– Я говорю, чего скис? Сидим в тепле, жратву дают, на расстрел не выводят, может, прогулку ещё дадут.
– Дадут тебе прогулку – к стенке и на тот свет, – хохотнул кто-то из дальнего угла.
Парняга мгновенно, неожиданно для его комплекции, обернулся и рявкнул:
– Ша там, у стенки! Не каркай! Большевики зря стрелять не будут! Они своих, рабочих, не тронут. Я в шахте с детских лет вкалывал, все руки в мозолях. Нет такого закона, чтоб рабочий класс в распыл пускать!
Кто-то невидимый Сергею не сдавался:
– Большевики тебе, Лёва, скоро покажут и закон, и рабочий класс. Будет тебе и судья, и прокурор. Верёвка – судья, мыло – прокурор. Ты, ежели рабочий класс, должон власть свою совецку на фронте защищать. А ты что?
– А я и защищал. Я в полку анархистов ротой командовал. И революцию встретил с огромным энтуазизмом.
– Где ты её встретил, революцию-то? На каторге? Не трынди, Лёва, ты ж налётчик был известный, тебе восьмерик расписали, потому и радовался ты революции, что тебе амнистия вышла!
Лёва кивнул своей лобастой головой:
– Ну так я ж не спорю. Революция меня освободила, вот и воевать за неё пошёл. А налёты я на кого делал? На эксплуататоров трудового народа. Экспроприировал у экспроприаторов. Это вождь большевиков Ленин сказал: грабь награбленное. Так шо мы на революцию деньги добывали, оружие покупали.
Он обернулся к Сергею:
– А то, шо он там лепит, ты не слушай. Сенька-Жмот – известный побрякушник. Я в шахте успел уголька порубить. А потом каталем на заводе в Юзовке два года откатал.
Сергей с интересом посмотрел на Лёву:
– Каталь – это как? Извини, я не местный, не в курсе.
Парняга засмеялся:
– Так ото я и смотрю, шо ты не местный. Сразу видно, из благородных. Правда, слухи донесли, шо ты, хлопец, не из пугливых и с казаками да с бандой Зелёного дрался. Говорят, самого атамана Щуся приложил, верно?
Сергей улыбнулся.
– Ну, приложил ему не я, а брат мой Сашка, но я тоже помогал…
Лёва прищурился:
– Это тот брат, который к белякам ушёл?
– Ну, не к белякам, а с беляками. На то была причина.
Амбал улыбнулся:
– Ну, то понятно, дела семейные. Счас такая мясорубка идёт, брат на брата, батя на сыновей, один за красных, другой за белых, а третий за Махно или за «зелёных». Неясно, шо кому тут надо? Ты вот к красным подался, а они тебя в кутузку.
– Ничего, разберутся – отпустят. Так что такое каталь? Кстати, будем знакомы – Сергей.
Сергей встал и протянул бугаю руку. Тот крепко, но аккуратно её пожал, хотя рука Сергея утонула в его лапище.
– А я Лёвка Зиньковский, с Юзовки. Вообще-то родом я с этих мест, село Гупаловка, на Екатеринославщине. А в Юзовку от голодухи перебрался. Каталь – это тот, который «козу» катает. – Зиньковский выжидающе посмотрел на Сергея. Заметив изумление на его лице, рассмеялся: – «Коза» – это тачка с рудой, которую каталь доставляет с рудного двора к доменной печи. В тачку грузят пудиков так двадцать пять, нагрузишь, да потянешь по двору, а колея, зараза, разбита, не прошпект тебе… Вот эдак-то за смену тачек сорок потягаешь – и ни рук, ни ног не чуешь… А платили буржуи копейки – по копейке за «козу». Так вот за двенадцать часов работы на заводе заработаешь 70–80 копеек – и будь доволен, иди в кабак.
– Зато, когда ты буржуев потом без штанов оставлял, небось, голодранцем не был! – снова откликнулся Сенька-Жмот.
Лёвка поморщился:
– Ты, Сенька, балабол. Не знаешь – так не трынди. Мы деньги товарищам по партии отдавали. Когда с казаками Каледина схлестнулись в семнадцатом, оружие нам здорово пригодилось.
– Вот тебя твои товарищи в каталажку и определили. Ты за революцию воевал, а теперь за революцию помрёшь, – Сенька явно издевался, и Лёвка это уже понял.
– Ты, Сенька, будешь гундеть – плюху словишь. Товарищи разберутся. Я за дело сюда попал – военспеца шлёпнул. Гад был и контра, явно к белякам хотел смыться. Так шо не боись – не шлёпнут.
Зиньковский посмотрел на Сергея.
– Но и киснуть нечего. Пойдём, хлопец, поговорим.
Он отвёл Сергея в дальний угол камеры, рядом с дверью, где никого не было. Сергей уже понял, кого ему довелось встретить, – это был тот самый легендарный Лев Зиньковский, которого потом ошибочно Алексей Толстой в своей книге называл Лёвкой Задовым. Правая рука батьки Махно, начальник его разведки. Впрочем, пока что Зиньковский с Нестором Ивановичем ещё не встретился. Судя по тому, что Сергей помнил об этом типе, Лёвка прибился к Махно как раз летом девятнадцатого. Причём почти нигде в исторических документах не упоминалось, каким макаром он вообще попал к махновцам.
