Нравственный спор в повести "Круглянский мост" и подчеркнут, но и достаточно погружен в само действие, в события, в психологию...
Вот уже возле моста четверо партизан. Сначала боевую операцию ведет Маслаков. Да, не наилучшим образом все складывается у партизан. И по вине самого Маслакова, но и по вине случая, который во всех войнах ходил в чине генеральском. Может быть, слишком "простой" план был у Маслакова: быстренько выйти к не охраняемому днем мосту, полить бензином и поджечь? Маслаков действует тут не как новичок, а именно как многоопытный подрывник, который не раз проверил на деле, что в особенной простоте плана как раз может заключаться его хитрость. Кто это ждет, что ты днем пойдешь,— вот и шанс твой! Но против Маслакова сработала случайность — тот самый генерал-случай, который не один план на войне загубил.
Какой-то шальной полицай оказался возле моста. Выстрелил, убил Маслакова, поднял на ноги гарнизон.
Самая простенькая, "прогулочная" операция опытного подрывника Маслакова стоила ему жизни.
Из этой трагической случайности Бритвин постарался извлечь немалый капитал — в оправдание своей жизненной философии. После стычки у моста начинается другая часть операции: бритвинская. Что-то резко изменилось в мире для Степана Толкача. Он идет искать телегу под раненого, находит Митю с его конем, возвращается и узнает, что Маслаков уже мертв, что нет больше самого нужного, близкого человека, и замечает, что вроде бы изменилось что-то в Даниле, в Бритвине. Даже "шаг вроде изменился" у Данилы: Степка услышал это или, может, почувствовал".
"И тогда он заметил, что Данила уже в сапогах. На Бритвине справная телогрейка, у этого сапоги — все уже поделено. Ну что ж! Это было слишком обычно в их жизни: вещи, как всегда на войне, переживали людей, потому как, наверно, обретали большую, чем люди, ценность".
Хоронят Маслакова, "закапывают". Слово Бритвина резануло Степку: Маслаков все еще живой для него.
"Там, разворотив сапогами свежую землю, повернулись вдоль узкой могилы и начали опускать. Это было неудобно, тело всей своей тяжестью стремилось в яму. Степка придерживал его за холодную, плохо разгибающуюся руку. Опуская, перебирал пальцами по кисти, по-прежнему перевязанной грязным бинтом, и, ухватившись за нее, испугался: показалось, причинил боль. Тут же понял нелепость своего испуга, но за перевязанную кисть больше не взялся..."
Теперь Степке выполнять распоряжения Бритвина, человека неприятного, но вроде бы даже своими дурными качествами более, чем Маслаков, необходимого в обстановке войны, жестокости. На какой-то миг и Степка в это поверил: что на войне надо быть Бритвиным, а не Маслаковым.
"Нет. Бритвин не такой. Он жестокий, недобрый, но, похоже, дело свое знает неплохо. "Этот не оплошает",— думал Степка, погружая в холодную воду руки. Ему очень хотелось теперь удачи, после пережитого он готов был на любой риск и любые испытания..."
"Он подумал, что Бритвин, кажется, не добряк Маслаков, этот войну понимает правильно. Видно, пойдет сам и погонит их всех на мост, Митю тоже. Но что ж, надо — так надо. Вполне возможно, что им еще предстоит хлебнуть лиха, да пусть! Только бы удалось!"
А Бритвин не может скрыть и не хочет скрывать торжества своего. Над "умниками", "добряками".
Судя по намеку одного из партизан, стерегущего арестованного Степку, Бритвина именно за жестокость и несправедливость разжаловали ("Знаю я этого Бритвина. Занудливый, не дай бог. Вон зимой Меленчука в Подосиновиках застрелил. Будто за нарушение дисциплины. Подлый он").
Теперь Бритвин всем им докажет, какой он командир! На его счастье, под руками оказался этот "сынок полицая" Митя, готовый с радостью выполнить любое поручение партизан, смотрящий на них, как на самых храбрых, справедливых людей, мечтающий уйти с ними от своего бати-полицая. У Бритвина, как только он увидел "молоковоза" Митю, возник план, "хитрость". Не Маслаков, а он, Бритвин, взорвет мост!..
Вон каким оживленным, разговорчивым делается Бритвин, когда лжет, хитрит, притворяется перед Митей. Ведь он уже мысленно "списал со счета" этого Митю, этого "парнишку на один день": не твоя забота, чем взорвать мост, тобой и взорву!
Если помните, партизан Маслаков в "Круглянском мосте" рассказывает про комбрига Преображенского, который сам отдает себя в руки врага, в руки смерти, чтобы отвести ее от детей и хозяев хаты, которые пригрели, накормили партизан и у которых он неосторожно оставил, забыл гимнастерку, когда прятался от фашистов.
"И тут — трах! У меня все нутро похолодело — что надумали, гады! Слышу, и комбриг пошевелился, напрягся. А во дворе плач, крик. Так и есть: в самую малую, самую крайнюю в шеренге. А сквозь крик — все тот же голос: "Не скажешь — тогда следующего!" Потом рассказывали: подскочил к мальчишке — и пистолет в лоб. А что ему — застрелил бы и его, и всех. Не жалко, только бы выслужиться. Тем более такая добыча — комбриг. И что думаете? Комбриг подхватывается, разворотил сапогом борозду — на стежку. А лежал он за баней; когда поднимался, со двора, наверно, не видно было... "Стой, варвары!.. За что ребенка, ироды? Я комбриг, берите!.." И что думаете? Всех разогнали прикладами; деда, правда, также забрали, но через неделю выпустили"...
