[307], откуда отправился в небытие тов. Софронов[308], или Д.Г. Лоуренса, чья повесть[309] напечатана в «Иностранной литературе», и вовсе он совсем уже и не порнограф оказался, а очень мыслящий художник, вышедший из шахтерского простого народа, почти как А.М. Горький. Ввиду новых веяний я попытался добиться издания своей мелкой книги, запрещенной в Красноярске в 1980 году, но главный редактор Госкомиздата тов. СВИННИКОВ (так!) объяснил мне, что издавать меня НЕ ТРЭБА, т. к. у меня не тот угол зрения и взгляд мой на действительность нечист. А также преподнес мне в качестве сувенира рецензию, подписанную зам. редактора отдела фельетонов газеты «Правда», где излагалось примерно то же самое. На мой трепетный вопрос, не значит ли это, что меня посылают к чертовой бабушке, тов. Свинников, не сдержавшись, сказал мне, что я могу обратиться к «заокеанской бабушке», дорожка мне, дескать, туда известна. Удивился молодой писатель 40 лет, Евг. Попов, и спросил чиновника, верить ли ему своим ушам, что такое высокопоставленное лицо советует ему печататься за границей. Струсил чиновник и сказал, чтоб я не придавал значения этим словам, что это всего лишь ШУТКА. Ай, шутники, ай, лукавцы, как писал Ф.Ф.К.[310] в незабвенной статье «Конфуз с Метрополем»!
Кстати, о Ф.Ф.К. Он вновь на коне и даже придумал термин «восстановление эстетической справедливости», чтоб, дескать, тех, кто хорошо пишет, нужно, стало быть, печатать. Говорят, что он вовсю бьется с другими «старейшинами». На конференции и съезде ругал Чаковского, Поволяева, Семенова Ю., Айтматова. А на собрании в МОСП якобы обронил, что «я уже 10 лет в «этой канаве»». Товарищи разгневались и (говорят, говорят) хотели его снять, но он пошел «наверх» и укрепился еще пуще. «Феликс пошел ва-банк», — говорит прогуливающаяся под весенним солнышком «аэропортовская» публика.
Из новостей культурной жизни. Видел несколько дней назад пьесу Мрожека «Эмигранты», разыгранную двумя молодыми МХАТовскими актерами в подвале бывшей котельной близ метро «Бауманская». При стечении публики человек в 30. Развеселили Москву Веня Смехов, Л. Филатов и Шаповалов, выступившие на капустнике в честь 30-летия «Современника» с дерзкими куплетами про разоренную Таганку и нашествие на нее «крымовских татар», за что Г. Волчек получила строгий выговор.
На том же капустнике А. Володин рассказывал о своих мытарствах с пьесой «Назначение» и от нервности публично выругался матом. В результате такого хулиганства часть начальственной публики, а также и В. Розов покинули зал. Ну да ладно!
Московиты вовсю смотрят «видео». На Арбате открылся «видеосалон». Там можно взять смотреть разные интересные фильмы. «Ленин в Октябре», «Чапаев», «Анжелика — маркиза ангелов». Я заинтересовался стенными расценками. Суточная мзда такова: фильм на историко-революционную тему — 1 руб. 50 коп., советская киноклассика — 2 руб. 50 коп., остросюжетные современные фильмы — 3 руб.; фильмы зарубежного производства — 4 руб. Как это понять, спросил я служителя. Но он молчал, в упор глядя на меня. Как громом пораженный вышел я на преображенный Арбат, где теперь продают везде яблочный сок и сладкие шанежки.
В конце зимы — начале весны мы со Светкой полтора месяца прожили в Переделкино у Беллы, которая пребывала в Доме творчества на окраине текстильного городка Иванова, где сдружилась с местным трудовым народом все на той же датской почве и откуда она привезла стихи, продолжающие и углубляющие тему «101-го километра»[311]. Вычурным, почти церковнославянским языком описаны простые сов. вещи и люди, и я жалею, что (литштамп) вас не было с нами, когда она читала нам эти стихи на Борином чердаке с видом на посольство неизвестной страны, откуда однажды пришел к Боре охраняющий это посольство милиционер и пытался продать ему икону «середины XIX века».
Я восстановил машину «Запорожец», ударенную в начале зимы тяжелым грузовиком на углу Ленинского проспекта и улицы Строителей так, что подо мной обломилось кресло, купил бензину да езжу по улицам столицы, надев на поредевшую голову коричневую фетровую шляпу. И говорит мне ГАИшник: Ты зачем ехал 85 км, когда полагается 60. Ты кто такой? Я задумался. Художник я, сказал я. Эх ты, художник, е.т.м., неизвестно отчего растрогался чин и отпустил меня, не взяв даже пятерки. Как громом пораженный, чуть не прослезился я, и долго буду помнить такого хорошего человека, которому я за его доброту подарил японский календарик с голой бабой. Как громом пораженный уже от моего поступка (ведь я должен был немедленно «рвать когти», раз меня отпустили), ГАИшник спрятал «радар», сел в свою машину и стал разглядывать бабу, тихо и светло улыбаясь, как дитя, подглядывающее в женскую баню. Вот так одна доброта рождает другую, а та — третью. Об этом мечтал Лев Толстой, и мечта его сбылась.
