Рядом с этой тоской близкого небытия и другое чувство — неожиданное облегчение. Теперь, когда выбор между смертью и жизнью (жизнью, которую бы он принял) исчез и осталось лишь выбрать, каким человеком, как умереть,— "теперь он чувствовал в себе новую возможность, не подвластную ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире... Это было преимуществом смертника, но в то же время оно являлось главной и уж наверное последней реальной ценностью в его малоудавшейся жизни".
Как же такой ценностью собирается распорядиться этот, прежде суховатый, жестковатый в своем максимализме человек?
Если Сотникова что-либо еще заботило в его жизни,так это последние его обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся рядом!.. "Взять все на себя" — на это Сотников и прежде был способен. Но с каким чувством к людям — главное это! Именно в чувстве к людям меняется к концу Сотников — и это есть его движение, его восхождение, параллельное падению недавнего его товарища Рыбака.
Его попытка все взять на себя ("Это я, Сотников, ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, я — командир Красной Армии и противник фашизма — расстреливайте меня! Остальные здесь ни при чем") — прежде всего наивная: ведь Сотников сам говорит, что перед ними "машина", машина уничтожения, любое подозрение (если не менее того) уже вина, за которую у фашистов одна мера — смерть. Если бы только этот поступок завершал жизнь Сотникова — это был бы конец почти нелепый и даже неправдивый.
Большее, однако, происходило на глубине.
Рыбак перед лицом смерти теряет прежде всего человеческие связи с людьми. С людьми одной с ним судьбы. Чтобы, оторвавшись от них, как-то и от судьбы общей ускользнуть.
Сотников же только тут, теперь связи эти ощущает по-настоящему. Как что-то самое важное, главное, что только и даст ему хоть в какой-то мере "завершить то, что не успела осуществить жизнь".
Приходится слышать споры, в которых утверждается, что в "Сотникове" ситуация "никуда не выводящая": не только, мол, Рыбак, но и Сотников, с его жестоким фанатизмом, обещают постоянный, снова и снова, возврат "на круги своя".
Но ведь в Сотникове и с Сотниковым происходит что-то очень важное. Он по-прежнему тверд, стоек — поскольку это касается его самого, его жизни и смерти.
К жизни и смерти других людей отношение его в чем-то изменяется.
"Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других наравне с собой". Требовать, не слушая, не желая понять, услышать этих других. Как в хате старосты...
Он понимает, как жестоко ошибся с этим старым и стойким человеком. Он исполнен чувства боли и вины за судьбу Демчихи, которая обречена пойти на казнь вместе с ним.
В последние минуты свои он и себя судит судом высшей справедливости — и как определенную личность (за то, что он сделал, но и чего не сделал), и как одного из племени людей, которые так долго, мучительно и не прямо идут к высшей справедливости ("Сколько уж их, человеческих жизней, со времен Иисуса Христа было положено на жертвенный алтарь человечества и многому ли они научили человечество? Как и тысячи лет назад, человека снедает в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к справедливости порой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством, если не совершенно дремучей глупостью").
Мы уже говорили об этом новом для Быкова психологическом акценте: о нравственном суде героев "Сотникова", обращенном и на самих себя. Суди, но и сам судим будешь! Нет эпох или даже периодов, только делающих или только судящих. Жизнь, история непрерывны. Однако бывают периоды, когда возрастает сознание именно личной ответственности не только за то, что тебе досталось, но и за то, что от тебя останется идущим следом.
Через всю толщу самого себя, своих достоинств, недостатков, оценивая и самого себя — вот как смотрит теперь Сотников на других людей. Видя то, что не замечал вчера, понимая то, чего не хотел понимать прежде, потому что считал, что победить фашизм можно, лишь не считаясь с человеческими чувствами.
Он ищет глазами тех, кому мог бы оставить последнюю свою ласку, любовь к людям и свое последнее понимание. И замечает мальчишку ("Среди их безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке") — как бы повторение его самого, когда ему было столько же, и был отец, "инвалид гражданской войны и часовой мастер", который твердо надеялся, "что сыну достанется лучшая доля".
"А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!" — от этого страшного крика Демчихи страшно стало и Сотникову. Перед концом ему "так захотелось отпустить все тормоза и заплакать". Вместо того он вдруг "улыбнулся в последний раз". Чтобы не так страшно было жить мальчишке.
"Прости, брат!" — а это уже Рыбак. Он старательно, как бы все еще помогая, услуживая своему товарищу, держит сосновый чурбан, на котором стоит поднятый к петле Сотников.
"Выкрутился, сволочь!" — недобро, вроде бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так?.. Слишком мало осталось ему, Сотникову, и времени и сил, чтобы терять это на суд над Рыбаком. Рыбак уже сам осудил себя — на страшную жизнь осудил. Это знает Сотников.
