Город ангелов. Перекресток
1
И вот на пороге сумерек одного из ветреных летних дней 1975 года на перекрестке Тивертон-авеню и Уитлшир-бульвара, что в городе Лос-Анджелесе, мы видим эффектного иностранца в джинсах и усах. Ба-ба-ба! Да это ж Василий Павлович осматривается! И видит площадь. Вот – заправка компании «Шелл», а вот – «Эссо», напротив – «Аполло»: всё белое, чистое, белое с синим, белое с красным, рекламы «нефтяных спрутов», гирлянды шин.
Гирлянды шин… Они здесь не зря. А чтоб подчеркнуть разницу между Лос-Анджелесом и, скажем, Владивостоком. Вроде оба города – крупные, стратегические порты, оба на Тихом океане, и в том и другом люди ездят на машинах. Но пойдите найдите во Владике гирлянды шин на заправке. Их там нет, как нет Голливуда. Автомобильная резина – дефицит, как и всё автомобильное: фары, вкладыши, ручки, поршни, сальники и свечи – всё предмет кропотливого поиска, тайного торга и обмена. Разве что бензин в свободном доступе. Но ж где это видано во Владике, да и где угодно в СССР, хоть и в Москве – чтоб на одной площади сразу три заправки?
А тут не только они.
Топографический, эстетический, а может быть, и духовный центр перекрестка – это, безусловно, кофе-шоп, большая стеклянная закусочная, открытая двадцать четыре часа в сутки, нон-стоп. Там видны на высоких табуретках и в мягких креслах… едоки разных категорий: и скоростные дилер-уиллеры, что, глядя на часы и не переставая трещать, запихивают в рот салат и гамбургеры, и гурманы, смакующие торты и кейки, и разочарованные дамы с сигаретами…
Рядом… среди автомобилей, словно одушевленные существа, выделяются огромные японские мотоциклы "Хонда" с высоким рулем.
Что еще? Вдоль тротуара ящики с газетами, солидные Los Angeles Times и Examiner, левая Free Press… и тут же "порно" LA Star, и тут же газеты гомосексуалистов. Вылезает на перекресток алюминиевый бок банка и окно ресторанчика "Два парня из Италии". <…>
Кругорама, в центре которой, естественно, находится автор (то есть Аксенов), замыкается изломанным контуром крыш и реклам, среди которых выделяются билдинг Tishman и гигантский плакат Корпуса Морской Пехоты. <…> Два замечательных парня и милейшая девушка… смотрят на наш перекресток, а над ними сияет лозунг marines:
"Quality! Not quantity!": Качество! Не количество! <…>
Ну ничего себе. Да это ж суворовский клич: не числом, а уменьем!
2
Вот и Аксенов – чисто по-суворовски – пробился на этот перекресток. Не числом, а уменьем. Иначе бы не справиться ему с теми, кто не мытьем, так катаньем решил его туда не пустить – к "Двум парням из Италии", гирляндам шин и всему прочему.
В 1974 году профессор Дин Уорс из University of California in Los Angeles пригласил видного советского прозаика с особым взглядом на литературу и мир почитать лекции близ Тихого океана. Welcome, мол, Василий, в роли visiting professor. Расскажи о творческом процессе.
Василий с приглашением идет в иностранную комиссию Союза. Несет описания лекций. Союз их взял, и – тишина. А когда Аксенов ее нарушал: как, мол, идет оформление в Штаты? – Союз вяло отбрехивался либо грохал дверями кабинетов и орал: «Вы, Аксенов, нас уже три раза за горло брали! Больше не позволим! Ну, садитесь! Вот здесь, напротив! Смотрите в глаза!»
А что ему было смотреть им в глаза? Что он мог там увидеть, кроме злобы?
А они, устами некоего первого cекретаря, продолжали: «Неужели вы думаете, что мы вам дадим добро на эту дурацкую Америку? Хотите нас запугать, да? Не испугаемся! Керзону[95] на его ультиматум ответили решительным "нет", тем более вас, Аксенов, не испугаемся!»[96]
Вообще-то, Аксенов хорошо знал, как нередко решаются такие вопросы. О чем и рассказал в своем будущем романе «Бумажный пейзаж». В кабинете решающего партийца Феляева – хозяин и желающий отбыть на время в США литератор Жестянко: «перегнувшись через стол, драматург вынул из письменного прибора карандаш… рванул из календаря страничку. Зав даже и изумиться не успел, как перед ним уже лежала страничка с вопросом.
