"Сволочь!" — как удар, злой окрик Сотникова.
"Но пусть! Что-то грозное, неотвратимо подступившее к нему вдруг стало быстро отдаляться... Развязанные руки его вольно опали вдоль тела, и он еще неосознанно сделал шаг в сторону, всем существом стараясь отделиться от прочих,— теперь ему хотелось быть как можно от них дальше". Вот уже к петле тащит своего недавнего товарища ("Рыбак с полицаем потащили на край к чурбанам..."), а сам все еще думает о побеге. "Прости, брат!" — звучит обращенное к Сотникову, иудовым поцелуем звучит. "Одна петля на двоих",— подумалось Сотникову. Но только они уже разделились, Рыбак и Сотников: на палача и на жертву разделились.
"Способный, падла!" — с издевкой хвалит Рыбака смешливый идиот Стась — палач со стажем.
"Постой, что это? — не понял Рыбак.— О ком он?" Нет, нет, все кричит в Рыбаке, нет! "Сотников сам влез, сам соскочил с обрубка. Он только поддерживал этот обрубок. И то по приказу полиции".
Да, петля была действительно на двоих: "ликвидировали" и Рыбака. "Машина" утилизировала его жажду выжить любой ценой, его обнаружившуюся готовность шагать по чужим жизням. Теперь и на Рыбака люди глядят, как на саму эту "машину": как на немцев смотрят, на полицаев.
И женщины, и "мальчишка в буденовке", а там, в лесу...
"И тут его, слбвно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: удирать некуда... Теперь он всем и повсюду враг. И, видно, самому себе тоже".
В нем все-таки осталось еще что-то от прежнего Рыбака: он не "привык" еще к себе самому, каким он раскрылся, обнаружился. Себя, этого он готов даже казнить. Бежит в уборную, ищет ремень, чтобы повесить его, повеситься. А ремня нет, отняли. Даже смерть отнята у Рыбака, которую он сам мог бы еще выбрать. "Хоть бросайся вниз головой!"...
Нет, уже не прежний Рыбак здесь. Этот ненавидит и себя, но и всех также: теперь весь мир, все люди — свидетели его подлости, низости, предательства. И кто знает, не прорвется ли в нем (как это случалось не однажды) мстительное желание убирать этих свидетелей как можно больше, нагромождая новые и новые жестокости и предательства. Перед таким палачом и Стась покажется злобным дурачком!
Но может быть, Сотников прав был, когда сам оттолкнул чурбан, и Рыбак найдет в себе человеческую силу вернуть в мир ту крупицу добра, которую он отнял у людей, послужив злу, "машине". Не рассчитывая на благодарность и даже прощение людей...
Но это уже за горизонтом повести. То, что перед нами, что очевидно: жажда спастись любой ценой, даже за счет других, бездуховность, неспособность к нравственному самоконтролю завели Рыбака туда, куда, увы, заводили многих.
Но над этим никчемным множеством встает другое, истинное множество людей, подобных Сотникову в последние часы и минуты его жизни: сумевших и умеющих подняться над самыми жестокими обстоятельствами, сохраняя, продолжая и умножая в себе Человека.
Именно такие люди все больше привлекают внимание В. Быкова — свидетельством чего является и одна из его последних повестей — "Обелиск". Г. Бакланов в "Комсомольской правде" так определил главную мысль этой повести В. Быкова: "...проблема выбора, стоящая в ней, проблема оценки событий волнует людей и сегодня. Она из ряда тех проблем, которые имел в виду Фучик, когда писал: "Обязанность быть человеком не кончается вместе с теперешней войной, и для выполнения этой обязанности потребуется героическое сердце. Пока все люди не станут людьми" [15].
Выше уже высказывалось суждение, что "Обелиск"— это как бы авторское, быковское слово в споре вокруг "Круглянского моста".
Но если бы к этому выяснению и уточнению позиций свелось все содержание повести В. Быкова "Обелиск", было бы очень огорчительно.
Нет, в повести заложено гораздо большее — и особенно много в ней положительного, героического пафоса. Повесть полемически, где-то откровенно публицистически заостряет мысль, идею, которая все настойчивее утверждается в нашей литературе. Это — мысль, вопрос: а не сужаем ли порой понятие героизма, подвига, видим ли, знаем ли, показываем ли в литературе всю массовость героизма наших людей в годы войны? Как поступает в "Обелиске" заврайоно Ксендзов. И не по злой ведь воле делает, а в силу привычки, схематизма мышления, по причине самодовольного незнания всей сложности обстановки военного времени. Инвалид Ткачук, главный полемист и рассказчик в повести, кричит Ксендзову: "...вы войну по газетам да по кино знаете... Так почему нас не спросите? Мы же в каком-то роде специалисты... Жизнь — это миллионы ситуаций, миллионы характеров. И миллионы судеб. А вы все хотите втиснуть в две-три схемы. Чтобы проще! Да менее забот. Убил немца или не убил?"
Война в тылу врага ставила миллионы людей в положения, где с ксендзовским "Убил или не убил?" далеко не все поймешь.