Передают приветы Инна с Семеном Израилевичем. Инна закончила большую поэму, Семен пишет книгу воспоминаний, и я думаю, что будет она чрезвычайно интересной — ведь он видел ВСЕХ, помнит ВСЕ и пишет обо ВСЕМ. Они живут на даче между Рузой и Ново-Иерусалимом, в Москву наезжают крайне редко, так как физически плохо себя здесь чувствуют, глотают таблетки и т. д.
У соседа моего Карабчиевского вышла (там) книга о Маяковском[312], Тростников[313] по-прежнему служит каменщиком в Даниловом монастыре, Фазиля я уже не видел около года, у Андрея Битова в Грузии вышла хорошая книга, где напечатаны 2 рассказа из «Метрополя». Весной, в Переделкино, видел несколько раз Алешу, говорил с ним. Он мне нравится, хороший он парень. Сейчас, как мне сказал позавчера Боря, он поступил на работу («Мосфильм»), и дай Бог, там все будет в порядке.
Скучаю по вам. Несколько раз видел сон с однообразным сюжетом. То Вася приезжает в Москву, то Майя. Гуляем, беседуем, за столом сидим. Ах, кабы в руку сей сон…
Такова идет жизнь. Привет вам и поцелуи от Светки. Она чуть-чуть нервничает от жизни, но, по-видимому, это удел всех, кто имеет нервные клетки и окончания.
Целую вас и обнимаю
Ваш Евг.
Посылаю для ознакомления две штуки из моей новой книги, которую я все никак не могу закончить
Дорогая Майя,
глубокоуважаемый господин Аксенов, жаль, жаль, джаль![314]
Дорогие, все прекрасно понимаю, о безумном вашем графике информирован, а все равно жалко не увидеть лишний раз разные старые и новые черточки, там, родинки и усики на, в общем, знакомых и близких физиономиях. За неделю до вас приезжали итальянцы, которых повел, в аккурат, на «Крутой маршрут»[315]: каждый раз, как Неелова[316] кричала «дети мои», я хотел встать и объяснить залу, что частично знаю, о ком идет речь. (Все-таки это за пределами — когда чья-то жизнь показывается со сцены в натуральном виде, ну, хотя бы кипяточком обдали. Правда, плакал все три часа, а как не плакать — больно.) Вася, твое весеннее-летнее письмо получил и даже, кажется, ответил, а если нет (оно ответа не требовало), спасибо за добрые слова. А дошла ли до тебя моя книжка? В августе — сентябре провели с Галей и сыном Мишей 40 дней в Италии. Если Италия — у вас, то вы там прямо баснословно живете.
Обнимаем. Толя.
Ольга Трифонова[317] мне сказала, что вы остановитесь в «Советской»[318], звонил — «таких нет».
Вася, Вася,
как ты, наверно, догадываешься — я ужасно снялася, и в платье белом, и в платье голубом! Конечно, я тебя поздравляю с «Ожогом»[319]. Думаю, что это в какой-то степени — завершение твоей карьеры российско-советского писателя. Все-таки из всех твоих вещей для Союза «Ожог» — главный. Представляю себе, какая была бумага. На подобных клозетных серых[320] обрывках сейчас печатается в Союзе максимовский «Континент». Но, как говорится, не в бумаге счастье. И по слепому самиздату читать было хуже.
Звонила Эллендея, я ей передал твое предложение по поводу рецензии, на что она ответила: «Какую рецензию тебе еще нужно после той, что напечатали в «Нью-Йорк таймс»?». В «Нью-Йорк таймсе» действительно напечатали хорошую статейку, но в рубрике «шпионская литература» (17 февраля). Я-то убежден, что этого недостаточно, но Эллендея, мне кажется, никогда не могла развить успех книги в финансовый. Впрочем, нельзя много требовать от милой бабы, и не за это я ее люблю.
Наверно, недели через две мы все-таки с Машей полетим в Москву. Цены на билет огромные, и никакими московскими деревянными гонорарами мы не окупим расходы на дорогу. Однако другого выхода нет, моя книга[321] закончена (два с половиной года работы, это рекорд для меня), и издадут ее только в Москве (если издадут), я хочу издания, хотя бы ради «исторической справедливости». А то сейчас в эмиграции все так перестроились, что никто не помнит (или упорно не хочет помнить), как же все было на самом деле в застойные восьмидесятые.
Работая над книгой и беспрерывно крутясь около детей и внуков, я довольно сильно зарылся в подполье, и волны московских гастролеров меня слегка лишь затрагивали. Пожалуй, хорошо и душевно пообщались только с Арканом[322]