Что вам привезти из Америки?
Жестянко смотрел на Феляева. Феляев на Жестянко. <…> Хм, думал Феляев, хм, хм, хм. Он перевернул листок календаря и черкнул на нем ответ:
Приемник фирмы «Браун» модель F106.
Жестянко, прочтя, кивнул: лады.
– А в общем и целом вы должны учесть, товарищ Жестянко, – как бы продолжая беседу, говорил Феляев, как бы давая соответствующим товарищам понять, что предшествующее молчание было просто-напросто результатом дефекта аппаратуры, – должны вы учесть, Илья Филиппович, что ситуация сейчас в мире напряженная, а в США особенно зашевелились реакционные круги.
– Угу, учту, – сказал Жестянко.
– Так что, товарищ Жестянко, я думаю, внутренние наши дискуссии не будут предметом нездорового ажио…
– Гарантирую!.. – сказал Жестянко и с совершеннейшей наглостью ему подмигнул».
Но тут ситуация была другая.
И Аксенов в ответ – хрясь по столу: я вам не крепостной мужик!
3
Прям вот так вот всей открытой ладонью да по начальственному столу: тресь!
Не крепостной мужик здесь перед вами, а писатель! Почему они из своих Нью-Йорков и Мадридов спокойно летят в Париж и Китай и вообще куда и сколько угодно, а я по приглашению, которое есть дань уважения к нашей литературе, поехать никуда не могу?
И по столу: бац!
И немедля ему кофейку, коньячку… Мол, Василий Палыч, не надо психовать-то. Тоже важность – Америка?! Звони денька через три, всё проясним, о’key?
Так было дело или нет – не знаю. Да и не в том суть. А в том, что, покинув высокий кабинет, писатель поделился проблемой с возлюбленной – Майей. А та: «Ты бы лучше к Томику Луковой сходил. Она моя соседка и как-никак ближайшая подруга дочери вождя».
А надо сказать, что Галина Брежнева была в ту пору персоной ох какой влиятельной, и ее подруга очень даже могла помочь. И не так существенно, жила ли на свете эта самая Томик или речь вообще о существе мужского пола – важно, что обнаружилась возможность пробить стенку, отгородившую Аксенова от мечты. Впрочем, будем держаться рассказа писателя. Итак, Майя всё рассказала той, кого писатель зовет Томиком. Та прониклась. И уже вскоре автор надписывал ей книгу: «Томику Луковой со взглядом в будущее!» А та в ответ: «В стол что-нибудь пишете?»
– Бывает…
– Держите наготове.
А в столе тогда бок о бок лежали очень опасный «Ожог» и совершенно безобидная «Золотая наша железка» – веселая история о сибирских физиках (они же лирики), строящих в глухой тайге прекрасный город, ищущих там невероятные частицы, любящих друг друга и творящих разные безумства. Ее-то и достал из стола Аксенов.
А после судил об этом так: «Вот говорят, от романов толку никакого нет, если не напечатаны. В Советском Союзе не совсем такая была ситуация. Там за ненапечатанный роман могли и со свету сжить ("Ожог"), могли и в Америку отпустить ("Железка")».
Он отвез рукопись Томику. Та взяла. А вскоре писателю позвонили. Из ЦК.
Похвалили и пожелали успехов: так, мол, держать – наша прекрасная молодая научная смена – все эти погруженные в поиск юмористы и оптимисты, созидающие светлое завтра Родины, их жизнь, свершения и переживания достойны нескучного описания. И хотя нынче еще не пришло время для этой книги («Железка» вышла в США в 1980 году в издательстве «Ардис»), в Америку летите. Счастливого пути и успешного возвращения. Ждем.
Следом прозвенел звонок из Союза писателей.