– Ты, парень, слухай внимательно. То, шо Сенька трепался, – наплевать и забыть. Но я так думаю, шо он прав: сейчас Деникин нажимает, в ЧК не будут долго разбираться, кто здесь контра, а кто свой в доску. Потому вполне может так статься, шо поставят нас к стенке. А Лёва помирать ещё не собрался, есть ещё кое-какие дела на этом свете. Я про тебя слыхал, ты хлопец боевой, мне такой напарник нужен. Если нас поведут на расстрел, то ночью. И заставят могилы себе копать. Там будет человек десять, не больше. Эти, – он мотнул головой в сторону, – бараны, их резать будут, а они молитвы станут читать. Надо будет лопатами конвоиров приголубить, винтари забрать – и ходу. Я давно надумал к Махно податься, нет анархистам воли у большевиков. А батька – он наш, анархист, он всем давал прикурить, и красным, и белым. Он единственно правильный стоит за революцию, за свободу для всего трудового народа. Ну как, пойдёшь со мной?
Сергей разом приободрился. Если Зиньковский прав – а судя по всему, верить ему можно – то действительно, сейчас, когда белые вот-вот возьмут Полтаву, никто не будет разбираться, кто тут в тюрьму за что попал. Кто такие Мамочкин и Васильев? Красные командиры, даже не комполка. Какой-то там бронедивизион. Сами только из плена, пока их будут проверять, что они смогут доказать и кому до какого-то паренька есть дело? Тем более брат Сашка ведь с белыми остался, а это уже подозрительно. И допрашивать его никто не будет – так и шлёпнут. А с этим авантюристом можно дела делать. Тем более он же сам хотел к Махно попасть. Поначалу надо батьку убедить не соглашаться на предложения Троцкого бить Деникина – белых-то он потреплет, но через год его самого Красная армия начнёт бить. Так что всё складывается удачно. Лёвка вон какой бугай, конвоиров они сомнут и убегут. А от него вообще никто не будет ожидать активных действий, значит – фактор внезапности. И, что немаловажно, сила!
– Я согласен. Но план будет такой…
Глава двадцатая. К батьке Махно!
– А здоров ты, хлопец, ногами махать. Я такого и не видел никогда. Понимаю, душа ещё не зачерствела, не загрубела, убивать-то не доводилось ещё? Но как ты того солдатика ногой-то? Цирк! А другого? Как ты на него прыгнул. И кулаком ещё одного… Тебе и винтовки не надо, ногой бьёшь, как прикладом…
Беглецы не спеша ехали через небольшую рощицу на лошадях, погони не было, и Лёва, удивительно ловко для его огромного двухметрового тела управлявшийся со своим скакуном и скакавший два часа без остановки, перевёл коня с галопа на рысь, а потом на шаг.
– Всё, можно передохнуть, раз не передохли, – Лёва вытер пот с лица рукавом своей гимнастёрки и широко улыбнулся. Его лысая башка блестела на солнце.
– Я думаю, нам всё же надо поторопиться. Белая армия Полтаву скоро займёт и на Киев попрёт, Махно в тылу у белых окажется, – заметил Сергей.
– Так и шо? Батька по тылам сколько раз рейды делал, и у немцев, и у Петлюры, а раньше – у гетмана. Он, почитай, всё время в тылу и воюет.
– Не в этом дело. Нестору Ивановичу сейчас нельзя воевать ни с белыми, ни с красными. Вообще нельзя. Надо не воевать, а договариваться. Выжидать. Пойдёт к красным – они его потом кончат. Пойдёт к белым – они начнут потом свои порядки устанавливать. И тоже с ним расправятся. А батьке Махно надо свою республику создавать, независимую. Гуляйпольскую.
– Ты мыслишь, Сергуня, правильно, – Зиньковский поправил винтовку у себя за спиной. – Но надо лошадям дать передых тоже. Торопиться надо не спеша. Заодно пока с тобой охота поговорить. Я ж про себя всё обсказал обстоятельно, а про тебя только слышал от своих бойцов, шо какой-то хлопец-циркач помог из плена красным командирам сбежать да самого атамана махновского Щуся по кумполу приложил. Ну и рассказывали, как вы отряд Шкуро из села выбили. И больше я ничего не знаю. А вчерась ночью как увидел тебя в деле – так просто мама дорогая, во, думаю, цирк так цирк. Аж интересно стало, откуда ты такой взялся-то у нас? – И Лёва внимательно посмотрел на Сергея. Тот даже поёжился, будто холодным ветерком пробрало.
«А не простой парень этот Лёва, ой не простой. Хоть и грубоватый, и на вид бандюган безмозглый, а мозги у него варят – будь здоров. Чует он в нём нездешнего, ой чует. Не про княгиню же ему рассказывать и родство с царской фамилией? Это Сашке такая легенда у белых пойдёт за милую душу. Здесь надо что попроще и правдоподобнее».
Мысли Сергея скакали с одного на другое, и он вспомнил, как лихачил прошлой ночью…
…Зиньковский оказался прав – никто не стал с ним разбираться. Впрочем, как и с остальными обитателями тюрьмы. Фронт был уже близко, и хотя если до Полтавы канонада ещё не долетала, но зато слухи доносились. И не самые утешительные. То казаки Шкуро прорвались и прошлись по тылам, то банда атамана Ангела подожгла неподалёку село и перевешала всех активистов и большевиков, то взбунтовался какой-то полк и перешёл к белым. Может, врали, а может, и правда. В общем, судя по шуму на улицах, город готовился к штурму. И в первую же ночь арестанты услышали выстрелы. На следующую ночь – тоже. А третья ночь стала последней уже для обитателей их камеры.
Вызвали не всех, а примерно половину – человек двенадцать. Как и предполагал Лёва, расстрельная команда состояла из десяти стрелков. Но лопаты дали не всем арестантам, а только Лёве и ещё троим, поздоровее. Остальные стояли и ждали у свеженасыпанной могилы, видимо, похороненных в прошлую ночь. Лёва копал, и пообщаться с ним не было никакой возможности. Сергей даже не понял вначале, что произошло, услышал только, когда Зиньковский внезапно крикнул: