начал строить какие-либо предположения. Поэтому он сразу же направился в здание Аудиенсии, позволив вырвать у себя торжественное обещание, что в три часа дня он будет в полном распоряжении мастера Далмау и мастера-башмачника: «Да, Марианна, как хочешь, Марианна; я же тебе сказал „да“, а „да“ значит „да“». По дороге, свернувшись в комочек в глубине кареты, он впал в отчаяние, думая о том, что раз ему не пришло в голову никакое решение, наверное, его просто не существовало. Час пробуждения в то утро был самым печальным моментом в его жизни. Все то недолгое время, что он проспал, ему снились странные кошмары. Но если обычно душа проснувшегося радуется пробуждению, спасаясь от сновидений, дон Рафель, напротив, предпочел бы остаться в этом ужасном сне навеки, потому что вернуться к жизни значило снова оказаться в невозможном, мучительном, невыносимом, чудовищном положении, которое давило на него, как могильная плита. И дабы все это еще немного усложнить, опять пошел дождь, сыпал непрестанной моросью, от которой одежда становилась ни на что не похожа, а из парика клочками выпадали волосы. И было холодно. Весь мир ополчился против него.
Дон Рафель не знал, собственные ли это причуды его воображения или что иное, однако пристав на лестнице поглядел на него краем глаза, будто и ему была доверена тайна… Тяжело дыша, дон Рафель шел по ступеням, по которым столько раз поднимался уверенно и гордо. Уже наверху, на лестничной площадке, взгляд подчиненного стал ему почти невыносим.
– Ты что? – невольно вырвалось у него.
– Простите, ваша честь? – всполошился пристав, не совсем понимая, чем он провинился.
Но дон Рафель уже стоял у двери своего кабинета. Он не соизволил поглядеть в лицо дежурному секретарю, услужливо приветствовавшему его с папкой бумаг, которые следовало подписать. Он вошел в кабинет, не удостаивая своим вниманием ни одного из служащих.
– Я потом все это подпишу, – сказал он, не оборачиваясь.
– Ва… ваша честь, – заикаясь, забормотал дежурный секретарь. – Позвольте напомнить вам, что господин епископ ждет вашего ответа… Новогодний молебен завтра вечером.
– Пусть господин епископ подождет, – бесцеремонно заявил дон Рафель. – К полудню я этим займусь.
Секретарь ушел. «Его честь сегодня не в духе», – подумал он, откланиваясь на прощание у двери. Дон Рафель, обернувшись, взглянул на дежурного секретаря и заметил странный блеск в его глазах, как будто тот безмолвно предъявлял ему обвинение в преднамеренном убийстве, сокрытии трупа, злоупотреблении служебным положением, результатом которого явилась смерть другого лица, сокрытии улик и воспрепятствовании осуществлению правосудия. И это только начало. Все это промелькнуло в глазах дежурного секретаря, откланивавшегося на прощание. Глядя, как он исчезает за дверью, дон Рафель задался вопросом, что этот человек знает о его мытарствах, что могут знать о них все служащие Аудиенсии… Ему хотелось бы знать, когда они наконец на него набросятся, чтобы уничтожить его… Не потому, чтобы его поступки явились для них предметом особого негодования; в той или иной мере за всяким в этом заведении водились свои грешки; но они насмеялись бы над ним и извлекли бы из его гибели выгоду, все без исключения, «так стервятники бросаются на падаль, на оголенные кости жертвы, на меня, а ведь я на самом деле не нарочно».
– Дон Ферран Сортс, ваша честь.
Не успел он сказать «то есть как?», «это еще кто такой?», «кто позволил…», как Нандо уже сухо раскланивался перед председателем Аудиенсии, негромко цедя сквозь зубы «ваша честь». И тут же изложил перед ним суть своего дела: речь шла о суде против Андреу Перрамона. О том, что его, Феррана Сортса, должны были привлечь в качестве свидетеля, поскольку он всю ночь провел в обществе Андреу; но повестки он так и не получил. О том, что это неслыханно, чтобы ни защита, ни сами судебные власти не предприняли каких-либо шагов для того, чтобы пролить свет на действия человека, которому грозила виселица. О том, что кто-нибудь да должен был сообщить председателю Верховного суда о том, что они приговорили к смерти невиновного. В итоге Нандо заявил, что, «при всем уважении к учреждению, достойным представителем которого вы являетесь, кого-то особенно интересовало, чтобы это дело было поспешно доведено до конца». Нандо проговорил все это, не повышая голоса, на одном дыхании, в отчаянии думая об Андреу, которого повесили по ошибке или по халатности.
– Это вы так решили, молодой человек…
– Лейтенант гвардии его величества Ферран Сортс.
– Лейтенант Сортс… Я не следил за ходом этого дела с особенным вниманием, – покривил против истины дон Рафель, – но могу вас уверить, что и адвокаты, и судьи, и судебные поверенные – люди глубоко порядочные. А требования господина прокурора ни в коей степени не выходили за рамки того, что предусмотрено законом. – Его честь коротко перевел дыхание, чтобы не дать этому нахальному юнцу парировать. – А потому своим долгом считаю заявить, что все ваши доводы – не более чем плод вашего воображения, и я согласен сделать вид, что до моего слуха они не доходили.
