2
– Там наверху кто-то шуршит, ты не заметила, в смысле, Туйетес?
– Нет, патер.
– Поди, завелись у нас опять эт-самые, в смысле, мыши.
Туйетес начала убирать со стола, вся на нервах. Если бы патер был человеком наблюдательным, он бы обратил внимание на то, что экономка исподтишка поглядывает на потолок, собирая тарелки. Но патер с некоторым беспокойством наблюдал, остался ли сеньор нотариус доволен великолепным ужином.
– Оставь их, завтра уберешь, эт-самое, Туйетес, дай нам поговорить спокойно.
Экономка ушла, унося только грязные тарелки. На столе остались бутылки, пепельницы, бокалы и блюдо с остатками сиве[201] из кабана, которое господин с таким чувствительным желудком, как нотариус, ни в коем случае не должен есть на ужин. Но оно удалось на славу. А какое же вкусное было вино… Нотариус Тутусаус наслаждался, прекрасно отдавая себе в этом отчет, состоянием, предшествующим опьянению, проникаясь им и наполняясь без остатка… Он вертел в руках стопочку, в которую патер подлил анисовой водки… В центре стола, перед ними, стоял дымящийся кофейник, наполняя комнату душистым ароматом, и патер снова передал ему коробку, где нотариус хранил сигары. И тот и другой одновременно и благоговейно закурили в тишине дождливой ночи в поселке Мура. Послышалось, как оба они энергично попыхивают сигарами, и вскоре с умиротворяющими запахами еды и напитков смешалось несказанное благоухание «гаван» из коллекции господина нотариуса. «Как прекрасна жизнь!» – думали оба одновременно. Нотариус отпил чуть-чуть анисовой водки и с некоторой горячностью, всегда овладевавшей им, когда он слишком много выпил, указал на патера сигарой:
– Перстень я хочу себе оставить.
– Согласен, в смысле, так сказать. Однако, а если начнется эт-самое, что тогда?
– Чего? – Нотариус еще не успел привыкнуть к лексикону патера Жуана.
– Расследование, так сказать, тогда что будем делать? Он же может понадобиться в качестве улики.
– Бесспорно, бесспорно, – успокоил его нотариус. – Бесспорно, – повторил он. – Для этого мне и необходимо держать его наготове, понимаете ли.
Они некоторое время покурили в тишине. Нотариус очень вовремя подсуетился, предложив больному составить завещание в своем присутствии. Сизет, уже достигший того, чего он в тот момент больше всего желал, немедленно согласился. В завещании ничего сложного не было, потому что едва ли не все в нем сводилось к звенящей монете: реалам и мараведи, которые он при жизни не смог потратить. Больной, однако же, сделал оговорку, что завещает подзеркальник Галане, которая заботилась о нем в последние дни его жизни, и Галана подумала: «Да чтоб ты сдох, собачий сын, скряга из скряг, подзеркальник, что я с ним делать-то буду. Я золота хочу; или ты думаешь, я просто так за тобой дерьмо убираю?» Но озвучить свое мнение ей не удалось, поскольку находилась она в коридоре, за дверью. А Сизет продолжал:
– Тринадцать зеркал, купленных Ремей, – для домика приходского священника; кровати, канапе[202] и стол из столовой вместе со стульями – для домика приходского священника; а самое мое драгоценное сокровище, – пишите, нотариус, пишите, – ценнее которого ничего на свете нет, я завещаю лично господину патеру, бывшему со мной в последние минуты.
– И что же это, сын мой? – спросил патер, у которого бешено заколотилось сердце.
– Мое сокровище… – И тут он раскашлялся. Оба его собеседника нетерпеливо поглядели друг на друга, а Галана в коридоре расплакалась от ярости. – Сокровище, которому я собирался посвятить долгие годы жизни… Мои сто двадцать девять розовых кустов.
– Да уж, эт-самое… – высказался патер. И только в это мгновение сердце Галаны возрадовалось. – Эт-самое… как же я их…
– Когда наступит время их подрезать, можно будет их пересадить. Марти из семейства Карнера знает, как это делается.
И напоследок Сизет завещал все деньги, общей суммой в тысячу дублонов золотом, в смысле, более трехсот тысяч реалов серебром, эт-самое, приходской церкви Муры, за исключением того, что господин настоятель, по договоренности с сеньором нотариусом, сочтет нужным выделить для того, чтобы щедро оплатить его услуги: составление завещания, запись его признания и прочие связанные с этим делом хлопоты. Да, и чтоб мессу по мне служили, патер.
– Каждый день поминать тебя буду, не сомневайся, эт-самое.
Нотариус и патер тут же договорились обо всем, что касалось оплаты предоставленных услуг. Собственно говоря, этот ужин превратился в своего рода негласную ратификацию соглашения, их обоих взаимно обогащавшего.
– До чего ж хороша эта гаванская сигара! – провозгласил Эт-самый. – В первый раз в жизни такую курю.
Они допили кофе в тишине. Мыши, похоже, решили наверху больше не шуметь.
– Еще анисовой водочки?
