— Когда заберете?
— Часа в три ночи. Путь у нас неблизкий, пока погода стоит, надо поторапливаться.
Потом Вадим повез гостя к матери. Каден передал подарки от старшего сына, рассказал о его судьбе, житье-бытье.
— Главное, о чем просил Сергей Николаевич, рассмотреть сына, подержать на руках.
Димка спал, улыбаясь неизвестно чему. Его осторожно расшевелили, он проснулся, не заплакал, смело пошел на руки к гостю, сразу же потянулся ручонками к сверкающим звездочкам на погонах.
Пришла из школы Лида, деловито взяла ребенка из рук Кадена, положила на кровать, начала менять пеленки.
— Она у нас старшая нянька, — сказала Анна Михайловна, — не обессудьте.
— Все семейство Бодровых я теперь знаю. Будет что рассказать Сергею.
— Вы вместе служите? — спросила Лида.
— Делаем одно общее дело.
Пообедали. Анна Михайловна вынула из вещевого мешка фляжку спирта, налила мужчинам по четвертинке стакана. Выпили за встречу и хорошие вести.
Каден заторопился: надо побыть дома.
Кривого тяготила неясность положения. Следователь который день не вызывал на допрос, последнее свидание с ним не выходило из головы. Вадим высказал тогда ряд тревожных мыслей, о которых не хотелось вспоминать. Все это лишь предположения, пытался успокоить он себя, доказательств нет, а предположения суд во внимание не берет.
«Дернул меня черт за язык назвать Хорька и Неизвестного своими друзьями, а они теперь фигурируют в деле. Но доказать связь нельзя. Хорек должен быть уже за линией фронта с Неизвестным, ищи ветра в поле. А вдруг все-таки кто-то эту связь докажет… Нет, лучше не надо…»
Он прислушивался к шагам дежурного в надежде, что его все-таки поведут в нарсуд. В колонии вольготная жизнь, а там… видно будет. Но никто возле его камеры не останавливался. Надежда тем не менее теплилась: должно обойтись, еще не все потеряно.
«А Вадим въедливым оказался. Вопросы задает вроде бы незначащие, а ответы на них надо давать продуманные».
Никодим несказанно удивился, когда глубокой ночью в камеру вошли дежурный по райотделу и двое военных — офицер и сержант с автоматом. Он быстро собрал свои арестантские пожитки.
— Ваше дело передается в военную контрразведку, — объявил дежурный. — С ними вы сейчас должны уехать.
— Куда?
— Потом объяснят, если сочтут нужным.
— Контрразведка занимается расследованием воровства хлеба? Что-то новое, — посмотрел он на стоявшего молча офицера.
— СМЕРШ занимается вопросами пресечения враждебных действий противника в тылу фронтов, — ответил старший лейтенант.
— Какое отношение к этому имею я, сугубо мирный человек?
— Если даже имели, к СМЕРШ тоже относится.
— Да нет за мною ничего подобного!
— Разберемся.
Сержант снял с плеча ППШ, давая понять, что разговор окончен.
Кривой вышел на крыльцо, вдохнул свежего морозного воздуху, отчего закружилась голова. Батурино погрузилось в темноту, стояла тишина, казалось, нет здесь ни людей, ни животных. Щелкнула петлей открывшаяся дверь «воронка», сержант кожухом автомата подтолкнул Кривого.
Внутри «эмки» было тепло. Мягкое сиденье, спокойное урчание двигателя, ровный, накатный грейдер и движение без толчков успокаивали. Вскоре, зажавшись в угол, конвоируемый уже похрапывал. Сержант передал автомат старшему лейтенанту, начал клевать носом. Через пару часов машину дозаправили в Поворино, конвоир с шофером поменялись местами, размеренный ритм движения автомашины и монотонная работа мотора вновь начали клонить Никодима ко сну, неожиданно в голову начали приходить приятные мысли.
У Кривого не было левого глаза. Потерял по молодости в пьяной драке. Находился он в салоне слева, и, чтобы смотреть в окно, ему надо было сильно поворачивать голову. Поэтому было похоже, что сидел он отвернувшись от сопровождавших военных.
Каден не забыл обещания. Заехали к женщине на краю поселка. На удивление она вышла навстречу прилично одетая, повеселевшая, рассказала, что участковый разыскал похитителей, одного даже застрелил при попытке оказать сопротивление, заставил возвратить то, что еще уцелело.
— Но и за это спасибо.
Женщина накрыла стол.
— Чего четвертый не идет?
— Болен он, пусть посидит. Покормим в машине.
И снова путь-дорога. Там, где машину буксировал «студебекер» два дня назад, лежал ровный накатанный грейдер. Используя накопленный опыт, почти беспрепятственно переправились через Днепр вместе с колонной бензозаправщиков. Стоявший на берегу в свете фар капитан заметил черную «эмку», приложил ладонь в двупалой рукавице к головному убору.
— Приятно, когда тебя уважают, — сказал сержант с автоматом.
— Из-за боязни, — прокомментировал Никодим, молчавший всю дорогу. Подъехали к «Роще» с рассветом. Каден решил навестить Сергея в первую очередь. Когда потом выкроит время, неизвестно, а сообщить о результатах поездки не терпелось.
Бодров был в своей землянке. Часовой знал старшего лейтенанта, тем не менее сначала спросил разрешение у майора, чтобы впустить раннего гостя.