4
Тот же кабинет. За столом хозяин. За хозяином бюст Горького. Рядом – солидный товарищ в стильных очках, золотых часах и бриллиантах в запонках и галстуке. Перед ними писатель.
– Не подкачайте, – наставляет хозяин, – Василий Палыч! И вместе с руководителем делегации товарищем Тереховым…
«Что? – изумился молча Аксенов. – Какой еще Терехов? Что за бред…»
– Поездка все-таки срывается, так? – обратился он к бриллиантовому незнакомцу.
Тот встал, взглянул на часы: «Послушайте, товарищ… – последовала фамилия литературного чина, – Аксенов едет в университет лекции читать. При чем же тут Терехов?»
Хозяин сидя вытянулся во фрунт. Только зыркнул на Аксенова по-серьезному.
– А у вас, – обратился к нему таинственный гость, – уверен, хватит рациональности, чтобы не выступать там по радио «Свобода», не так ли?
Эту историю рассказал сам Аксенов в книге «Американская кириллица».
Но есть и другая версия – изложенная в «Десятилетии клеветы» – сборнике выступлений по «вражьему радио»: «В 1975 году я боролся за поездку в Америку… Исчерпав уже все доводы и в ЦК, и в Союзе писателей, я написал письма Брежневу и Андропову, после чего меня пригласили в приемную КГБ на Кузнецкий мост. Там некий человек с дорогими запонками и булавкой в галстуке, от каждого жеста которого разило какой-то сверхгосударственной значительностью…» Короче, эта встреча стала главной в борьбе за поездку.
Но и этот вариант не последний.
Друг Аксенова писатель Виктор Ерофеев рассказывал: «Я ему каким-то чудом через связи своего отца устроил поездку в США, когда в 1975 году ему не разрешали уехать». В книге «Хороший Сталин» Виктор Владимирович уточняет, о каких связях речь. Андрей Михайлович Александров[97] – вот кто, по версии Ерофеева, обеспечил Аксенову положительное решение. Тот самый Александров, известный «в Москве и Вашингтоне как архитектор разрядки».
Выходит, разрядка – вот ключ от американской дверцы! Не будь detant, любые хлопоты писателю вряд ли помогли бы.
Усилия Аксенова, Томика Луковой, Александрова и всех других, кто, возможно, «выбивал» заветное разрешение, скорее всего, ничего бы не дали, если б не ситуация в мире и не стратегия мирного сосуществования. А с другой стороны, без этих стараний и разрядка не помогла б.
Аксенов часто беллетризует воспоминания, меняет места действия, имена, чины, голоса.
Так что ручаться за соответствие его историй действительности сложно.
А в этой к тому же слишком много секретов… Кто тот литчиновник в ранге первого секретаря? Как звали лицо в бриллиантовых запонках и какова была его должность? Кто может подтвердить (или опровергнуть) роль (да и само существование) Томика Луковой? Неизвестно. Но все эти истории об отъезде грех не привести. Уж больно хороши. Дают отличное представление о времени и месте в нем Аксенова, личных связей и разрешающих инстанций.
И вот итог: писатель на американском перекрестке.
Где «больше не было предметов, ну если не считать быстро летящих облаков, солнца, пустой банки из-под пива "Корс", которая тихо, без всякого вызова катилась… и поблескивала с единственной лишь классической целью – завершить картину прозаика. Помните "осколок бутылки"? Впрочем, может быть, уже достаточно для вашего воображения?»
Может – да. А может, и нет.
Но спасибо журналу «Новый мир»! Что в августе 1976 года помог читателям проверить силу и богатство их воображения. Дал возможность увидеть себя на перекрестке, ну, скажем, Комсомольского и Университетского проспектов. И сравнить увиденное с картинкой пересечения Тивертон-авеню и Уитлшир-бульвара. И сделать выводы.
И они были сделаны. Зря, что ли, № 8 журнала мгновенно стал редкостью? Зря, что ли, его давали на ночь-две – почитать.
5
А почитать было о чем.
