никто тебя не просит что-либо предпринимать. Возможно, самой большой страдалицей являлась Галана, потому что там, где она стояла, слышимость, откровенно говоря, просто никуда не годилась. Она понимала, что в этой комнате разрешается наконец загадка богатства Сизета и Ремей, и проворонить этого она никак не могла, что бы там ни говорил ей патер со своей теологией. Возможность раскрыть эту тайну, услышав все из первых уст, дала бы ей в поселке ни с чем не сравнимый авторитет на всю жизнь. А если подслушивать – грех, так она исповедуется, и дело с концом.
Молчание нарушил Сизет, стараясь говорить как можно убедительнее. Он ловко и с редкостным чутьем дал понять, что у него еще осталось много денег; что в его намерения входило проявить особенную щедрость в оплате услуг господина нотариуса и что, поскольку жена его умерла, а детей у него не было, он тешил себя мыслью сделать щедрое пожертвование в пользу прихода церкви Сан-Мартин, практически передав ему в наследство все свое состояние. И нотариус, и Эт-самый навострили уши и начали подсчитывать в уме, сколько же должно быть денег у Сизета. А Галана все думала: «Где же у них хранятся дублоны, я их ни сном ни духом не видывала». У тех двоих в спальне хватило хладнокровия не выставлять напоказ ни то, насколько их заинтересовало это предложение, ни то, что этим заявлением Сизет их покупает и заручается обещанием вечной славы на Небесах.
– Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали то, что записали на этой бумаге, сеньор нотариус.
– А? Да, разумеется… Но сначала я должен все дописать до конца. И ты должен будешь расписаться.
– Я не умею писать.
– Это не важно.
– Отлично… – Он вздохнул, чтобы придать себе сил. – Если я решу, что все, что там написано, верно, мне необходимо будет дать вам указания по поводу того, как с этой бумагой поступить.
– Конечно. Разумеется.
Но все это были увертки. Все ждали, что же скажет патер. Прошло еще несколько минут, снова в тишине. Галане показалось, что там, внутри, все уснули, и захотелось войти. А патер все еще взвешивал что да как, и совесть исповедника боролась в нем с долгом настоятеля из нищего селения, которому пообещали щедрое пожертвование для его прихода и к вящей славе Божией, как говорят эт-самые.
Среди безмолвия и грязных простыней, после добрых пятнадцати минут молчания вдруг раздался нерешительный голос патера, который прояснил, что исповедуемый был должным образом предупрежден о необходимости чистосердечного раскаяния, и тут же, с той же уклончивой интонацией, этот же голос произнес формулу, посредством которой дело было решено и закрыто: грехи Сизета прощены, перенося его к вратам рая. «Ego te absolvo a peccatis tuis»[199]. «Ну наконец-то, давно бы так, теперь-то я отомщу за смерть Ремей; теперь-то я могу спокойно сдохнуть; хозяин, гад, получит по заслугам». «In nomine Patris et Filii et Spiritu Sancti»[200]. Галана в коридоре перекрестилась, нотариус подавил голодную зевоту, и мрачный надтреснутый голос Сизета произнес: «Аминь».
Обиталище скверны, зловонная клоака, притон разврата, тошнотворное скопление человеческого ничтожества, публичный дом, стены, смердящие пороком, окна, открытые нескромному взору, балкон обманутой надежды и непотребства, сосуд, переполненный испражнениями человеческого сердца, гнойная язва, таящая самые низменные побуждения, склеп извращения и бесстыдства, преисподняя порока, сатанинское царство, в коем нет ни капли морали и нравственности, зловонная корзина гнилых плодов, исполнившая воздух нестерпимой вонью, могильный червь, гнусный бордель, омерзительная ночлежка потаскухи, прибежище похоти и полного беспутья, переднее место блудницы, с которой до рвоты совокупляются исчадия ада, паскудный плевок мерзопакостного козлища, логово сучьего дерьма… Все это и многое другое пришло на ум дону Рафелю, когда он открыл дверь своим ключом, чуть подрагивая от возбуждения, дабы тайно проникнуть в гнездо любви, пристанище утех, «нашу с тобой обитель блаженных», со свертком, в котором лежал пирожок со смальцем, «Эльвирушка моя, смотри, кто к тебе пришел, красавица, а ты и не ждала меня, правда, а ты-то думала, я в Санта-Коломе?» В маленькой гостиной никого не было. Куда она подевалась, подумал он, держа сверток в руках. И тут он прошел в гостиную и увидел, что дверь в священный, святой, тайный, скрытый от любопытных глаз альков, расположенный в конце коридора, открыта. Дон Рафель забеспокоился, потому что оттуда раздавалось распаленное дыхание зверя, словно в спальню забрался кабан. Но, подойдя поближе к дверному проему, вместо дикого животного взору дона Рафеля представилась попа его возлюбленной и верной Эльвиры, которую она подставляла обнаженному юноше с торчащим членом, чтобы он в нее вошел, в то время как она, с – увы! – так хорошо знакомым дону Рафелю лицом сладкоежки, сосала член другого мускулистого юноши, лежащего на кровати с закрытыми глазами и выражением полного счастья. Все трое были настолько увлечены своим занятием, что ни один из них не обратил внимания на присутствие постороннего, которому в то самое мгновение стало ясно, что сквозь его парик проросли ветвистые и крепкие рога и служат царственным украшением судейской макушке. А наши герои времени даром не теряли: тот, что стоял на коленях, сконцентрировал все усилия на Эльвириной попе, и та принялась стонать от наслаждения. Рука его чести все еще сжимала ленточку, которой был перевязан пирожок со смальцем из кондитерской «Палау». Тут юноша, лежавший на спине, на лице которого было написано, что он вот-вот эякулирует, широко раскрыл глаза, ибо заметил, что в дверном проеме стоит дон Рафель с таким видом, будто его взору предстало нечто невероятное и он не может себе поверить. Молоко у юноши с перепугу ушло, как у роженицы, и он принялся изо всех сил колотить Эльвиру по спине, но та не обращала на него внимания, так как, по всей видимости, решила, что это постукивание входит в правила игры. В конце концов ему ничего не оставалось, как со всего маху залепить ей солидную оплеуху. Эльвире пришлось оторваться от массивного члена, чтобы сказать ему: «Ты очумел, парень?! Что я тебе, барабан?» – но при виде его ошарашенного взгляда она обернулась. В дверном проеме никого и ничего не было. Точнее, было: там лежал перевязанный бантиком сверток, похожий на те, с которыми дон Рафель обычно наведывался в любовное гнездышко, когда приходил к ней в гости.
