de facto[157] отразились только на собаках: всем собакам, какие только ни заводились во дворце Массо, приходилось справлять свою большую и малую нужду на улице, тут уж ничего не поделаешь. Поскольку на белом свете покамест не существует людей, способных заставить кошек слушаться, они проигнорировали запрет хозяйки и ходили по саду как хотели и когда хотели, с выражением глубокого презрения к несчастному человеческому роду, представители которого не способны часами спать, вылизывать себе шкурку или же лазить по самым отвесным и захватывающим дух частям крыш. Вот потому-то Турка никогда не приглашали разделить с хозяином так часто испытываемое им чувство гордости. Вот потому-то дон Рафель и гулял под мелко моросящим дождем без Турка, который с радостью проворно и грациозно помчался бы за камешком, который бросил его честь, чтобы развеять беспокойство. Имя беспокойству было Гайетана. И с ума дона Рафеля сводило то, что теперь, когда он уже смирился с тем, чтобы всего лишь наблюдать за возлюбленной, принимая во внимание невозможность напрямую к ней подступиться, она лишает его своего далекого и молчаливого присутствия по другую сторону телескопа. «Гайетана моя, надутые губки».
Взвизгнула чайка, по-видимому выражая недовольство тем, что дождь все не прекращался, но дону Рафелю ее крик показался скорее зловещим смехом демона, потешавшегося над его бедой. Он остановился возле самой отдаленной от дома клумбы, гораздо более пышной, чем остальные три, – бывают в деле цветоводства такие неразгаданные тайны, – возле которой он обычно размещал телескоп, чтобы полюбоваться высотными облаками, планетами и звездами, а не полуодетыми баронессами. И перед глазами его встало лицо Эльвиры, «бедняжечка моя», так, без предупреждения, как частенько с ним бывало; и поскольку он был расстроен, этот мимолетный и мучительный образ пробудил в нем горькие воспоминания… Как, впрочем, и всегда, когда он думал об Эльвире, бедняжечке.
Гнездо любви, цветник изящества, уголок нежности… Была среда. Его честь прибыл на улицу Капучес, томясь желанием. Он грезил об этом мгновении весь день; в предвечерний час, следующий за послеобеденным отдыхом, донья Марианна все не могла оторваться от своих домашних забот. До тех пор, пока она не вышла из дому и не направилась в церковь Санта-Мария дель Пи читать молитву Святого Розария, дон Рафель не мог вырваться туда, где его ожидали свобода и радость, «ах, обожаемые мои среды и пятницы». Он не стал заходить в кондитерскую «Палау», чтобы купить пирожок, как он часто делал, потому что сгорал от нетерпения «наконец явиться к моей Эльвирушке и всю ее расцеловать».
Но все вышло по-другому. Когда он почуял запах крепкого табака, каким набивают трубки, как только открыл дверь в любовное гнездышко, цветник изящества, кров жаждущего любовника, он был порядком удивлен и спросил: «Эльвирушка моя возлюбленная, кто здесь был?» А она прикидывалась дурочкой: «Что ты, о ком ты, мой миленький?» А он: «Не валяй дурака, я ведь не лыком шит: кто здесь был?» А она, понимая, что притворяться бесполезно, принялась судорожно хохотать и говорить: «Ах да, конечно, ты о том, что тут табаком пахнет? Это мой дядюшка Вентура, я же тебе о нем рассказывала, правда?» А он, с каменным лицом: «Нет». – «Любовь моя, припомни, – и, ласкаясь, она расстегивала ему пуговицы сбоку на подштанниках, – я много раз тебе говорила, что дядюшка Вентура из поселка Орта, когда ездит на рынок в Барселону, заезжает со мной повидаться». А он, не препятствуя нежностям, хоть был и сердит, ведь кто откажется от того, что подали на блюдечке с золотой каемочкой: «Послушай, Эльвира, ведь мы же договорились, что этот дом для нас с тобой, только для нас с тобой». А она, приступая к ящику с инструментами его чести и умело принимаясь за дело: «Не будь дурашкой, Фелечка, что за ребячество. Ну как я дядюшке скажу: не приходи». А его честь, думая про себя: «Давай, давай, не останавливайся, Эльвирушка, так, так, ты просто королева», – все еще делал вид, что обижен, – прекрасное средство, чтобы заглушить в себе угрызения совести, и говорил: «Эльвира, Эльвира, признайся. Кто-то к тебе приходил». А Эльвира, в гневе оставляя без внимания торчащий пенис его чести и поднимаясь на ноги: «Да что ты в голову забрал, а? Что я тебе маленькая и не знаю, как мне поступать? Я пригласила дядюшку Вентуру в гости и ни у кого разрешения просить не обязана». А он, уступая в своих требованиях, беря любовницу за руку и возвращая ее куда следует: «Ну хорошо, хорошо, Эльвирушка: не сердись, девонька. Я просто так тебя люблю, что думаю…»
Доводить до конца мысль о том, что думал его честь, не понадобилось, поскольку Эльвира и дон Рафель приступили к более интересному занятию на том же месте, в крайне неудобном кресле, и она пустила в ход все свое искусство с тем, чтобы: а) заставить его выбросить из головы идею заняться этим в постели; б) дать время дядюшке Вентуре, чудесным образом превратившемуся в двух мускулистых молодых красавцев, один из которых был матросом с корабля «Мореплаватель», совершавшего рейсы на Кубу, а второй – стекольщиком из квартала Раваль, одеться, убрать белье, валявшееся в спальне, как следует заправить кровать и выпрыгнуть из окна, которое выходило в огород, где Эльвира выращивала овощи, перелезть через забор на задний двор торговца зерном, потом – в сад муниципального совета и, наконец, выйти на улицу Аржентерия, говоря: «Уф, едва не попались! И с чего он вдруг явился, ведь он по вторникам никогда не приходит?»
