Дон Рафель встал и поглядел на улицу через окно. Иногда иметь мало работы таило в себе определенные неудобства, поскольку оставляло слишком много времени на раздумья. Он подошел к окну поближе: снова дождь, Пречистая Дева, сухого места в эти дни не осталось. Он обернулся, чтобы бросить взгляд на дверь. Прокурору д'Алосу пора бы уже быть здесь. Он вызвал его в такой неудобный час в первую очередь для того, чтобы убедиться, что все было выполнено согласно закону, в соответствии с требованиями правосудия и под строгим наблюдением его вершителей. Несмотря на то что эта процедура была чистой формальностью, дону Рафелю очень хотелось услышать, как прокурор, а за ним и председатель Уголовной палаты скажут, что распроклятый Перрамон уже жарится в аду. О существовании голландца он не имел особенно ясного представления. Дверь все еще была закрыта. Нет; он услышал шум, как будто кто-то ее открыл, и именно поэтому в гневе обернулся, точно так же он был разгневан в тот, первый день своего назначения, шесть лет назад, когда вошел судебный пристав… Тогда он разговаривал с доном Мануэлем д'Алосом… Дон Рафель задумчиво улыбнулся и сделал несколько шагов посередине просторного кабинета. Он с наслаждением вздохнул: шесть лет спустя это все еще его кабинет. Шесть лет назад этот тупица д'Алос тоже желал им завладеть, думая, что сможет обойти дона Рафеля в том, что касается милостей и in pectore[209] губернатора. Каким же болваном нужно было быть, чтобы пустить слух среди своих ближайших друзей, и это когда действующий председатель суда Памьес с грехом пополам оправлялся от сердечного приступа, что станешь новым председателем Верховного суда провинции Барселона, как только верховный судья Памьес превратится из председателя болящего в председателя покойного. Когда верховный судья Памьес таки умер («Бог всегда забирает лучших»; «святой муж»; «человек неколебимых принципов», «истинный патриот и неутомимый труженик», «верноподданный монарха»; «а ведь он был еще не стар, кто бы мог подумать»), прошло еще целых полмесяца, прежде чем тогдашний губернатор – некий Моктесума – наконец решил, кто из тех троих, кого служители правосудия представили на его выбор, с тем чтобы, ну и так далее и тому подобное, должен быть новым председателем. И вот в один прекрасный вечер этот слух, без сомнения пущенный с дурными намерениями, достиг ушей дона Рафеля на балу у Масдексаксартов. «Смехотворно. Даже и не знаю, как это назвать. Ничтожество д'Алос. Насекомое. Болван». А ведь у дона Рафеля уже лежало в кармане аккуратно сложенное назначение, которое славный Моктесума покамест не удосужился обнародовать. И это притом, что у дона Мануэля, размышлял дон Рафель, наличествовали все шансы на проигрыш: он недалек, уродлив, грубоват и подл. И невезуч. И не стоило ему задевать дона Рафеля, потому что в эти дни, вдобавок к волнениям по службе, возлюбленная его Эльвира капризничала, «даже и не знаю, что с ней творится». А дон Рафель считал, что средства, потраченные на содержание любовницы, должны приносить в полной мере удовлетворяющие его требованиям результаты. Итак, на следующий день после бала у Масдексаксартов славный Моктесума в официальном порядке призвал к себе во дворец новоиспеченного и уже утвержденного председателя Королевского верховного суда провинции Барселона дона Рафеля Массо-и-Пужадеса. Вступив в должность, дон Рафель первым делом решил вызвать дона Мануэля к себе в парадный кабинет – в котором еще оставались личные бумаги покойного Памьеса, – чтобы подразнить его. До чего же полезно для здоровья было созерцать перед собой эту исполинскую громадину с глазами навыкате, стоящим навытяжку, не в силах поверить, что его обошли, избрав этого зверюгу Массо, «Пречистая Дева, куда катится мир, какой, интересно, должок отплатил ему этим назначением мерзавец Моктесума». Две минуты. Целых две минуты дон Рафель продержал Мануэля д'Алоса перед собой на ногах, делая вид, что просматривает досье, которые оставил в папке на столе покойный Сальвадор Памьес в тот день, когда его сердце разорвалось. Две минуты, сначала одну, потом другую. Какое наслаждение, эти две минуты!.. Он с удовольствием рассматривал ничего ему не говорящие бумаги, до которых ему не было никакого дела, как будто… эка! Именно тогда он и нашел ту гравюру, которая… Но нет: ее он перевернул, упрятал подальше, боязливо скрыл… Ему необходимо было сосредоточиться на этих двух победных минутах, по прошествии которых он поднял глаза и сказал: «Батюшки, дон Мануэль! Садитесь, садитесь, господин прокурор, присаживайтесь. Приношу вам свои извинения, я еще только осваиваюсь с новым кабинетом, и…» Он произнес эти слова, воздев руки к небу, словно священнослужитель, чтобы одним движением принять в свои объятия весь кабинет, его стены, три изумительные, величественные картины, стол, роскошное кресло, должность, на которую он только что заступил. «И до чего же мне это приятно, а вам кукиш с маслом, дон Мануэль; все это досталось мне, а не вам». Дон Мануэль д'Алос, прокурор, бывший коллега судьи Массо по Уголовной палате, с натужной улыбкой, давясь желчью, присел. С этой улыбкой он становился подчиненным и заклятым врагом дона Рафеля. Такая уж штука жизнь.