Ну, скажем, например, о путешествии в пустыню: «…Дин позвонил отцу и попросил одолжить ему на неделю мощный огромный "Олдсмобиль". Старик торжествующе заворчал:
– Ага, когда доходит до дела, даже лос-анджелесские умники забывают свои европейские тарахтелки и <…> просят у родителей американский кар…
Еще недавно огромный кар-автоматик был в Штатах символом мощи, процветания, мужского как бы достоинства. Сейчас американские интеллектуалы предпочитают маленькие европейские машины, хотя стоят они отнюдь не дешевле, а дороже, чем привычные гиганты.
Дин загнал свой любимый «Порше» в угол гаража, исчез и вскоре приплыл на корабле пустыни: двести пятьдесят лошадиных сил, автоматическая трансмиссия, эр кондишн. В последней штуке… и был весь смысл замены – как ехать через пустыню без кондиционера?»
Да полноте: о конфликте ли поколений в самом деле здесь речь? О трансмиссиях ли? Да и вообще – об автомобилях ли, по большому-то счету?
Оглядываясь вокруг на перекрестке московских проспектов, читатель «Нового мира» видел другое. А за рассказом Аксенова о «Порше», «Олдсмобиле», об их сверкании и кондиционере он видел с нетерпением ожидаемую открытку на «Жигули» – разрешение оплатить долгожданную машину. Видел он и заокеанского водителя за рулем того самого «Порше».
И почему, вопрошал читатель себя, семью и друзей, в самой передовой державе мира, о чем нам каждый день сообщает газета «Правда», даже нехитрый советский «Фиат» лишь отчасти есть средство передвижения, а в остальном всё еще роскошь?
И отчего, собственно, эти несчастные, измученные безработицей, инфляцией, ростом цен и агрессивной военщиной американцы, грустящие средь небоскребов Лос-Анджелеса под гнетом желтого дьявола, с такой легкостью превращают в реальность эту мечту советского потребителя? Вон: американский интеллектуал может себе позволить «предпочитать маленькие европейские машины». А интеллектуал советский? Может лишь проверять мощь своего воображения, с интересом читая в газетах и журналах очерки удачников, которые видели это всё своими глазами.
Кстати, что ж это газеты на американском перекрестке так несхожи одна с другой? А наша «Правда» так в целом похожа на «Комсомольскую правду»? Да и в частностях тоже… А прочие советские издания – столь разительно напоминают эти две? И где на нашем перекрестке кофе-шоп с кейками и гамбургерами? Где «Хонды» с дамами? И отчего, говоря языком героя романа «Остров Крым» Димы Шебеко, «всё так клево в большом мире, а у нас так не клево?»
Подобных-то вопросов ради (хотя, конечно – не только) писал Аксенов свой очерк об Америке «Круглые сутки нон-стоп».
В нем парадоксально дополняют друг друга романтическая история Большого приключения, рассказ об американской интеллектуально-артистической жизни и обилие бытовых и кулинарных деталей. Бутыли калифорнийских вин, лобстеры и трехпалубные стейки гордо проплывают по очерку, услаждая и насыщая гурманов; следом за ними из бездонной лазури являются малютки-аэропланы, унося беспокойные сердца авантюристов в мир горных вилл и тайных встреч с великими мира сего; откуда так полезно бывает вернуться на приморскую равнину, где студенты внимают лекциям, поэты пишут стихи, молодежь курит grass и спорит о будущем мира, а местные слависты распевают песни про ленинградский «Беломор».
Я всю войну провел шофером,
Курил махру и самосад,
Но дым родного «Беломора»
Никак не мог забыть солдат.
Нет, недаром, скажет каждый,
Популярен с давних пор
Средь курящих наших граждан,
Эх, ленинградский «Беломор».
«Вот тебе на, – думал Аксенов, – такую песню прошляпил знаток массовой культуры. Откуда она здесь? Наверное, какой-нибудь морячок ленинградский завез, а здесь, в Сан-Франциско, такая песенка не потеряется».
6
Роль и место всего русского – культуры, языка, истории, человека в Америке – это стоящий как бы особняком важный фрагмент очерка.
