– Вчера ты водрузил телескоп прямо на бегонии, поскольку тебе были нужны хризантемы, а сегодня, как только Роман их посадил, ты губишь и их. Ты же и в руки никогда не брал подобный инвентарь. – Она глубоко вздохнула, пытаясь совладать со своим негодованием. – Позволь Узнать, Чего Ты Добиваешься?
– Так это… – «Что ей сказать, что ей сказать?.. С чего начать?..»
– Ты не садовник. Давай-ка зарой все это обратно. А завтра Роман уберет хризантемы и посадит то, что ты скажешь… – (Мгновение тишины нарушало только тяжелое дыхание его чести.) – Ступай-ка домой!
Она произнесла эти слова так, как будто отдавала команду Турку. Как будто ей было доподлинно известно, что ее супруг – человек окончательно сломленный. Дон Рафель бросил тяпку.
– И будь любезен, удели наконец время мастеру Далмау, он и так уже от тебя натерпелся.
Дон Рафель сделал шаг по направлению к дому. Сердце его колотилось, тук-тук-тук, словно барабан, почти причиняя ему боль. Это тук-тук-тук могло донестись до слуха доньи Марианны. А также слуг, соседей, распроклятой доньи Гайетаны и лежащей в могиле Эльвиры; всей Барселоне могло быть слышно тук-тук-тук сердца того, кто совершил преступление, но признаться в этом не может, поскольку вся сущность его репутации состоит в искусном определении должного наказания, которое обязан понести виновный, в том, чтобы благодаря ему непреложно соблюдался закон. Для всеобщего блага.
– Пусть примулы посадят, Марианна, – сказал он, начиная отступление. Голос его звучал хрипло, как голос убийцы, приговоренного к смерти.
– Превосходно. А ты пока ступай на примерку платья для новогоднего молебна.
Ни примулы, ни хризантемы, ни бегонии. Сплошные балки на потолке. Перед глазами у Феррана Сортса были потолочные балки в комнате Андреу на верхнем этаже на улице Капельянс. Он явился туда под предлогом найти письма: на самом же деле ему просто-напросто хотелось как следует выплакаться, и вот он лежал в кровати Андреу, и слезы текли ему прямо в уши. С утра пораньше он хотел зайти к себе, искупаться и переодеться в более парадную одежду, потому что, ознакомившись со всеми деталями дела, он был готов свидетельствовать, что провел с Андреу всю ночь. Он собирался заявить это кому угодно и где угодно, несмотря на то что никто и никогда уже не вернет его друга. Он даже готов был солгать. Потому что он знал, что Андреу был не способен ни на что подобное, бедняга Ква-ква, влюбленный в Соловья! Нандо старался думать о чем-нибудь хорошем, как, например, о светловолосой девушке из Калафа, улыбчивой и молчаливой тени, сделавшей его жизнь и воспоминания более радостными… чем он и воспользовался для того, чтобы разработать целую вереницу теорий о роли искусства для искусства: «Милый мой Андреу…» – и давай огород городить, а Андреу в это время был уже в тюрьме. Как бы он ни старался, он уже никак не мог вспомнить лица девушки из Калафа; перед ним вставало только истощенное лицо Андреу, заживо похороненного в гнилой темнице, да еще ужасающий и невероятный образ виселицы; и заснуть он не мог. Вот и смотрел он на потолочные балки, бледно выделявшиеся на белом потолке комнаты Андреу. Сквозь жуткие мысли ему послышалось ровное и негромкое постукивание, успокаивающее лежавшего в кровати: дождь усиливался. Шум дождя отвлек Нандо от бремени его забот, и под монотонный шелест зимнего ливня он уснул.
Дону Рафелю было завидно, что его супруга так ровно дышит. Они улеглись в постель уже два часа назад, после совершенно выбившей его честь из колеи примерки костюмов с мастером Далмау («На черта мне сдался этот новогодний молебен и новогодний праздник, если я только одного хочу – не умереть от стыда. Да, мастер Далмау, я согласен, решайте сами, мастер Далмау…» А Марианна: «Да что с тобой такое, хотелось бы знать?»), и он все еще не мог заснуть. Слуги уже не шумели, и только колокола Сан-Франсеска и Санта-Моники, с некоторой сдержанностью, присущей ночному времени суток, напоминали ему о том, что ночь проходит медленно и ей совершенно безразлична терзающая его честь бессонница. Он сотни раз обдумал создавшееся положение и не видел никакого выхода. С горечью во рту припомнил он, что не прошло еще и двух недель, как он почувствовал себя несчастнейшим из смертных, потому что донья Гайетана не удостаивала его взглядом… Если бы он только мог вернуться к той стародавней тоске… Если бы он мог произвести невероятный обмен одних страданий на другие!..
Он перевернулся на другой бок, и на мгновение перестало слышаться дыхание Марианны. Он замер, с ужасом в глазах, и тут же вспотел. Он совсем не желал, чтобы она проснулась и увидела, что он не спит.
Его супруга была из тех, кто считает, что причиной бессонницы являются угрызения совести, и ему совершенно не хотелось затевать объяснения с супругой в четвертом часу ночи. Кстати, Марианна продолжала спокойно и ровно дышать. Наверное, во сне она наносила ответный визит кому-нибудь из знакомых или благодарила Бога за наступление нового века. «Бога? А если помолиться? Найти духовное пристанище?» В мыслях его чести наступило неловкое молчание.