Критик И. Мотяшов про это пишет в своей статье и приводит возражения Бритвина, которые кажутся ему неоспоримыми: "А если бы они и его взяли и семью не отпустили? Тогда как?" Конечно, сколько раз именно так и бывало. Ситуация (военная и моральная) очень сложная. Вот ее и разрешает Быков в "Обелиске", рассказав об учителе Морозе, который поступил, сделал совершенно так же, как комбриг, хотя почти наверняка знал, что не выкупит своей смертью молодые жизни своих учеников.
И Мороза многие не понимают, а некоторые считают "дураком", если не дезертиром, как раз по этой, кажущейся неопровержимой, логике: "А если немцы и тебя убьют, и их не выпустят".
Я не уверен, что Василю Быкову нужно упрощать свои художественные цели, снижать и упрощать задачи, которые решает его серьезный, глубокий талант,— такой вот полемикой с критиками прежних его произведений. Во всяком случае, вот так оголенно, как в "Обелиске".
Но верно и то, что талант Василя Быкова полемичен по самому характеру своему. И "Атака с ходу" родилась из полемики, и многое другое. В большинстве его повестей нравственная полемика между героями в рамках конкретной ситуации войны перерастает в идейно-моральный спор самого автора с некоторыми явлениями, тенденциями современности. В этом сила и своеобразие таланта Василя Быкова, но именно тут его может подстерегать и опасность излишней заданности произведения, излишней "притчеподобности".
Пожалуй, имел основание Иван Козлов, когда писал, что в "Обелиске" "напор полемичности как бы прорывает оболочку художественности, и повесть отдает тогда за данностью авторской мысли" [13].
Когда И. Мотяшов спорит с Быковым, защищая от писателя Бритвина (при этом он упрекает Быкова в проповеди — "абстрактной моральной истины", в жертву которой будто бы приносятся "цели, задачи борьбы с оккупантами: "Суд может быть лишь один — с точки зрения того вклада, какой внес каждый в дело победы над фашизмом..."), — критик не обращает внимания на акцент, который писатель не только делает, но и настойчиво, неоднократно подчеркивает.
Бритвин, по Быкову, не тем плох, вреден, опасен, что он готов жертвовать людьми в бою: без этого на войне не бывает. Но для достижения цели не любые средства хороши. Ведь повесть "Круглянский мост" — не только о минувшей войне или вообще о войне. Она — гораздо шире по своему содержанию, нравственному пафосу. Не о Бритвине лишь, но и о "бритвинщине", которая может сказаться в чем угодно: ведь в том и живучесть, зловещая сила этого явления, психологического и социального, что маскируется оно всегда под "необходимость", "неизбежность": все ради высокой цели, а не для себя!
В том-то и дело, что у Бритвина, у бритвиных — все для себя, а цель для них — только средство обмана, а иногда, правда, и самообмана.
Бритвин, пишет И. Мотяшов, "поступил правильно, оставшись с Данилой на опушке и отпустив Митю одного, потому что его знали полицаи и только так можно было рассчитывать на успех операции".
Партизан Степка Толкач (и это тот самый нравственный "акцент"!) никак не может поверить, что даже Бритвин, что партизан Бритвин мог принять такой план, такое решение. Послать паренька на мост, чтобы он там, на глазах у полицаев, сбросил на настил бидон со взрывчаткой,— это заведомо обречь паренька на гибель. Куда же он денется потом, даже если его самого не подорвет? Ведь его тут же подстрелят. Бритвин же с Данилой вон как далеко себя "спрятали"! Одного Степку послали прикрывать операцию.
"Если Степку они послали на прикрытие, так получается, сами поедут на мост",— долго, очень долго недоумевает Степка. Но вот он видит: в повозке один Митя: "ни Данилы, ни Бритвина там не было. Не видно их было и сзади и нигде поблизости. Неужели они отправили Митю одного? А может, там что случилось?" И наконец: "Конечно, он прикроет Митю, коль на то послан, но для чего же тогда они?"
В том-то и дело, что себя "они" (Бритвин и его зыбкая тень Данила) заранее, заведомо исключили из числа "запланированных" жертв, предоставляя такую привилегию Мите, Степке, Маслакову... Потому-то им ничего и не стоит принять самый рискованный и ничем, кроме их фантазии и честолюбия, не обеспеченный план. Это и есть "бритвинщина". Против нее, против безнравственного прагматизма, всегда вредного для справедливого дела, и направлена повесть "Круглянский мост", а вовсе не против "любой действенности, любого практицизма", как пишет И. Мотяшов.
***
Одно общее, очень быковское, но и очень современное, современной литературе особенно свойственное чувство пронизывает и "Третью ракету", и "Измену", и "Атаку", и "Круглянский мост", и "Сотникова", и "Дожить до рассвета", и "Обелиск". Чувство это: от каждого зависит все! От того, как поступит, как поведет себя человек на каком-то богом забытом участке войны, земли, кажется, что именно от того зависит все и вся в мире. Не в том смысле, что в повести изображено "главное направление" (действие происходит чаще всего не на магистрали "главного удара"), а в смысле как бы лабораторном: идет испытание на прочность человеческого в человеке и в жизни, и как здесь проявятся, покажут себя люди, так оно и везде... Начиная с романов Достоевского, такое извечно-притчевое звучание литературы получило, обрело характер особенно заостренный: это испытание