– Что тут происходит? – перепугалась она.
– Пришел…
Эльвира вскочила, к вящему недовольству другого юноши, который все это время преспокойно наяривал туда-сюда, ни о чем не догадываясь.
– Ах ты боже мой!
Эльвира спрыгнула с кровати и помчалась по коридору, крича: «Фелечка, Фелечка мой милый! Это не то, что ты подумал! Клянусь тебе, я все могу объяснить… Ты ведь собирался в Санта-Колому…» Но вся эта ерунда не доносилась до слуха дона Рафеля; уяснив, что сделался величавым рогоносцем, несмотря на неприступную святость своей супруги Марианны, он шел вверх по улице Аржентерия весьма бодрым шагом, по направлению к пласа дель Блат. Он размышлял, как ей отомстить. Не успев дойти до площади, судья передумал. Он развернулся и прямиком направился в любовное гнездышко, превратившееся за его спиной в самый причудливый из барселонских борделей. С большей решимостью, чем та, на которую он был способен даже в своих самых вдохновенных выступлениях в зале суда, дон Рафель вернулся в альков, готовый дать достойный отпор этим развратным мужланам. Но к тому времени они уже ретировались, ведь самое главное в тайных связях – это умение вовремя реагировать на происходящее. На полу валялся пирожок, а из комнаты доносился плач Эльвиры.
– Пропащая! С каких пор…
В ответ Эльвира заплакала еще громче. Да и не было необходимости ничего больше уточнять. Дону Рафелю внезапно пришли в голову все доказательства ее неверности: начиная с подозрительных взглядов Эльвиры и вплоть до ее дядюшки по имени Вентура; все это разом ему вспомнилось, и он понял, что история с ветвистыми рогами – дело далеко не новое и что он пал жертвой непреложного закона, гласящего, что рогоносец всегда узнает о своем позоре последним. Он понял и то, что по понедельникам, вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям оказывал поддержку и материальное обеспечение для совокупления значительного количества граждан со своей бесстыжей возлюбленной, у которой нет ни стыда ни совести, которой мало его любви… От этой мысли его рассудок помутился. Он схватил Эльвиру и начал ее трясти: «Падла, проститутка, развратница, блудница, распутная шваль!» Эльвира же тем временем продолжала плакать. После этого они ненадолго замолчали, потому что от негодования дону Рафелю не приходили на ум никакие ругательства, а Эльвира начинала понемногу успокаиваться.
– Потаскуха из потаскух! – презрительно заключил дон Рафель.
– А ты… ты в постели ничто… кролик! – вырвалось у Эльвиры: этим наглядным примером она пыталась ему объяснить, что разгоревшийся в ней зуд уж ему-то никак не унять, он для этого совершенно не годится, вот ей и приходится подыскивать себе жеребцов.
Тут терпение дона Рафеля, который, несомненно, кое-что из сказанного уяснил, лопнуло – и он бросился на нее в бешенстве, вне себя, в замешательстве и в смятении и начал сжимать пальцами шею Эльвиры. И не выпускал ее, безумно выпучив глаза, до тех пор, пока не понял, что бедняжечка Эльвира уже давно не дышит и не всхлипывает. «Эльвира, послушай, Эльвира, ну же! Я не нарочно… Эльвира, мать твою! Скажи что-нибудь!.. Что с тобой сотворили, Эльвира. Я не нарочно… Проснись, мать твою! Не притворяйся, что спишь…» И его честь расплакался над мертвым телом своей возлюбленной, «Эльвирушка моя», и впервые почувствовал, что натворил нечто такое, чего нельзя исправить, и понял, что с этой минуты начинает жить жизнью, полной страха. Все эти чувства перемешались со слезами, пока он изо всех сил тряс тело своей «распутной швали, бедняжечки» в безумной надежде, что душа еще не до конца оставила его и может вернуться на место, если как следует его потрясти. «Эльвирушка моя, я не нарочно», – плакал он.