В четыре часа его честь начала мучить та малая толика совести, которая еще у него оставалась, несмотря на то что он столько лет трудился на ниве правосудия. Ведь как ни крути, а женщину он убил. И раз уж дело дошло до признаний, это именно он, одним взмахом пера, отправил на виселицу человека, который по неведомым причинам намеревался предать это обстоятельство огласке. «Эльвира, я не нарочно, ты понимаешь? У меня ум за разум зашел, потому что ты вела себя как шлюха, любимая моя бедняжечка». Лицо Эльвиры пробуждало в нем эти остатки совести. Кстати, Марианна тяжело вздохнула, перевернулась на другой бок и принялась храпеть. Теперь уж точно не уснешь. Был ли он виновен в смерти Эльвиры? Четверть пятого, пробил колокол на башне Сан-Франсеска. Нет. Она согрешила против него, украв то, что ему принадлежало, предала его, превратив в посмешище для всего города: она должна была быть наказана. «Марианна, бога ради, не храпи». Разумеется, она была наказана не в соответствии с предписаниями закона. Со стороны ее убийство могло показаться злоупотреблением, но он-то знал, что Эльвира заслужила свою участь; и, кроме всего прочего, ее смерть стала результатом чистой случайности. Дело в том, что общество не в состоянии понять этого довода, следовательно пусть оно лучше никогда не узнает о том, что произошло. Понятно. Вплоть до этого пункта, понятно. Необходимо было всеми средствами предотвратить разглашение. Таким образом, могли быть оправданы некоторые из решений, принятых доном Рафелем; а жизнь – непростая штука. «Да перестань же ты храпеть». На несколько минут к дону Рафелю вернулось ровное дыхание: приятно было чувствовать себя оправданным перед самим собой. Но вдруг на него снова накатило, как тошнота, лицо окаянной Эльвиры, бедняжечки, с умоляющим и потерянным взглядом словно говорящее ему, «не убивай меня, Фелечка», за мгновение до смерти, «но я ведь не нарочно, Эльвирушка». Чтобы отогнать это видение, он сосредоточился на портрете непристойно раскорячившейся доньи Гайетаны: «Вот ведь какая ты срамница». Но особенно это ему не помогало, потому что угрызения совести не оставляли его в покое, а вместе с ними и боязнь стать единственным действующим лицом самого грандиозного скандала, который долго будет служить предметом пересудов во всех аристократических, интеллектуальных, художественных и модных кругах Барселоны.
Половина пятого, а глаза как апельсины. Напасть на Сетубала, обвинить его; все это было как плевать в небо. Молить о помощи д'Алоса и Каро… Ждать, каким боком повернется змеюка Террадельес… Опередить его и пасть в ноги губернатору: я все отдам, дон Пере, все, что хотите, только не бесчестье, ваше высокопревосходительство… Нет. Наверное, было бы надежнее просить подмоги у дона Мануэля д'Алоса. Господин прокурор мог бы войти в его положение: в конце концов, они коллеги, а между коллегами обычно есть большее взаимопонимание, можно больше рассчитывать на помощь… Но если суперинтендант уже закинул удочку, то вряд ли кто-либо захочет перейти ему дорогу. Или захочет. Или нет. Коллеги. На самом деле его коллеги были бы безумно счастливы видеть его безусловное унижение и, без сомнения, с улыбкой на устах позволили бы ему размозжить себе голову, ведь суд – это джунгли, а все судьи, адвокаты и поверенные – свирепые хищники. Генерал-капитан. Итак, нужно будет пойти к дону Пере и сказать ему: «Послушайте, дон Пере, ваше высокопревосходительство, у меня когда-то была любовница, а я ее убил, и вот сейчас ко мне из-за этого прицепилась полиция». А дон Пере Каро скажет: «Боженька ты мой, вот так штука, дон Рафель, давно хотел поймать вас за зад, дон Рафель, так что пеняйте на себя». Так и скажет его высокопревосходительство: это уж точно. И добавит еще: «И поделом вам, не впутывайте меня в свои передряги, я представляю в Каталонии интересы королевства, так что скатертью дорога, дон Рафель. Пять утра, друг ты мой». И тогда он заплакал. Беззвучно, но заплакал. И услышал тихий шум дождя, ровный и нежный. Та же самая тучка, только что усыпившая Сортса-младшего, теперь оказывала снотворный эффект на его честь. В Барселоне шел проливной дождь, и казалось, что его струи очищают не только стены домов, но и растревоженные, измученные бессонницей души. А когда сон приходит, он приходит ко всем. Пробило четверть шестого.
4
Дон Рафель прибыл в Аудиенсию ровно в десять. После бессонной ночи завтракать он не стал, односложным и ни к чему не обязывающим мычанием ответил на все приставания доньи Марианны, которая предупреждала его, что мастер Далмау и портниха придут в четыре, а новые парики принесут в пять. Ведь дон Рафель примерил только костюм для новогоднего молебна, а к праздничному кафтану даже и не прикоснулся: «А погляди, как мало у нас осталось времени». И дон Рафель отвечал: «Да, Марианна, как хочешь, Марианна, как скажешь, Марианна», делая вид, что макает савоярди в горячий шоколад. Ему было грустно, страшно и неуютно и не хотелось, чтобы кто-либо, будь то Марианна, Ипполит, прочие слуги или Турок,