Судьба русского человека вне России занимала Аксенова-писателя всегда. Он видел в этой судьбе, а точнее, в миллионах судеб, контуры глобального русского мира. В то время как в Союзе те, кто добровольно и навсегда поселился за стенами «цитадели мира и социализма» – то есть Варшавского блока – (кроме, может быть, жен азиатских и африканских «друзей СССР»), считались «отрезанными ломтями» и чуть ли не предателями, Аксенов видел в них просто русских, живущих за границей. При этом к русским относил всех, кто говорит и думает по-русски. В то время как официальная культура оплакивала горькую судьбу соотечественника на чужбине и обсуждала вопрос: а может ли он там вообще жить? (не говоря уже о том, чтоб творить) – Аксенов полагал нормальным для человека жить там, где он хочет.
Его вопрос, адресованный эмигрантам: как живете? – был лишен жалости или подгребки. Просто хотелось знать: как живут русские французы, русские аргентинцы, русские американцы…
Перемещаясь по лицу планеты, он видел колоссальный глобальный русский мир, подобный другим – американскому, британскому, французскому, китайскому, еврейскому, культурно и экономически переплетенным и взаимодополняющим и обогащающим.
Этот интерес отразился во многих его произведениях.
В том числе и в очерке «Под знойным небом Аргентины», где в баре буфетчик представил «сеньорам из России» своего давнего приятеля. Тот «поперхнулся, шально взглянул на нас, отвернулся, опять повернулся, быстро-быстро засуетился, потом взял себя в руки и как бы спокойно спросил:
– В самом деле вы из России, из Союза?
Широкие штаны, тенниска с широкими рукавами, стрижка под полубокс – у него был вид прожженного футбольного болельщика из Лужников.
– Дима, – представился он.
Помотала судьба Диму по всей Европе, по лагерям перемещенных лиц, а потом забросила в Южную Америку. В Парагвае он женился на кубанской казачке и переехал в Буэнос-Айрес.
– Недавно в Буэносе встретил однокашника. Иду, гляжу – Костя Зыков. Механиком он плавает на советском теплоходе. "А ты как здесь оказался?" – спрашивает. "Я живу здесь". – "Ты что, Димка, власовцем, что ли, был?" А я не был власовцем. Честное слово не был, ребята милые, не был я власовцем!
Мы выпили с ним едкой "смирновской" водки. Он всё расспрашивал о Союзе… потом заплакал. <…>
Мы, поляки, чехи были приглашены на банкет славянским землячеством "Дунай". Когда кончился церемониал, славяне шумною толпой со всех сторон устремились к нам… Я изо всех сил боролся с нахлынувшей сентиментальностью…
– Вот, касатик, беда какая, – жаловалась старушка Мария Никифоровна, – дом у меня в Мар-дель-Плата, никак продать его не могу. Сестра с Тамбовщины зовет приехать, а я дом никак продать не могу.
Как она попала сюда, тамбовская старушка, повязанная платочком в горошек? Она – представитель дореволюционной еще эмиграции искателей счастья.
…В Парагвае в середине 20-х возникли настоящие казачьи станицы. Некий казачий генерал… предложил парагвайскому правительству отдать земли вдоль границ казакам и их семьям, оказавшимся в Европе после разгрома белого движения… и несколько тысяч горемык пересекли Атлантику, и образовалось невероятное "Парагвайское казачье войско[98]". <…>
Когда встречаешь заграничного русского, тебя охватывает буря разных чувств, и можно только догадываться о том, какие чувства испытывает он, этот заграничный русский, при встрече с нами, русскими из России».
Об этих чувствах Аксенов вместе с Григорием Поженяном и Овидием Горчаковым размышлял в романе «Джин Грин неприкасаемый», где эмигрант во втором поколении Евгений Гринев, он же Джин Грин, спецназовец-цэрэушник – по происхождению русский и вообще приличный парень. Меж тем Грин – сложный характер, отражающий драматизм разрыва между русскими здесь и русскими там. Разрыва, порожденного в том числе закрытостью советской системы, враждебной всему, живущему вне зоны ее влияния. В том числе соотечественникам.
Есть заграничные русские и в детских его книгах.