Миллионы женщин, подростков, детей совершали в немецком тылу подвиги, сродни подвигу уральских, сибирских женщин и мальчишек, снабжавших фронт всем необходимым. Только эти подпирали фронт партизанский, где человек рисковал уже всем и отдавал все. За листовку, медикаменты, продукты, переданные партизанам, каждый рисковал порой большим, чем даже партизан в бою или солдат на фронте,— всей семьей, всеми близкими (и даже соседей жизнью). И люди шли на это — погибали одни, на место их становились другие.
Чтобы такое могло быть, чтобы это было столь массовым проявлением, необходима необычайная готовность миллионов людей к самопожертвованию, подвигу.
И все это было.
Из чувства уважения, поклонения бессчетному, коллективному подвигу известных и безвестных героев и рождается героический пафос (и пафос полемический) быковской повести "Обелиск". Как, впрочем, и многих других произведений нашей литературы. И нет в этих произведениях никакого (ненужного и нелепого) противопоставления одного героизма другому, одного подвига другому. Есть лишь расширение понятия самого подвига, героизма. В "Обелиске", кстати, нет даже открытия какого-то нового проявления героизма. Быков всего лишь переносит на почву партизанской войны в нашей Белоруссии критерии (не факты, их и у нас хватало, а именно критерии), которые позволяют нам видеть, ценить, понимать подвиг, например, польского педагога, учителя Януша Корчака, который не оставил обреченных на истребление детей, пошел с ними в газовую камеру: спасал их до последнего своего дыхания и от ужаса предсмертного одиночества спасал.
Учитель Мороз — в том же человеческом ряду. Такие люди, такие поступки, даже если поступок их не дал прямого практического результата, бесконечно нужны обществу, человечеству, самой жизни.
Важнее всего — чтобы жива была безотказная готовность к самопожертвованию во имя людей, во имя добра на земле. Есть это — будет и победа над злом.
Мороз из "Обелиска" — один из многих и многих, в ком эта готовность проявляется безотказно и неотвратимо. В других, в тысячах и миллионах других людей, та же человеческая готовность быть, оставаться человеком в самых невыносимых и сложных условиях осуществлялась по-иному.
Дело не в формах торжества человеческого духа, а в том, что на такой готовности к самопожертвованию во имя людей основана была неизбежность победы над фашистским зверьем, неотвратимость нашей Победы.
Новизна и значение повести "Обелиск" в том, что хотя и не новые в нашей литературе проблемы В. Быков — в соответствии со своим талантом — заострил морально, эмоционально, полемически.
Появилась еще одна повесть Василя Быкова. Знакомое выражение: "Дожить до рассвета" — отныне вызывает у нас еще и "образ" художественного произведения, "образ" войны, какой она обычно предстает в изображении этого талантливого прозаика. Нет, что-то зазвучало по-иному, заострилось или ушло в глубину, но это все тот же, знакомый по повестям 60-х годов, Быков. Заострилась, выступила на первый план тоже не новая у Быкова, но такая важная для него и такая емкая мысль: мысль о грозной, оглушительной силе обстоятельств и о важности для человека обрести способность не поддаться, противостоять им.
В этой повести В. Быкова еще отчетливее выступил на первый план победный пафос этой извечной, но и всегда конкретной, всегда социальной и гуманистической проблемы: обстоятельства и человеческая способность, даже погибая, побеждать. Если это настоящий человек, в данном случае — советский солдат, оплативший всеми мыслимыми и немыслимыми усилиями и своей кровью победу человечества над фашизмом. Да, главный герой новой быковской повести погибает вроде бы не за ту цену, за которую готовился отдать свою жизнь: даже не склад боеприпасов, а каких-то обозников подрывает. Но борется он до конца, буквально до последнего дыхания, до последнего просвета сознания.
И в этом — в силе человеческой убежденности и стойкости одного из защитников Москвы — обещание, гарантия победного итога человеческих усилий в борьбе за будущее, достойное человека.
Василь Быков верен и теме своей и своему таланту. Писатель создал десятки ярких, убедительных образов советских людей — ратников нашей народной Победы в самой тяжелой, кровавой из войн, написал десятки правдивых батальных сцен, события у него катятся по протяженной выпуклости европейского материка — от Белоруссии, Подмосковья, Украины до Венгрии, Германии, Альп, мысль его из прошедшего через настоящее тревожно устремляется к глубинным проблемам завтрашнего дня...
Потому что "обязанность быть человеком" срока не имеет. За это сражается писатель, его герои — на бессрочной передовой.
"Будем звонить,— говорит Василь Быков,— а вдруг кто и услышит".
И кто упрекнет тревожно бьющий, зовущий колокол, что он "повторяется"?..
Эстетические проблемы современной белорусской прозы — это проблемы литературы достаточно развитой, имеющей уже значительные традиции.
И это проблемы современного литературного развития — в мире революционно меняющемся, в век научно-технического "взрыва", в термоядерный XX век.