Нежно лаская в недрах кресла источник своих доходов, Эльвира раздумывала, как бы сообщить тем двум парням, чтобы они сегодня же вечером пришли еще раз, потому что она осталась неудовлетворенной, ненасытная, неутомимая пожирательница мужчин, сладострастная, похотливая, милая Эльвира, тайная жертва скрытой нимфомании, заставлявшей ее охотиться за каждым годным к употреблению членом и уже начинавшей подталкивать ее к неосторожным поступкам. И этим ее неосмотрительность не ограничилась. Когда он кончал, она спросила его честь: «Фелечка, а почему ты сегодня пришел, ведь сегодня вторник?» На что после быстрого и краткого, словно бы кроличьего, оргазма дон Рафель, все еще тяжело дыша, ответил: «Сегодня – среда, Эльвирушка», а она: «Да как же, сегодня – вторник», – и он раскрыл глаза и сказал: «Вот черт, так, значит, прав был прокурор: с каждым днем все рассеяннее становлюсь». Сделав это программное заявление, его честь зевнул и погрузился в сладкий сон post eiaculatio.
Сейчас, прогуливаясь по саду среди зарослей лавра в направлении сарая, в котором хранился садовый инвентарь, единственным его воспоминанием о той среде, которая оказалась вовсе не средой, было: «Ах, Эльвира, бедняжечка, какая же ты была мастерица. Эльвирушка моя, ведь в этом деле не было тебе равных, если бы ты знала, как я по тебе скучаю; я не позволю никому больше нам с тобой вредить, ни тебе, ни мне, Эльвирушка моя; пусть только попробуют». Он остановился и глубоко вздохнул. Мелко-мелко моросящий дождь проник в беспокойную вялую душу его чести.
Посыльный, которого маэстро Перрамон отправил так поспешно на поиски Нандо, доехав до Фраги, решил, что нет никакого смысла продолжать путь, раз уж ни о каком гвардейском формировании никто там и слыхом не слыхивал. Буквально следуя предписаниям статьи третьей Кодекса правил внутреннего распорядка перевозки грузов и других предметов, он вернулся в Барселону по дороге не особенно долгой, но изрядно глинистой. Ни гонец, которому было поручено доставить сообщение, ни сам Ферран Сортс не знали, что один из них был послан на поиски другого, в тот миг, когда встретились на большой дороге. Если бы Сортс-младший ехал в составе военного формирования; если бы он был на лошади; если бы на нем был мундир… Но он был в белой рубашке и сидел за столом трактира в Алькаррасе, впервые за много дней нежась на едва греющем солнышке, и что-то писал.
27 ноября 1799 года
Милый Андреу!
Тайная и неведомая мне сила способна сделать из меня писателя, а ведь я никогда еще не строчил больше трех предложений подряд на листе бумаги. Я сижу в трактире в Алькаррасе, это поселок по дороге в Сарагосу. Меня послали вперед в сопровождении одного из солдат, по приказу полковника, чтобы заняться вопросами интендантства. Основная часть формирования дает крюк через Альбатаррек и Суданель, по неизвестным мне причинам. Им лишь бы всех основательно замучить. Но благодаря этому у меня выдался свободный денек и мне удалось забыть о военной службе. Нет, нет, друг мой, избранный на пиру богов: возле меня нет той, что скрасила бы мое жалкое одиночество. Кстати! Первую пачку писем я тебе уже отправил. Я воспользовался своим недолгим пребыванием в Лериде, чтобы послать их тебе. Надеюсь, что ты будешь их читать в хронологическом порядке: таким образом, у тебя создастся представление не столь о географической стороне моего путешествия в Малагу, сколь о пути, по которому следовали мои чувства, самому важному из всех. Как же слаба и непостоянна человеческая природа!.. Ты можешь себе представить, что за все эти дни скитаний я так и не смог выбросить из головы ту молчаливую девчушку из Калафа, имя которой почти уже забыл? И думаю: сбегу-ка я из армии и попрошу у нее руки и сердца. Это я говорю, чтобы ты знал, что я тебя прекрасно понял, когда ты взглядом намекнул мне, что мадам де Флор и ее пышный бюст покорили твое сердце, а ведь я даже и не знаю, пришлось ли вам свидеться снова. Я хочу писать песни о любви, Андреу. Но для этого мне нужно, чтобы ты сочинил восемь или десять таких стихотворений, чтобы они пришлись мне очень по душе. Займись этим обязательно. Хочу, чтобы ты закончил их к тому времени, как я вернусь из Малаги. Ты можешь себе представить, что сегодня я в первый раз за много дней увидел солнце? Это солнце почти не греет, но его не скрывают ни облака, ни туманы… Только увидев его, я понял, как скучал по нему. А в Барселоне дождь все не перестает? Совсем заросли мхом крепостные стены?.. Ах, друг мой! Чего бы я не дал ради того, чтобы найти солидный предлог вернуться! И по пути заехал бы в Калаф, ты меня знаешь.