И в «Ожоге». Вот – красотка Мариан, Машка Кулаго – звезда хмельных ночей всех пятерых лиц главного героя романа. Вот – успешный продюсер фон Штейнбок, родственник несчастного советского «Фона», потомок Штейнбоков, успевших бежать за кордон. А вот – магаданский узник Саня Гурченко, успевший в послевоенном хаосе проехать от Берлина до Буэнос-Айреса, возвращенный в СССР, засаженный в лагеря, дерзко взявшийся угнать в Америку зэкавоз «Феликс Дзержинский», преданный и посланный на смерть в урановый ад ГУЛАГа, выживший и всё же бежавший на Аляску и далее – везде.
Побег из поля зрения Большого брата – важная тема. Как и возвращение в Россию. И больше – единство с нею через годы, через расстоянья, на любой дороге в стороне любой.
Немало русских эмигрантов и путешественников встретит читатель и в будущих текстах Аксенова 80-х, 90-х и «нулевых» годов – «Скажи изюм», «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль», «Остров Крым» и других.
В «Острове» их вообще миллионы – собранных автором в благодатном месте свободных русских людей, живущих в изобильном капитализме, на границе, где тучи ходят хмуро, а за ними корежится щетиной красного частокола историческая родина. Но об «Острове» – в свой черед.
А в «Круглых сутках» русское вне России предстает, с одной стороны, в лице американцев, знающих и искренне любящих русскую культуру, литературу и Россию как таковую (но не красный СССР), а с другой – в лице эмигрантов, живущих в США.
Песни первых мы уже слышали. А тут же поспевают и вторые в лице «солидного дядьки» – одного из тысяч перемещенных лиц военной поры, а в 1970-х владельца прачечной. Человек, проживший крутую жизнь, он рассказывал, как мотался из Германии в Италию, из Италии в Абиссинию, потом в Кейптаун, дальше – в Уругвай… И везде он мечтал о Сан-Франциско.
– Почему же о Сан-Франциско?
– А потому что «сан», – полагал в годы своих странствий битый судьбиной дядька, – означает «санитарный».
Ну, на фронте было: санинструктор, санчасть, санбат. А в санбате чисто, тепло, сытно и не надо маршировать. И добрался. И тут не подвел русский характер: конечно, пришлось на поле погорбатить, а потом осел, завел семью, бизнес. Как раз по санитарной – прачечной – части.
А что не в Сан-Франциско, а в Лос-Анджелесе, так, во-первых, оно ведь недалеко, а во-вторых – ничего страшного.
Появятся в книгах Аксенова и эмигранты-аристократы, эмигранты-музыканты, эмигранты-профессора. Но это – позже: начиная со следующей его книги об Америке, что выйдет в свет через десять лет под именем «В поисках грустного бэби».
7
Этот разговор о русском и русских в мире миров, который Аксенов вел в изданных в СССР текстах, в том числе и в «Круглых сутках», будил в людях неприятие клетки.
Но пока до издания очерка далеко. Аксенов читает лекции. Знакомится с профессурой и артистической средой Лос-Анджелеса. Развлекается.
В «Американской кириллице» он пишет, что два месяца, проведенные им в США, были, похоже, самыми беззаботными в его жизни. Им владела эйфория вольноотпущенника. Годы спустя, говоря о фотографиях времен первого американского визита, он заметит, что их отличает странная молодцеватость. Будто тридцатилетний калифорнийский повеса тусуется на Венис Бич, Пасифик Палисейдс, на бульварах Уиллшир и Голливуд.
Но надо было возвращаться. Домой. Но – в отнюдь не безоблачную ситуацию. «Ожог» либо был уже на Западе, либо был готов к передаче. И можно предположить, что в ходе этой поездки, например – завернув в Нью-Йорк и к Профферам, – Аксенов успел договориться о его публикации (хотя сведений об этом в доступных ныне источниках нет). Выход «Ожога» на Западе несомненно привел бы к неминуемому столкновению с КГБ.
Вот на таком перекрестке и оказался противоречивый писатель Василий Аксенов…
Мог ли он остаться в Штатах?
Мог. Если б наплевал на родных людей в Союзе. И на дела, что предстояло сделать. Аксенов не собирался становиться невозвращенцем. Он возвращался, зная: просто не будет, но надо держаться. При этом мысль о переезде на Запад в голову ему, похоже, приходила.
