, все беспомощны, Жора же по телефону рассказывает, что и как, приедет 7-го, на Рождество.
Васенька, прости, родной мой брат и друг, сбивчивость и нехудожественность писания.
Нет, что ли, ясных трезвых сосредоточенных нервов — для художества — всегда, как у великих…
Ночь, елка нежно и прельстительно сияет под окном, спят дети, по коим разрывается сердце. Вздыхают и вздрагивают спящие собаки.
И — снег, звезды, лампа, отраженная в черном окне. Казалось бы — что еще надобно, не грех ли капризничать?
Васька, ну да ладно. Мои радости — все же мои. Старые люди очень утешительны. Наталья Евгеньевна Штемпель[450] («Воронежские тетради») соотносится со мной по почте и телефону — и сразу я радуюсь, легчаю сердцем. Анастасия Ивановна Цветаева — слава Богу, бодра, хоть, при обожании, пререкаюсь немного, но она, к счастью, этого как раз не слышит.
И даже, если мы с тобой, с вами, не увидимся на этом свете, — разлуки — нет.
При случае — скажи Володьке и Леве[451].
Васенька, много нашей жизни, у нас отнятой, — в тебе, тебе дано ее длить, беречь и осуществлять. Целую тебя (через сотни разъединяющих верст — это ближе и правильней всего остального).
Белла
(Дальше — лишь к Майе.)
Маята! Когда-то — незадолго до вашего отъезда — ты принесла мне пачку «Marlboro» — и я иногда прикасаюсь щекой к этой пустой коробочке. Вот и сейчас — сходила и прикоснулась. Сколько всего твоего пропало по длинной мере жизни, а коробочка — вот.
Майка, так хочу говорить о печали, благодарить, а не просить, и все же — прошу.
Я знаю, что твои дорогие и драгоценные подарки давно превзошли бедную сумму, упомянутую Васей и тобой, но знаю также, что счет другой и все — другое. Прости, что говорю о пустяках, не соизмеримых с твоей добротой и щедростью, но, если осталось от этих денег, потрать, Маята, купи что-нибудь, знаешь, детей жалко — особенно Лизку, уж слишком оборванка и еще рада, что — как я. Аньке — от Пика перепадает, и штаны мои идут. А Лизка — по сути, душа, и нага как душа. Купи ты им, Христа ради, Аньке — джинсы, № — по-моему, 36, в общем, ей — в пору мои в обтяжку и короткие, купи ей лифчик и трусы для купанья, две пары, размер лифчика — между 0 и 1, у нас не продают, и за это она не купалась прошлым летом. Лизке же бедной — тоже джинсы (10–11 лет, размер — не мыслю) и еще чего-нибудь.
Видишь, это совершенно — из Васькиного «Острова Крыма» получается.
Маята, еще, когда прошу, смеюсь над собой и жалею Пика — не утяжелить его багаж.
Мы тут ехали с Лизкой в электричке, солнце нас весело осветило, и, без ужаса, правда, ужаснулась я причудливости, уже юродивости наших одеяний, да и лиц. И брат Лиза, хрупкий, верный, рваный, почувствовав, сказала — утешительно, угодливо: «Почему это я, мама, только все старое-драное люблю носить?» — как если бы ей предлагали выбор. А Анька — барышня, и в моей бессмысленности она не виновата. Она все скачет на лошадях.
Маята, меня смешит список надобного московским друзьям из «ОК» — помнишь?
Мне же, если остатка тех денег хватит и если влезет в сумку, — может быть, какую-нибудь дешевую такую куртку, то есть подешевле, чтоб зимой в деревне ходить? И вот еще — вдруг: валенок не продают ныне, но бывают такие чужеземные валенки. А может быть, это и блажь, и тяжело. И — о, безвыходность — тоже джинсы и свитер какой-нибудь — это, если с Жорой обойдется, я в Тарусу съезжу. Я наговорила, при фальшивом бескорыстии, на, наверно, огромную сумму, но это я так, приблизительно. Майя, а ты лучше старое какое-нибудь твое и Ванькино[452] нам посылай, не надо таких роскошных бархатных брюк, мне даже лучше бумажный, всегда мной любимый до тебя, бархат. И еще — карандаш для глаз — не продают.
Маята, прости, прости. Знаю твою любовь и потому — столько моего вздора.
Целую тебя. Твоя Белла
Забытый мяч
Забыли мяч (он досаждал мне летом).
Оранжевый забыли мяч в саду.
Он сразу стал сообщником календул
и без труда вписался в их среду.
Но как сошлись, как стройно потянулись
друг к другу. День свой учредил зенит
в календулах. Возможно, потому лишь,
что мяч в саду оранжевый забыт.
Вот осени причина, вот зацепка
чтоб на костре учить от тьмы до тьмы
ослушников, отступников от цвета,
чей абсолют забыт в саду детьми.
Но этот сад! Чей пересуд зеленым
он называл? Он — поджигатель дач.
Все хороши. Но первенство — за кленом,
уж он-то ждал, когда забудут мяч.
Попался на нехитрую приманку
весь огнь земной и, судя по всему,
он обыграет скромную ремарку
о том, что мяч был позабыт в саду.