И Сотников, умирающий "агитационно", чтобы не страшно было оставаться в этом мире "мальчишке в буденовке", в последний свой миг совершает и еще что-то, но уже специально для Рыбака (только Рыбак это и заметить мог).
"Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и самое страшное для него дело".
И тогда Сотников, "чтобы упредить неизбежное" (и упредить страшное "дело" Рыбака), сказав: "Пошел к черту!", сам толкает от себя чурбан...
Вот так повернулось то постоянное сотниковское "сам!".
Никто, конечно, и не заметил, что он "сам". Никто, кроме Рыбака. Это был последний подарок ему от преданного им товарища — громадный человеческий подарок, которого он, возможно, и не заслуживает.
Но Сотников уже не может поступить иначе.
Пусть хоть какое-то уважение к самому себе сохранится в Рыбаке. Чтобы легче было ему (если сможет, сумеет все-таки!) вернуться назад: если не к жизни человеческой, то хотя бы к смерти, достойной человека.
Так, таким встал перед нами Сотников к концу повести. Над Рыбаком встал.
А каким выглядит Рыбак в этой последней ситуации рядом со своим недавним товарищем?
Да, Быков видит трагедию этого человека, который не сам выбирал себе такую судьбу: войну, жестокость. Трудные и даже страшные обстоятельства против него, до конца против. А он ли не хотел, не пытался побороть их всеми силами?
"Разве он избрал себе такую судьбу? Или он не боролся до самого конца?" С первой минуты пленения вынашивает он мысль о побеге и расплате. В нем очень даже сильно это — стремление вырваться, жить. Вот в подвале:
"Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в покорности смерть — он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему..."
Выводят на "ликвидацию": "Откроют — рвануть сбить с ног и — в дверь..." "И почему он не решился, когда у него были свободными руки?.."
И это не одни только мечтания или слова: Рыбак способен на такое, если бы был какой-то шанс выжить. Рыбаку именно жизнь нужна, а не героическое самоубийство. Ему все кажется, что такой шанс впереди маячит...
И Сотников, даже преданный Рыбаком Сотников, готов видеть не одну лишь вину Рыбака, но и беду его: "Безусловно, от страха или из ненависти люди способны на любое предательство, но Рыбак, кажется, не был предателем, как не был и трусом. Сколько ему представлялось возможностей перебежать в полицию, да и струсить было предостаточно случаев, однако всегда он держался достойно, по крайней мере не хуже других. Здесь же, наверное, чего-то не хватило ему — выдержки или принципиальности..."
И сам автор, подводя итог всему, вот какие слова бросает на весы рыбаковской вины и беды: "Коварная судьба заплутавшегося на войне человека".
Одним словом, в повести есть и это — показ трагизма запутавшегося человека, духовно не созревшего для правильного нравственного выбора.
Но акцент на другом, продиктованный самим временем: не на обстоятельствах, а на свободе человеческой воли, на праве и обязанности человека выбирать так, чтобы увеличить, укрепить не зло, а добро в мире. Да, Рыбак не может сам изменить обстоятельства, но и от его поведения зависит многое. От самих людей в конечном счете зависит все. И каждый — в общей, хоть порой и невидимой, цепи. Рыбак крикнул свое предательское "Согласен!" и сразу как бы подтолкнул несчастную, обезумевшую от горя Демчиху на поступок, который повлек бы новые невинные жертвы, умножая силы зла в мире: она кричит, что скажет, кто прятал еврейскую девочку Басю от фашистов... Вон какая цепная реакция готова начаться. Потому-то каждый (и Рыбак тоже) обязан ее остановить: на себе, в себе, пусть ценой собственной жизни, но остановить!
Да, обстоятельства порой безвыходны (в том смысле, что сейчас, на этом отрезке времени, пути нет выхода). Как тут поступить? Рыбаку кажется, что главное — остаться жить, даже если придется загубить другие жизни, сломать чужие судьбы (он уже готов старосту оговорить, чтобы затянуть следствие). Ведь он, Рыбак, "ценнее" всех остальных (и старосты, и Демчихи, и больного Сотникова, который теперь не боец), его и надо спасать. Мол, ради дела, а не только ради него самого! Он уже по другим людям готов шагать, продолжая убеждать себя, что делает это во имя того, чтобы забежать со стороны и сунуть палку в колеса "машины"... Даже не замечая, что он эту самую "машину" уже подталкивает, впрягся в нее.
Рыбак этого не замечает некоторое время. Он пьян от недавно пережитого ужаса неотвратимой "ликвидации" и от радости внезапного спасения.