– Нет, что вы, патер, хватит. А то я потом не найду, где кровать стоит. – Нотариус поднял сигару в воздух, чтобы священник обратил на него внимание. – Хотелось бы мне знать, как такой человек, как этот Массо, умудрился таким образом усложнить себе жизнь… Да ведь, патер?
Но патер стушевался и не ответил ему. Нотариус удивленно поглядел на него, и священнику пришлось объясниться:
– Я не имею права разглашать, в смысле, тайну исповеди.
– Я вовсе не о тайне исповеди, а о нотариально заверенном изложении фактов, содержание которого вам знакомо. Я просто хотел сказать, – слегка обиженно заметил нотариус, – что, сколько он ни угрожал этим несчастным, сколько их ни запугивал, сколько ни покупал их молчание золотом… он все это время был в их руках.
– Да, и вишь, теперь какая штука, – неохотно провозгласил патер. – Эта бумага много вреда может причинить эт-самому субъекту из Барселоны.
– Да. На мне лежит величайшая ответственность, – напыщенно заявил нотариус, несколько сгущая краски, – но я обязан выполнять распоряжения своего… своего клиента… Кстати, что врач сказал, как здоровье Сизета?
– Нет здесь врача. Насколько я понимаю, до послезавтра не протянет.
– Бедняга…
Снаружи слышались голоса, и патер, уже чуток накачанный спиртным, позвал экономку.
– Кто там? – произнес он, когда та выглянула из-за двери.
– Галана, – ответила она, немного взвинченная.
Оба мужчины вскочили, как будто под воздействием одной и той же пружины. Особенно быстро отреагировал нотариус:
– Есть что-то новое?
– Нет-нет… Она приходила попросить… Трутовика попросить, огонь развести.
– В такие часы, эт-самое? Дай-ка я…
– Она ушла уже, – загородила ему дорогу экономка, как будто ей никоим образом не хотелось, чтобы патер выходил из столовой.
Священник пожал плечами и затянулся сигарой:
– Да и не в себе она, бедная баба, в смысле, так сказать. – И он снова уселся на место. – В такую дождину за трутовиком отправилась…
– Он хоть, бедняга, там не совсем один…
– Нет; она обещала за ним присматривать до тех пор, пока… эт-самое, пока не придет его час.
Патер перекрестился, а нотариус скорчил мину вежливой заботы. Туйетес воспользовалась молчанием, чтобы сбежать из столовой, а мужчины остались вдвоем, наедине друг с другом и с подсчетами прибыли от этой невиданной сделки, в результате которой они оказались наследниками богатого, одинокого, больного и уязвленного человека.
3
Пути Господни неисповедимы. И отчего человеку не везет, тоже совсем непонятно. И на несчастную судьбу мы можем лишь роптать, потому что все знают, что, когда везение поворачивается не тем боком, восставать против этого бесполезно, так же как ссать против ветру или плевать в небо. И если злой рок настиг несчастного Андреу Перрамона, это произошло исключительно по вине того, что виконт Рокабруна посвящал основную часть своего насыщенного событиями существования ничегонеделанию. Этот придворный представитель самого цвета избранной барселонской молодежи вставал обычно в полдень, в самом дурном расположении духа, с неприятным привкусом во рту и путаными мыслями. К этому часу ему уже была приготовлена ванна. Виконт Рокабруна предпочитал, чтобы его купанием занималась Августина, женщина около сорока лет, которая находилась у него в услужении не дольше всех, но пользовалась наибольшим его доверием. Вопросом о том, чем именно занимались виконт и Августина в ванной, дыша в течение часа горячими парами, задавалась добрая половина Барселоны, но точного ответа дать никто не мог. Единственное, что было очевидно, так это то, что оттуда виконт выходил как новенький, ухоженный и готовый провести еще один утомительный день в поисках случайных романов, что и составляло, в общем и целом, всю его жизненную карьеру. К двадцати шести годам он в совершенстве изучил, каким именно образом должен вести себя человек, чтобы ловко ориентироваться в замысловатом хитросплетении рогов, которое представляло собой с точки зрения экзистенциального опыта поблекшее аристократическое общество достойного города Барселоны. Не раз ему приходилось давать какой-нибудь плачущей и ошарашенной его цинизмом молоденькой даме уроки следующего рода: «Послушайте, сеньора: влюбленность в кого-то – это грех, tout court[203], и к тому же производит отвратительное впечатление, так что люди начинают толковать и распускать сплетни, понимаете, а хуже всего, что при этом еще и места себе не находишь. Одним словом, ma chérie[204], потихоньку-полегоньку учитесь радоваться жизни, не позволяйте себя скомпрометировать, позвольте людям жить спокойно, и в ответ вам тоже дадут спокойно жить. Да, кстати: и принимайте необходимые предосторожности, чтобы вам не забеременеть». И ошарашенная дамочка, в слезах, еще более ошарашенно сморкалась и всхлипывала: «А стоит ли жить, если так смотришь на мир». А виконт хохотал от души и говорил ей: «Именно так и стоит жить, милая вы моя, ведь жизнь так коротка». И откланивался, перед тем как уйти и оставить еще более ошарашенную юную даму в еще более расстроенных чувствах и невыносимом одиночестве.