– Вступив в должность, я в первую очередь вызвал вас к себе, дражайший дон Мануэль…
– Благодарю вас за доверие.
Когда беднягу д'Алоса разбудили во время послеобеденного сна, чтобы вызвать его в Верховный суд, он было решил, что председателем назначают его.
– …чтобы сообщить вам, что утверждаю вас в должности прокурора Уголовной палаты.
Несмотря на то что мир вокруг него рушился, новости это были хорошие. Ведь дон Мануэль уже вообразил, что его сейчас пошлют ко всем чертям, такие замечательные у них сложились взаимоотношения. Самый глубоко укоренившийся инстинкт дикого зверя – это борьба за выживание, и дон Мануэль пробормотал: «Благодарю вас… ваша честь».
«„Вот именно“. „Превосходно, ваша честь“. Этот болван уже со мной не шутки шутит», – подумал дон Рафель и обнажил острые зубы в гримасе, очень отдаленно напоминающей улыбку. Теперь дон Рафель припоминал, что их беседа шестилетней давности затянулась надолго, за разговорами о всякой бесполезной чепухе; между строк дон Рафель дал понять, что, по его мнению, да и по мнению общепринятому, на важные посты людей назначают для почета, а не для того, чтобы нагрузить их работой. Они распрощались, отвесив друг другу чрезвычайно вежливый поклон, и как только дон Рафель остался в одиночестве, он снова раскрыл папку своего предшественника, куда она подевалась, эта… Ах, вот она: гравюра. Выходит, его честь дон Сальвадор Памьес, по форс-мажорным обстоятельствам покинувший пост председателя Королевского верховного суда, развлекался… Выходит, покойный председатель суда дон Сальвадор, homo notabilis tanquam pristinus in Barcinona[210], занимался… Бедняга… Всегда есть в жизни место неожиданностям… Его честь положил гравюру на стол и собирался порыться в папке, не найдет ли чего еще. Но тут судебный пристав внезапно открыл дверь.
– Куда без разрешения?! – взревел его честь, яростно вскакивая и ухитряясь между тем прикрыть гравюру той же самой папкой.
– Простите, ваша честь… – произнес пристав, едва не провалившись сквозь землю.
С того самого дня в кабинет его чести без стука никто не входил, а в ящиках этого кабинета обнаружились еще две гравюры. Прелестные. Божественные. Как живые. Ох, до чего же хороши! Он унес их домой и запер на замок в своем письменном столе, подальше от когтей доньи Марианны. Надежно их спрятал.
Дон Рафель снова бросил взгляд на дверь. Прокурор опаздывал. Ну что ж; торопиться ему было некуда. Он зевнул, стоя посреди кабинета. Ему было хорошо, хорошо до блаженства. Он подошел к столу и открыл второй ящик, где хранил табак. Ему захотелось закурить сигару из футляра, привезенного с Кубы.
Глядя на дымок, лениво поднимавшийся от сигары, дон Рафель вообразил, что это не дым, а сидеральная туманность, и почувствовал себя еще лучше. Ему вспомнилось, что приближались дни, когда ему передохнуть будет некогда от суеты официальных заседаний и празднеств, посвященных окончанию календарного года, не говоря уже о самом новогоднем празднике, устраиваемом в честь наступления нового века и обещавшем удаться на славу, если только его не испортит дождь, который снова начал лить как из ведра. На несколько мгновений дон Рафель почувствовал себя в плену монотонного шума ливня. Он отодвинулся от окна с сигарой в руке; ему подумалось… но в такой дождь следовало запастись терпением. Пока он прикидывал, да или нет, в дверь трижды постучали. Господин прокурор дон Мануэль д'Алос, по кличке Дурачина, принес ему весть: оба приговоренных, как убийца соловьев, так и убийца проституток, были казнены в соответствии с требованиями закона. Laus Deo[211]. А вслед за прокурором господин главный судья Третьей, или же Уголовной, палаты тоже вошел в кабинет, где прокурор и председатель Верховного суда ожидали его, прикрывая руками срамные части тела, в соответствии с требованиями протокола, и подтвердил слова прокурора: приговор приведен в исполнение, правосудие свершилось, и снова laus Deo. Дон Рафель воспользовался случаем, чтобы сообщить органам Уголовной палаты, в лице наиболее важных ее представителей, здесь присутствующих, что из соображений человеколюбия дает позволение, чтобы место захоронения тела казненного Перрамона было оставлено на усмотрение членов его семьи. Утвердительно кивнув, господин главный судья поинтересовался:
– А с телом другого казненного, голландца, что будем делать, ваша честь? Каковы будут ваши распоряжения на этот счет?
– Черт с ним, с голландцем.
В переводе на язык судебной практики это распоряжение дона Рафеля было истолковано следующим образом: труп злополучного охотника за портовыми проститутками следовало откопать и, по обычаю, выставить тело на всеобщее обозрение в течение двадцати восьми дней возле поклонного креста Креу-Коберта, чтобы оно служило примером для всех жителей Барселоны: пусть им даже и не снится устраивать мясорубку из портовых проституток.