Эпизод из «Круглых суток»: автор летит в СССР, воображая, как на орбите встречаются советский «Союз» и американский «Аполлон». Леонов и Стаффорд в стыковочной трубе.
Том протягивает руку:
«Полковник Леонов, если не ошибаюсь?»
Алексей, оглянувшись через плечо:
«Слушай, друг, у вас там не найдется лишнее место?»
Последних строк в тексте 1976 года нет[99].
8
Вернувшись в Союз, Аксенов пишет очерк, в котором одни увидели апологию Америки, а другие – прямой и тонкий наезд на агитпроп. Хоть в том же эпизоде с газетными ящиками, где рядом и правые, и левые, и прочие.
Сколько было раздолбано пишущих машин, сколько было затуплено перьев ради одного – совок должен знать: всё левое в Америке запретно. Никакой свободы там нет. Царят цензура, слежка и террор. Торжествуют пещерная реакция, желтая пресса и неслыханный разврат.
А вы что же, Аксенов, забыв о враге, всё смешали в единый эстетский компот? – вопрошали в Союзе писателей. – Боровик бы Генрих, скажем, или Мэлор Стуруа всё по полкам разложили б: вот – свои: коммунисты, голуби мира и весны; вот – трезвомыслящие американцы, противники войны и любители торговли; вот мятущаяся, но прогрессивная интеллигенция, а вот – ремесленники похабного псевдоискусства – стриптиза, рок-н-ролла и абстракционизма; вот – наркоманы и алкашня, жертвы мира чистогана; а вот хитрый и злобный классовый враг – звериный оскал монополий, агрессивная военщина с ядерной дубиной, агентура ФБР и ЦРУ, свора очернителей с радио «Свобода» и шайка куклуксклановцев в Капитолии и Белом доме.
А у Аксенова – что?
Ни единого коммуниста даже на уровне райкома. Нет борцов за права негров. А всё какие-то внеклассовые джазмены, бармены, художники да академисты, ущербные и безыдейные. А коли и идейные, то явно не по-нашенски: то бескрылые абстрактные гуманисты и пацифисты, то анархиствующие длиннопатлые леваки да хипня немытая на «Поршах», видите ли, и «Хондах».
С собаками заявляются на занятия; лекции, понимашь, слушают в саду; песни, бездельники, на улицах поют да шляются по миру, вместо чтобы погружаться в трудовые будни. И гляньте, как подано всё привлекательно. И дельцы-кровопийцы, и модные дамы, и аполитичные трудящиеся, и не продажные какие-то журналисты. Такие негадкие, приятные такие… Где осуждение язв? Где обличенье порока? Где свидетельства обреченности, позиция автора, классовый нюх и оценка? Лишь ястребов Пентагона журит он. Да и то слегка. А так – извольте: не числом, а уменьем, милая, тудыть-растудыть, морская пехота. Тьфу! Соблазн! Хитрая мина под идейные устои.
Как и любому, кто вернулся из дальней, долгой и ответственной поездки, Аксенову надлежало выступить перед коллегами, доложить: с кем общался, где был, что видел, как оценивает. Он и выступил. А один из гостей, политический обозреватель «Правды» Юрий Жуков, возьми да и спроси: а что ж вы не расскажете о том, как там за вами следили, как пасло ФБР?
– А я ничего такого не заметил. Всё было нормально.
– Ну что же вы? Вот меня с первых же дней надзором обложили.
– Ну, это вас! Вы – спецкор «Правды»! А я простой прозаик, лекции ездил читать…
Что это, как не аполитичный подход? Всем известно, что гость из СССР для ЦРУ либо шпион, либо объект вербовки! А за Аксеновым, слышали? – не следили. Не заметил он… Не туда, небось, смотрел. На жопы их, поди, джинсовые заглядывался да на витрины.