Давно со мной забытый мяч играет
в то, что одна хожу среди осин,
гляжу на сад и нахожу огарок
календулы. И вот еще один.
Минувший полдень был на диво ясен
и упростил неисчислимый быт
до созерцанья важных обстоятельств:
снег пал на сад, и мяч в саду забыт.
…Надо успеть в эти несколько дней найти то, что тебе нравится, и купить. Таков капитализм! Раньше я к этому никак привыкнуть не могла, но теперь, кажется, освоилась…
Ни о каких валенках в Вашингтоне даже и не слыхали. Валенки! Здесь даже и теплых сапог купить невозможно. Посылаю единственную пару, которую удалось найти. Может быть, они тебя спасут на некоторое время, да и Борису пригодятся. Семейная пара.
Очень долго искали тебе теплую куртку. Не хотелось покупать обычную спортивную, да они не очень-то и теплые.
Эта нам понравилась сразу — лунный ренессанс, а по-нашему «Дутик», сразу нас покорил. Двойная, черная, стильная, настоящий пух, дорогой магазин.
Дома «Дутик» ожил, я на него все время смотрела, разговаривала и гладила.
Кончилось тем, что Василий предложил его усыновить.
Люби «Дутика»!
Целую. Майя
Да, Белчик! Сообщи, пожалуйста, подробно размеры. Ты теперь можешь все определить по вещам. Хотим купить Боре джинсы и ботинки, а размера не знаем. Сделай это, пожалуйста.
Боренька! Дорогой!
Всегда тебя помним, любим, но бабы на этот раз захватили площадку.
В следующий раз все только тебе.
Целуем. Майя, Вася
Дорогая Белка,
спасибо за чудное пред-Рождественское письмо. Мы здесь дважды празднуем праздник. На Christmas я ходил на полуночную службу в собор Св. Матвея в центре Вашингтона и восхищался, как всегда, тамошней публикой — такие, знаешь ли, какие-то сильные и стильные, эдакие прочные западные люди. В православии народ поскромнее, но все-таки тоже красивый. Как ни странно сохраняется какая-то цивилизованная Россия. Я думал, чем же все-таки так разительно отличается здешняя служба от, скажем, переделкинской, ведь в принципе все так же, а потом понял, простейшая вещь — дети! Ведь там б-ки запрещают детям прислуживать на литургиях, вот в чем дело.
А, вообще, увы, все дальше и дальше уходит пространство прежней жизни, а здешнее все ближе и понятнее, к тому же, при всех своих глупостях, здешнее пространство все-таки настолько естественнее для человеческой сути, что этого нельзя, в конце концов, не почувствовать и даже не испытать некоторой благодарности за то, что оно все-таки стоит и противостоит.
Теперь, когда очередные наши глупые надежды гробанулись и когда все яснее становится действительная «необратимость соц. изменений», т. е. то, что наглости и тупости нет конца, только об одном и остается мечтать (пусть беспочвенно) — чтобы вы здесь оказались, а там пусть Фельки Кузнецовы стучат друг на друга. Может быть, то, что я сейчас говорю, в чем-то безнравственно — Россия, язык, могилы — но… как тут Виктор Ворошильский[453] написал о «Солидарности»: это уже приключение не моего поколения. Впрочем, это все-таки еще не капитуляция; иногда кажется, что вывоз отвлеченных предметов патриотизма — это тоже сопротивление.
Очень волнуемся за Жору и Наташу. Я устроил недавно прямую передачу некоторых заявлений через «Голос». Вообрази, это было непросто, ибо здесь все опутано тоже соответствующей, хотя и своеобразной бюрократией, и гуманитарный расчет хоть и принимается, но во вторую очередь. Слышно ли было?
Мы боимся, не пропустил ли он момент для отъезда. Пик рассказал, что в разговоре с гэбухой Жора сорвался и накричал нечто ужасное. Как бы они не решили отомстить, да и вообще совершенно еще непонятно, что можно от них сейчас ждать, когда римско-софийская история[454] с каждым днем становится все яснее.
Во всяком случае, мы будем здесь орать во все тяжкие, если с Жорой и Натальей что-нибудь случится.
Спасибо за стихи. Я их читал на своем семинаре. Одна девочка сейчас пишет, как они говорят, рареrа на твой предмет в связи с Тарусой. У тебя совсем пошел новый период, который, конечно, так и называется «101-й километр Беллы Ахмадулиной», очень плодотворный.
Недавно здесь читал Бродский, и в аудитории возникло ощущение, что он совсем уже экспатриировался отовсюду. Читалась картина зимы, свободная от каких-либо иных примет, кроме зимних.
Очень нравится «День-Рафаэль» — это тоже живительный космополитизм. Не хочешь ли ты все-таки что-нибудь напечатать здесь? В таком элитарном и маленьком «Глаголе» может, мне кажется, сойти.
Карл сейчас проходит второй цикл лечения. Экспериментальный метод основан на вызывании у него в животе искусственно перитонита, что, конечно, дает дикие боли и слабость. Врачи все-таки дают некоторые надежды. Держится он потрясающе. В госпитале после операции, возя перед собой капельницу на колесах, занимался переводами.