ь, я парень крепкий, брат такой же. Работа была, и с едой нормально – базар ведь, всегда были сыты-одеты-обуты. Сначала ночевали прямо там же, на рынке, а как холода настали, сняли недалеко угол. Так и жили.
– И что, вот так собирались прожить, мешки на горбу таская? Вон, руки-то у тебя вовсе не грузчика, нежные ручки-то.
Зиньковский улыбнулся, но взгляд его был холодным и цепким. Сергей физически ощущал, как возросло напряжение в их разговоре. Но оставался спокойным.
– Ну, то когда было? Год назад. Надо ж было жить – вот и таскал мешки. Физкультура.
– Не понял, что? Какая культура?
– Физическая. Ну, типа спорт. Гимнастика, борьба, бокс.
– А-а-а, понятно. Ну, дело молодое. А жить-то как планировали дальше? Ну, годик-другой потаскали бы мешки, а потом? Я вон тоже два года каталем отбарабанил. Но всю жизнь, как каторжный, за гроши – нет, увольте. Я вот в революцию подался. А вы? Революция идёт, а вы – мешки таскаете?
– Мы присматривались. Революция – она разная бывает. Вон, банды Зелёного или Ангела тоже типа за революцию. А только награбят, людей поубивают – и ходу. Сегодня одних грабят, завтра – других.
– А батька Махно что же? Тоже грабил?
Лёва внимательно посмотрел на Сергея. Тот на провокацию не поддался.
– Нестор Иванович – другое дело. Он за крестьян, за справедливость. Он против богатых.
– Так вы же, Серёга, тоже из богатых.
– Я ж тебе, Лёва, сказал: мы – кухаркины дети. Мы того богатства и не видели.
– Ну да, за кордоном росли на всём готовом, учили вас, сладко спали, вкусно ели. Не вкалывали, как я с малолетства.
Зиньковский просто намеренно провоцировал Сергея, и тот это прекрасно понимал. Но он также понимал, что Лёва – ушлый тип. И ведёт какую-то свою игру. Непростую игру. И надо быть с ним предельно осторожным.
– Да что ты всё попрекаешь? Да, на готовом, да, спали-ели. Учились хорошо. А что нам, надо было всё бросить и подаяние пойти просить? Нет теперь больше нашего отца, так что зарабатывали сами как могли.
– Ладно, давай дальше рассказывай, пролетарий.
– А что? И пролетарий. Не торгаш, не буржуй. Сейчас такие, как мы, кухаркины дети, должны иметь всё. Большевики говорят: кто был никем – тот станет всем. Вот и мы тоже думаем, что надо кем-то становиться…
– Сначала надо понять, с кем. А потом уже кем. А вы, как я понял, не определились ещё, с кем вы и за что вы.
– Определились уже… Раз я с тобой к батьке Махно еду.
– Ну, хорошо. А с чем ты к нему едешь?
– Опять за рыбу гроши… Так ты ж перебиваешь постоянно… В общем, уже в начале мая, когда Екатеринослав был занят Красной армией и бригадой батьки Махно, мы с братом случайно увидели в городе нашего знакомого – Владимира Антонова-Овсеенко. Он узнал нас, повёл с собой в ресторан обедать. Брат пошёл куда-то с ним, потом Владимир Александрович вернулся, сказал, что брату дал задание, а мне сказал, чтобы я к нему присоединился. Я сначала пошёл, а потом вспомнил, что Владимир Александрович обещал нам мандат выправить, чтобы нам везде можно было проходить без вопросов. Вернулся… А дело было в «Гранд-Отеле» на Екатерининском проспекте… Вернулся туда, начал искать Антонова этого…
Сергей запнулся. Здесь было самое скользкое место в его истории. Лёва тут же отреагировал на заминку, повернулся к Сергею всем корпусом и остановил коня.
– Ну, чего замолчал. Что было-то?
Сергей молчал. Потом нехотя ответил:
– Ну, шёл по коридору… а там… ну… в одном из номеров…
– Ну что ты мямлишь, как красна девица? Что ты там увидел?..
– Услышал…
Лёва стукнул кулаком по луке седла.
– Да бога душу мать, говори уже!
– Ну там крики были… стоны… я в щель глянул, а там…
– Убивали кого-то? Били?
– Не… там женщина… голая…
Лёва расхохотался.
– Ну ты, малой, даёшь! Бабу голую никогда не видел? И что?
Сергей смутился.
– Да, не видел. Мы ж с мамой жили всё время, потом вот сюда приехали… Там, в номере, женщина не одна была, а с мужчиной…
Зиньковский хлопнул Сергея по плечу.
– Экий ты… барчук нежный. Ну, увидел и увидел. Что с того?
– Так и она меня увидела. Заорала. Мужик тот голый с кровати соскочил – и за шашку схватился. Я – бежать. По коридору побежал, увидел дверь приоткрытую и в номер какой-то заскочил. В шкаф спрятался. Ну и сидел там, думал – пересижу, пока уляжется всё…
Лёва усмехнулся.
– Эх, ты, горе луковое. Ну, увидел бабу за амурным делом – и чего? Тот мужик что, голый бы побежал за тобой? Оно ему надо? Сбёг бы ты по лестнице вниз – и делов-то. Ладно, чем кончилось всё?
