У них задание — сжечь мост возле деревни Кругляны. Задание, судя по всему, довольно-таки рядовое, незначительное: даже взрывчатки на это дело в штабе пожалели, да и группа сколочена "на ходу". Так и представляешь, что вот заскучал без дела Маслаков, бывалый подрывник, пока лечили в санчасти его руку, забежал в штаб и попросился "проветриться", сам предложил боевую операцию: вот, мол, возле Круглян мост, сколько ему там висеть! И охрана не ахти какая, говорят, днем даже и нет ее... Нарочно упрощает, преуменьшает трудность дела: только бы пустили, дали пару человек ("Сам найду охотников!"). Разрешили, посоветовали кое-кого, и побежал искать... Данила Шпак — местный, хорошо знает ходы-выходы. (А у Данилы свой расчет: родня там живет, забежать заодно, может, удастся!) Бритвин — этот головастый, хотя и зануда, говорят. Ну, да не детей с ним крестить! А ему и самому операция эта кстати, зачтется ("Пойдет вину искупать. Как искупит, тогда, говорили, опять командиром станет"). Маслаков не раз, пока лечился, видел возле кухни Степку Толкача: в "придурках", а ведь хороший, надежный в деле паренек, вместе на подрыв ходили. Ну, этот пойдет охотно, только позови!
Вся чисто бытовая, такая психологически-бытовая обстановка лагеря остается "за кадром", но угадывается. В. Быков спешит побыстрее увести своих героев на боевую операцию. Так что даже еды на дорогу у его партизан не оказалось, не захватили с собой, хотя, конечно же, сделали бы это обязательно ("сухим пайком"), поскольку отряд, кажется, не голодает. Такие бытовые (и более серьезные, психологические) промахи встречаются у партизан Быкова в "Круглянском моете" и дальше. По вине автора, конечно. Особенно большая "накладка" такого рода в сцене, где партизаны, убив полицая и потеряв возле моста одного человека, обнаружив себя, раздразнив охрану, сушат у костра взрывчатку. К тому же отправили, отпустили в деревню случайно встреченного паренька, который, между прочим, сказал, что отец его — полицай.
И все это — даже дозора не выставив. Партизаны поосторожнее (а ведь Бритвин и Данила — из очень осторожных), отправив Митю, может быть, и держали бы по необходимости костер, но сами наблюдали бы за этим местом издали, со стороны. Или вообще ушли бы подальше сушить взрывчатку, кого-то спрятав в "секрете" ждать Митю. Ну а если бы и поступили так, как партизаны у Быкова, то есть сидели бы, стояли у костра, "как на мушке", всем видимые из темноты, они бы, как и любой человек, "кожей", "спиной" ощущали возможную опасность, помнили бы о ней, на что и намека нет в повести.
Есть и еще неточности: например, Митина бутылка с молоком заткнута бумажной пробкой. Не сеном, не тряпочкой или деревяшкой, а бумагой! Это столь же малоправдоподобно для того времени (когда бумаги не стало, а курцов появилось намного больше), как сегодня бутылка, заткнутая сторублевой купюрой. Или же автор, например, допускает, что некий Свиридов одолжил бы Степке свой автомат, попроси он у него. Автомат так-то просто и какому-то Степке! То, что в условиях армии, фронта, наверное, обычное дело, в партизанах, где об автомате все мечтали как о невероятной удаче, Степка и не подумал бы, что ему можно попросить у кого-то автомат, хотя бы "на время". Какое там "на время", если можешь и не вернуться, а кто из партизан вот так, добровольно, расстанется с автоматом? Разве что по приказу, или для близкого друга, или ради исключительной операции, цели.
Но не то удивительно, что неточные бытовые и психологические моменты, детали есть в первой партизанской повести В. Быкова. А то, что их там не много, а зато как много удивительно точных и деталей и положений — именно партизанских! Особенно это можно сказать про повесть "Сотников", но и про "Круглянский мост" также.
События в повести "Круглянский мост" развертываются стремительно, завершаясь автоматной очередью Степки в Бритвина. И события эти — не столько сам подрыв моста, сколько прояснение отношений партизан друг к другу (прежде всего Степки — к Бритвину) в связи с тем, что они делают, что предпринимают. Нарастает сюжетное напряжение уже с первых страниц, сразу заявлена психологическая несовместимость простодушного, честного Степки с Бритвиным и его "тенью" Данилой. И эта психологическая несовместимость очень скоро проясняется как нравственная.
Вот они только еще собираются в дорогу, сидят под деревьями, дожидаясь Маслакова. Бритвин сразу же запрезирал Степку, "который с кухни", и не его самого даже а свое новое, "не командирское" положение: вот с кем ему быть наравне! Бритвину все кажется, что другие командиры все не так делают. Вот и Маслаков: кого себе в группу подобрал? Посмотрел бывший комроты Степкину винтовку, и действительно непорядок: мушка не закреплена как следует ("А еще говорили, Меликьянц — строгий командир!"). И план операции Маслакова не нравится Бритвину:
"— Все дело в том, как обмозговано. А обмозговал ты неважно. Хитрости мало".
И кажется, прав тут кое в чем Бритвин. Но говорит-то в нем несогласие не столько с планом Маслакова, сколько с непривычной для Бритвина ролью рядового партизана.