Разговоры эти понятны. Ну – зависть: мы тут по нищим Румыниям катаемся, а Аксенов в Штаты – выше некуда. Ну – привычка: разрядка разрядкой, а антиамериканская пропаганда была тогда везде – в газетах, журналах, стихах и детских книжках. Там же была и пропаганда советская, плюс – в песнях, на конфетных фантиках, папиросных коробках и на крышах домов.
Считалось, что быть верным сыном Родины и хорошо (или даже нейтрально) относиться к Штатам невозможно. Потому и написать, и прочитать о них просто так, было неясно как. Хоть американские достижения не отрицали (часто замалчивая), но разъясняли: они добыты кровью и потом несчастных трудящихся, их сводят на нет инфляция, безработица, расизм, рост цен и налогов. А кроме того, Америка – наш идейный враг и потенциальный военный противник.
А у Аксенова Америка – не опасная. Не враждебная Америка. Как минимум. За этой объективностью угадывалась симпатия и даже любовь.
Ясно, что идеологическому и вооруженному отрядам КПСС – агитпропу и КГБ – манера непредвзятого путешественника, прибывшего в Штаты для чтения лекций и попутного описания чудес и курьезов жизни, была глубоко чужда. Впрочем, особых трудностей с изданием очерка не было. Похоже, снова сыграла роль «разрядка». Возможно, архитекторы мирного сосуществования, временно обретшие влияние в Кремле, сочли очерк полезным сигналом Западу: внимание, смотрите, сколь идейно нейтральные сочинения о вас мы публикуем нонеча. Не то давеча. А быть может, то был ответный ход: тогда и «Голос Америки» избегал резкостей в адрес СССР[100].
«Разрядка»…
9
Зная, что другого шанса может не быть, Аксенов использовал визит по полной. И лекции почитал в Калифорнии. И Нью-Йорк навестил с его киношно-литературной тусовкой. Она пришлась по душе – легкая, прикольная, нестандартная, «неквадратная»: unsquare & groovy[101]. Наверное, были и встречи в мире солидных издательств. И было б странно, если б там Аксенов не обсуждал судьбу «Ожога». Ведь не лежать же роману его жизни в столе, пока «лет через сто» его напечатают дома. Так что мешает допустить, что издание в США на английском и русском языке обсуждалось уже тогда?
Погостил он и в городке Анн-Арбор (штат Мичиган), где кроме университета, уютных баров, книжных лавок, студентов и енотов имелось еще и свободное издательство «Ардис», печатавшее книги на русском языке.
Его учредили супруги Карл и Элендэя Проффер. Прямо в своем доме. Где, как считает Анатолий Гладилин, поместилась бы вся российская литературная эмиграция, обретающаяся в Париже. В доме этом что ни день – то новый гость. Американские слависты, русские поэты, советские беглецы… Само собой, Аксенов – знаменитость проездом из Москвы в Москву через Лос-Анджелес, Нью-Йорк и Анн-Арбор – сразу почувствовал себя в своей тарелке.
Как и в Союзе, местом сбора была кухня. Дым там стоял коромыслом. Карл и Элендэя порой и не знали, сколько народу гостит. Ночь – сидят пятеро: решают мировые проблемы. Полдень – восемь: спорят о судьбах России. К вечеру – вообще толпа: трендят о бабах.
Нельзя исключать, что и с Профферами обсуждали возможности выпуска «Ожога». И если так и есть, то они были только рады предложить Аксенову «Ардис» в качестве издательства.
Деловые разговоры с русскими были им по душе, а их диспуты хозяев особо не занимали. Они были заняты. В подвалах бывшего загородного клуба шла работа. Гудели типографские машины. Печатались книги. С каждым днем типографская техника становилась всё электронней и дешевле. Тиражи росли. Как и число покупателей. Эмигранты, которым по договоренности Леонида Брежнева с Ричардом Никсоном стало легче выехать в Израиль, вместо фронтовой страны во множестве ехали в Штаты. Прибывали и другие эмигранты – политические. Параллельно с внешней «разрядкой» шла внутренняя «зачистка», и часто, выбирая между Дальним Востоком и «Диким Западом», люди выбирали последний. Если, конечно, выбор был.
Они-то и становились читателями «Ардиса». И авторами изданных там новых книг.
Аксенову предстояло войти в их число.