— Я опять с докладом! — хлопнул себя по бокам Каден.
— Не бери в голову. Человек на службе! Говори, что нового привез. — Незаметно для себя Сергей перешел на «ты».
— Во-первых, сын жив и здоров, богатырь! Понравились ему звездочки на погонах. Предвижу, будет военным! Держал на руках недолго. Лида забрала по-быстрому.
Гость рассказал о путешествии в Батурино, жизни матери с дочкой и внуком, Вадиме.
— Знаешь, — сказал Каден, тоже переходя на «ты», — твоя… кто она тебе — Юля?
— Невестка.
— Вот-вот, невестка подала хорошую мысль. Когда с Вадимом рассматривали фотографии, она высказала предположение, не эта ли тройка, что фигурирует в ответе Сталинградского УНКГБ, — Хорек, Кривой «и Неизвестный участвуют в расстреле девочек.
— А что, идея!
— Одно мне осталось непонятным, Сергей Николаевич. Семью вашу всю знаю. Сын есть, а где жена?
— Я отец-одиночка. Чаще такая доля достается матери, а у меня не так, как у всех. Димкина мать болеет, но дело идет на поправку. Больше, дорогой земляк, сказать ничего не могу. Сам не знаю.
— На Кривого поглядеть есть желание?
— Нет. Как ни крути, он мой земляк-хуторянин, расчувствуюсь.
— Нашли в чем признаться!
— Земляков, как и родственников, не выбирают. Что есть, то и есть. Война нас развела по разные стороны баррикад. Не будь ее, так и жили бы по соседству.
— Вряд ли. Вор он. А как потом его назовем, не знаю. Со временем скажу и об этом.
— Какие планы?
— Проведу очную ставку, а там посмотрим.
— Упрутся, будто не знают друг друга и нигде вместе не были. Надо как-то по-другому.
«По-другому» в голову не приходило.
Шли дни. Штаб СМЕРШ размещался в большом заброшенном доме, некогда принадлежавшем попу. Его достоинством был полуподвал со множеством отсеков под различные продукты, хозяйственные товары. Теперь здесь КПЗ: одиночки, групповые. Полуподвал крепкий, со стенами в два кирпича, с окнами в торцах коридора, пропускающими призрачный свет в помещение. Перекликаться в камерах, как называли отсеки задержанные, запрещалось, не разрешались и громкие разговоры с сокамерниками.
Никодима ввели в отсек с тремя соломенными лежаками. На одном сидел человек с забинтованной ногой. Кривой даже обрадовался соседству. Одиночество в батуринской КПЗ осточертело, теперь можно хотя бы шепотом перекинуться словами. Быстро познакомились.
— Говорят, самострел, — указал новый знакомый на ногу. — Теперь пулю извлекли, будут определять, из какого ствола она вылетела. Но меня это не волнует, она не была в моей винтовке. В этой камере я уже давно.
— Но ты же поранил себя?
— Попробуй из винтовки выстрелить себе в икроножную мышцу снизу вверх!
— Тут я пас, потому что сугубо гражданский.
Вскоре в отсек втолкнули третьего претендента на соломенный лежак — человека в гимнастерке без погон. Тот молча плюхнулся на свое место и вскоре засопел. «Третий», так его назвали сокамерники, встал лишь тогда, когда принесли обед, но от еды отказался.
— Такой бурдой нормальных людей не кормят, — брюзжал он, — пусть сами едят, — отодвинул он от себя алюминиевую миску с борщом.
— За что попал сюда, друг? — спросил старожил.
— Не знаю толком. Плетут несусветное.
Отказался «третий» и от ужина, за что был вызван на беседу к дежурному офицеру. Завтрак помог ему съесть «самострел ьщик», посоветовал от обеда не отказываться — можно накликать на свою голову гнев Кацо, блюстителя порядка в камерах.
— Ты-то, одноглазый, что тут делаешь?
Никодим рассказал о попытке присвоить двенадцать мешков украденного хлеба.
— И только?
— Дай мне свою статью, век помнить буду. На хрена он тебе сдался? В армию не взяли, живи и радуйся. — «Самострел» постучал себя двумя пальцами по лбу.
— Только из-за хлеба СМЕРШ разбираться не станет. Это дело милиции. Что-то ты темнишь, — пробурчал с недовольным видом «третий». — Признавайся, тебя к нам в качестве «утки» подсадили? Мы тут изливаем душу, а это потом станет известно оперативникам.
— Да уж, ты разоткровенничался! — усмехнулся Кривой. — А сам не знаешь, за что попал в нашу компанию. Помолчал бы.
— Положим, я двинул между глаз одному капитану зажатой в кулаке двухсотграммовой гирькой, а он отдал богу душу. Хотя сам был виновен, лез напролом. Потому и говорил, что понапрасну попал сюда.
— А ты, — обратился Кривой к «самострельщику». — По лбу зря стучишь. Хлеб похитили по моему плану. Думал, если удастся вывезти, а потом продать, получу кучу денег. Рассчитывал, поймают, посадят в колонию, укроюсь от друзей.
— Хорошие «друзья», если от них надо прятаться в тюрьме.
— Перестрелял бы их, и концы в воду, — дал запоздалый совет «третий».
Никодим лежал и последними словами ругал себя за откровения. «Видишь ли, возомнил себя умнее. По лбу стучит. А его мысль «перестрелять» неплохая. Дай бог выбраться! Все! Больше ни слова о себе».