-либо совершенных за всю историю человечества. Он отвечал «да», «нет», «нет», «да» на вопросы второго судьи Палаты судебных заседаний по уголовным делам дона Марсели Карбо, которые Растудыть тут же, со щипком, повторял по-испански, «растудыть, убийца, ты убийца», а допрашиваемый юноша отзывался, как эхо, «да», «да» и не задумывался о грозящей ему участи, но лишь бредил тем, что в первый раз за столько дней видит стены камеры и до чего ж они противны. Итак, благодаря квалифицированной помощи сеньора Растудыть и его двух неандертальцев и на основе вопросов судьи секретарю нотариуса удалось состряпать историю, согласно которой в общих чертах значилось следующее:
– «Обвиняемый, – написано это было по-испански, поскольку todos los casos se substanciarán en lengua castellana[132], – Андреу Перрамон, уроженец и житель Барселоны, по профессии поэт („Поэт? Ты у меня схлопочешь, поэт, растудыть!“), но без определенных занятий, проник в номер гостиницы „Четыре державы“, в котором остановилась жертва, с целью украсть ее драгоценности».
– Ну-ка, что здесь такое, Рамио? – Прикрывая нос надушенным платочком, его честь председатель Верховного суда читал вслух в своем кабинете признание, за десять минут до того написанное на бумаге, покрытой кляксами ужаса и воплей. – «…Номер гостиницы… остановилась жертва… с целью…»
А Рамио отвечал:
– Ах да, конечно, ваша честь, конечно же, здесь не хватает, вот видите?.. Теперь все в порядке: здесь не хватало запятой. Все улажено; продолжайте.
И писарь улыбался дону Рафелю и думал: «Вот же привязался, ну и зануда этот почтеннейший судья», – и чтение продолжалось:
– «…И без особого труда проник в комнату жертвы и как раз было собирался украсть сундучок с драгоценностями, когда жертва внезапно пробудилась от сладкого сна, которым заслуженно забылась, обессиленная стараниями, приложенными ею во время концерта, состоявшегося в тот вечер у маркиза де Досриуса…» Превосходно, Рамио, превосходно написано, «заслуженно забылась сладким сном». – Писарь в изумлении покраснел, потому что дон Рафель никогда не был щедр на похвалы. Судья продолжал: – «Увидев незнакомца, бедняжка Магидельоп Десфлох…» Это не так пишется, Рамио.
– Это нужно будет поправить; да, ваша честь.
– «Итак, бедняжке Магидельоп Десфлох не удалось позвать на помощь по причине крайнего испуга. Однако обвиняемый, опасаясь, что его присутствие обнаружат другие постояльцы гостиницы „Четыре державы“, в случае если такая выдающаяся певица, как Десфлох, закричит во все горло, с невероятными силой и мастерством решил заставить жертву замолчать, заткнув ей рот. Вышеупомянутая дива в ответ на этот трусливый и презрения достойный шаг решила оказать сопротивление и, защищаясь, сорвала с шеи убийцы свидетельствующий о его преступлении медальон. А тот, дабы избежать проблем, вонзил ей в шею бывший при нем кинжал. Этой раны было достаточно для того, чтобы прикончить убитую». «Прикончить убитую»?