Сергей посмотрел Зиньковскому в глаза:
– Не кончилось. С этого всё и началось. Когда я уже хотел выходить, в комнату зашёл Владимир Александрович, а с ним какой-то мужик. Он называл его Лев Борисович. И я услышал их разговор. Этот Лев Борисович рассказывал Владимиру Александровичу о том, что надо использовать батьку Махно, стравить его с деникинскими армиями, а потом, когда он свою задачу выполнит, убрать его…
Зиньковский присвистнул.
– А вот это, браток, уже интересно. С этим можно и к батьке ехать. И ты прав, надо торопиться…
Глава двадцать первая. «Долго будут помнить Нестора Махно!»
Махно решил собрать всех своих командиров и устроить совет – как быть? Ситуация складывалась непростая. Южный фронт красных трещал по швам, Добровольческая армия Май-Маевского рвалась к Киеву, и, похоже, юго-западный участок Деникин выровняет и ликвидирует огромный выступ от Киева до Одессы. И как раз на Одессу белые пойдут через Николаев, то есть прямо через них. Сопротивляться им бесполезно – боеприпасов нет, потери большие, нужны новые лошади, провиант. Здесь он может ещё достать всё необходимое, а если придётся уходить на запад, в сторону Умани, то там – петлюровцы, которых он громил в прошлом году под Екатеринославом. Там придётся драться, и драться практически голыми руками.
На Гуляй-Поле ему сейчас не пробиться – придётся ломиться через всю глубину обороны белых. А с Дона казаки ударят – и всё, нет у него армии, все полягут. Надо идти на запад. Или всё же замириться с большевиками? Но как? Троцкий не простит тот его ответ…
На улице послышался шум. В хату постучали.
– Кто там ломится? Я ж сказал – меня не тревожить!
Дверь открылась, и в хату зашёл всё тот же Арон Канторович по кличке Барон. Он был у Махно кем-то вроде серого кардинала. К тому же Канторович отвечал за агитацию и идеологию – всего за три дня наладил в Екатеринославе выпуск анархистской газеты. И там же отпечатал целую телегу махновских листовок, которые до сих пор его хлопцы раздают по сёлам. Слово – оно даже посильнее пули будет, люди не только его дела видят – они хотят знать, что он хочет им предложить. А он, Нестор Махно предлагает им землю и волю, всё то, что всегда хотели дать народу анархисты. И никакой там диктатуры – ни пролетариата, ни помещиков-капиталистов, ни царя, ни генералов.
– Батька, там прискакали твои хлопцы, что ты их за Щусём посылал, так вот, он сам к тебе едет, щас будет.
Махно встал из-за стола, надел свою папаху.
– Надо пойти встретить Щуся, он мне как раз сейчас нужен, совет хочу собрать. Ещё позови мне Белаша, Бондаря, Марусю и Якова. Скажи, что батька совет собирает.
– Добре, батька.
Махно вместе с Канторовичем вышел на крыльцо. Вдалеке показался большой конный отряд. Он ехал с развёрнутым чёрным знаменем. До батьки долетела песня, которую пел едущий впереди отряда колоритный всадник в красном гусарском ментике. Но при этом на его голове красовалась матросская бескозырка. Рядом с ним на конях ехали два гармониста, которые наяривали на гармошках, а командир отряда запевал:
Лютая погодка, воля задарма,
Вырвана решётка, взорвана тюрьма,
Гулевань без меры, бей из «винтаря»
Во христову веру, в батюшку-царя!
Вольный ветер в поле с нами заодно –
Долго будут помнить Нестора Махно!..
Красная поддёвка, верная гармонь,
Шашка, да винтовка, да братишка-конь!..
Доигрался голубь, получай за всех!
Головою в прорубь, сапогами в снег…
И тут весь отряд подхватил припев и в сотню мощных глоток грянул:
Вольный ветер в поле с нами заодно –
Долго будут помнить Нестора Махно!..
И снова запевала в матросской бескозырке на буйной шевелюре зычным голосом продолжил сольную партию:
Чёрные знамена впереди полков,
Берегись, Будённый, батькиных клинков!
Утром спозаранку, полем, вдоль реки
Пронеслись тачанки, прорвались братки.
Вольный ветер в поле с нами заодно –
Долго будут помнить Нестора Махно!..
Припев пели разом все бойцы отряда, и оттого песня была слышна издалека. Из хат села, в котором остановилось махновское войско, выходили селяне и с улыбкой провожали едущих мимо них бравых кавалеристов. Надо отметить, что в отряде все всадники были одеты, что называется, по последней анархистской моде – в матросские бушлаты и тельняшки с пулемётными лентами крест-накрест, в офицерские френчи с алыми бантами на груди, в белые, чёрные и даже красные черкески, в казачьи атласные рубахи, ну и в гимнастёрки. На головах были фуражки, кубанки, папахи, бескозырки. А на одном всаднике была надета кожаная жилетка на голое тело. Зато на голове у него красовался самый настоящий котелок. Такой же, какой был на голове у Арона Канторовича.
Запевала закончил петь как раз, когда подъехал к крыльцу, на котором стоял Махно. Гармонисты продолжали играть, но переключились на «Яблочко», и несколько матросиков, даже не расседлав коней, пустились в пляс. Командир отряда соскочил со своего скакуна, правда, и здесь сделал это с форсом – перенес правую ногу через голову коня влево и легко спрыгнул на землю. После чего подошёл к крыльцу и отрапортовал:
– Честь имею доложить: отряд повстанческой армии под командованием Феодосия Щуся прибыл до места дисклокации у полное распоряжение батьки Махно. Жду дальнейших приказов, батька!