А Степка последнее время натерпелся обид, неприятностей и без Бритвина, не везло ему в этом отряде. Вон, аж на кухню сплавили, хотя он в партизанах подольше многих. Потому и мелкие придирки Бритвина для него болезненны, как те чирьи, что обсыпали все его худое, навсегда простуженное тело. Сначала он боится, что Маслаков послушается Бритвина и не возьмет на операцию. Потом с тяжелой канистрой начались мучения: Бритвин, а вслед за ним и Данила явно не прочь, чтобы Степка тащил ее всю дорогу... Одним словом, обида цепляется за обиду, как бывает, когда человеку кажется, что все против него.
Но рядом с этим, через это — случайное и незначительное — начинает проглядывать и что-то большее, действительно важное. За психологией — нравственные принципы. И возможно, даже излишне подчеркнуто демонстрируются эти различные, противоположные принципы. Но тут уж Быков верен своему максимализму. Кроме того, ведь все повествование ведется как бы "с конца": итог уже известен, Степка стрелял в Бритвина, посажен в яму, ждет, чтобы приехал и разобрался комиссар, а пока сам (вместе с автором, читателем) мысленно "ведет следствие". И естественно, припоминаются именно те моменты, детали, которые характеризуют, "объясняют" Бритвина.
Маслаков решил подправить могилку товарищей у дороги ("Двое наших: Кудряшов и Богуш. Осенью в Старосельске на засаду нарвались...").
"Бритвин поморщился:
— На всех славных время не хватит.
— Сколько того времени? Полчаса.
— Бывает, что и полчаса дорого. Особенно на войне..."
И опять вроде бы прав Бритвин. Но всегда как-то не по-человечески он прав.
Вот и после рассказа-"притчи" Маслакова про комбрига Преображенского, пожертвовавшего собой ради спасения жителей деревни: сердобольный, мол, комбриг. А если бы и его и их? И т. д.
Правота Бритвина какая-то очень коротенькая, без нравственного продолжения. То, что война диктует, то он и принимает как неизбежное и тем самым как бы закрепляет неизбежность всего этого. Вон ведь и Ананьев из "Атаки с ходу" воюет профессионально, со знанием и пониманием жестоких законов войны, да только он явно ненавидит и саму войну, и ее "законы", потому что на себе ее тащит, никакой корысти в командирстве своем не ищет. Он из числа таких, как Маслаков, которые "ведут, а не гонят" (слова эти бросает Степка в конце повести Бритвину: "Маслаков не гнал! Маслаков вел. Это ты гнал!").
Одно дело умело воевать, сознавая всю противоестественность самой войны, и совсем иное — использовать саму жестокость обстановки, времени в собственных интересах, за что другие должны платить жизнями. Ведь Бритвин возле Круглянского моста стремится восстановить свою пошатнувшуюся карьеру, но именно за счет других и — что хуже всего — ценой жизни мальчишки.
Это и есть тот нравственный рубеж, который разделяет и даже противопоставляет у В. Быкова людей, вроде бы воюющих рядом: Маслаков, Степка, подросток Митя, не перекладывающие свою тяжесть на других, не ищущие ничего для себя в войне,— это одна нравственная линия, и Бритвин с его "тенью" Данилой — совсем другая.
В. Быков не боится "притчеобразности", чтобы показать это, показать, убедить, какая опасность грозит, если возобладает "бритвинщина". Ощущение "притчеобразности" даже подчеркнуто в повести: тем, что вводятся рассказы-"притчи" сначала Маслакова, а потом и Бритвина. И в каждом из этих рассказов — жизненная позиция людей. (И даже "мораль" присутствует, и этого не боится писатель.)
Маслакова (и Степки Толкача) позиция: "Знаешь, тут дело совести. Одному хоть весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтобы по совести было. Наверное, свою вину чувствовал перед людьми".
Бритвина взгляд: "Рисковать? Знаешь ты, умник, что такое война? Сплошь риск, вот что. Риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает. А кто в разные там принципы играет, тот вон где!.. Терпеть не могу этих умников. Просто зло берет, когда услышу, как который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или не так, правильно — неправильно. Не дай бог невиновному пострадать. При чем невиновный — война! Много немцы невиновных ищут? Они знай бьют. Страхом берут".
Да, в "притчеобразности" всегда есть определенный художественный риск. (Мы, таким образом, возвращаемся к проблеме, затронутой в начале статьи.) Заостряя мысль, свою нравственную позицию до "притчи", оголяя их, автор может впасть в нравоучительность, дидактику, тем самым не только упрощая реальность, но и лишая свое произведение той действенности, во имя которой он мысль-то и заострял. Как бы ни внедрялась в сознание читателя заостренная, но публицистическая, "открытая" авторская мысль, идея, она не проникает в те глубины сознания и чувства читателя, куда западают (как бы без всякого усилия, старания) мысли, выраженные истинно поэтически, художественно.
Но в том-то и дело, что мысль и чувство у Быкова спаяны, слиты — это все не "головное", а выстраданное самим художником. И кроме того, нравственный конфликт в повести "Круглянский мост", как и в других его повестях, это конфликт людей реальных, живых, которых читатель успевает полюбить или возненавидеть, герои Быкова — характеры, полнокровные, убедительные. Реальный мир в "Круглянском мосте" достаточно богат, многообразен. Да, он придвинут талантом писателя к нашему читательскому зрению, укрупнен в каких-то главных деталях, но сделано это по-быковски точно, неожиданно, вещно.