Дону Рафелю Массо тут очень кстати пришелся бы судейский молоток, чтобы ударить им по столу и дать понять, что обсуждение окончено, вердикт вынесен, а затем встать и удалиться от этого злосчастного гвардейца, от всех его домогательств, от памяти об Эльвире и от своего кошмара.
– Я буду сражаться до последнего, – сказал Сортс-младший, от внимания которого не ускользнул жалкий, словно испуганный, взгляд его чести, – за то, чтобы был начат пересмотр дела Перрамона.
– Поступайте, как вам заблагорассудится. – В голосе его чудным образом звучало полное отсутствие интереса. – То, как вам угодно тратить деньги, меня не касается. Однако же напоминаю вам, что губернатор утвердил приговор и отклонил прошение о помиловании.
– Я попрошу аудиенции у губернатора.
– Ах, разумеется… Когда вам будет угодно, – позволил себе съехидничать дон Рафель. – И поищите хороших адвокатов.
Неприятный лейтенант ретировался, не попрощавшись, чтобы дать понять, что обижен. Но перед тем как уйти, он сказал нечто вроде: «Могу себе представить, насколько нелегко Верховному суду будет признать столь существенную ошибку, но придется с этим смириться». И не успел дон Рафель подыскать подходящий ответ, как юнец уже исчез из виду.
В течение нескольких минут дон Рафель пытался собраться с силами, чтобы переварить это новое известие: новая линия обороны, новая зияющая воронка, куда утекает вода, распроклятый и незнакомый юнец угрожает использовать именно против него саму машину правосудия. Разумеется, лично его лейтенант Сортс покамест не обвиняет. Но как начнет копаться… Дону Рафелю стало ясно, что круг погибели неумолимо замыкается. Он встал со стула и глубоко вздохнул, как будто это могло помочь ему с большей уверенностью шагать навстречу стольким бедам. Он заглянул в расписание аудиенций, лежавшее на столе. Не успел он сообразить, кто еще собирается терзать его сегодня утром, как послышался безразличный голос пристава, докладывающего у дверей:
– Господин прокурор, ваша честь.
И тут же после нежданного объявления – заячья ухмылка гадкого д'Алоса. «Ух, этому все уже известно. Чертов лейтенантишка Сортс уже нашел время с ним сойтись накоротке и излить прокурору все свои подозрения. Несомненно. В противном случае, с чего бы он ухмылялся?»
– Я слыхал, что вы решили завтра не надевать парик, – с невероятной ловкостью нашелся председатель Верховного суда.
– Самое время менять привычки. Парики скоро выйдут из моды.
– Не думаю, дражайший дон Мануэль, – натужно улыбнулся его честь. – Мы все уже сто лет как будем червей кормить, а парики носить не перестанут. Но что ж… если вам хочется перемен…
– Новый год, новый век… Вы не согласны, ваша честь, что это время перемен?
– Да, новый год, новогодний хоровод, – пошутил он.
– Ах да!.. Говорят, хоровод завертится недурственный, ваша честь. Не сказывали вам?
«Несомненно, ему все известно, – убедился дон Рафель. – Он знает про все мои несчастья». И это было одним из худших унижений, какие только могли выдаться на долю судьи. Скользкий червяк д'Алос, терпеливо ожидавший его падения, чтобы самым грациозным образом получить доступ на пост, которого он жаждал так давно. Он знает, он все знает. А то бы не явился сюда с таким видом. Сетубал всем уже разболтал, чтобы закрыть ему все пути к отчаянному нападению. Он ему даже продохнуть не хочет позволить. А это уже комплот[232].
– Что привело вас сюда, господин прокурор? – наконец решился он спросить после чуточку неловкой паузы.
По-видимому, его визит был вызван причинами строго профессионального характера. Они перешли к делу. Но дон Рафель, погруженный в совсем иные думы, соглашался или протестовал несколько наобум и не столько прислушивался к тому, что говорил прокурор, сколько пытался обнаружить какое-нибудь замечание, утверждение, слово, знак, взгляд, колебание, заминку… чтобы наконец подтвердить для себя, что дон Мануэль д'Алос, прокурор Третьей, или же Уголовной, палаты, просто-напросто играет с ним в кошки-мышки, поскольку ему доподлинно известно, что перед ним стоит почти уже приговоренный преступник, обвиняемый в преднамеренном убийстве, сокрытии трупа, злоупотреблении служебным положением, результатом которого явилась смерть другого лица, сокрытии улик и воспрепятствовании осуществлению правосудия. И супружеской неверности.
– Итак, чего же именно вы от меня хотите?
Нандо Сортс с некоторым изумлением взглянул на адвоката Террадельеса: ему казалось, что он все вполне понятно объяснил.
– Докажите, что мой друг невиновен; пусть пересмотрят дело, даже не знаю, как вам сказать…
Адвокат вздохнул и умолк. Ему не хотелось ни ранить этого юношу, ни портить отношения с его семейством. Однако именно сейчас…
– В настоящее время я очень занят. Я сосредоточен на деле важнейшего характера, и у меня каждая минута на счету.