Лицом к лицу с Америкой
1
Аксенова всегда восхищали американская демократия, американское изобилие и американская цивилизация. В цивилизации тешила доступность и применимость ее плодов в его трудах. Пишущая машинка, компьютер, диктофоны, приемники, телевизоры, фотоаппараты, магнитолы, пластинки, автомобили, ксерокс, видео и даже фен – всё служило его писательству. Попутно превращая быт в приключение и будя мысли о мощи технологий и ее границах.
Демократия – особая история.
Аксенов знал: партии, свободные выборы, независимые ветви власти, ритуалы и процедуры обсуждений и голосований – это важное, но не единственное и не главное измерение демократии.
Он считал более значимым для демократии, что американцы – по большей части патриоты – не отождествляют себя и страну с правительством. Разве что только во время войны.
«Коммунисты всем вбили в голову, – пишет Аксенов, – что партия и есть Советский Союз… Мощь Америки вызывает… предположение, что и здесь происходит нечто подобное», что где-то есть единый (тайный?) центр силы. Иначе как всё это удерживать и приводить в действие?
А вот так.
Путем развития демократических институтов и упорного преодоления самодовольства бюрократии, склонности генералов к войнам, а политиков – к интригам…
Он открыл (и не только для себя), что мощь социальной системы – не в бетонной стабильности. Не в мощи цитаделей, числе авианосцев и дальнобойности ракет, а в динамике. В готовности к маневру и умении его совершить, в многообразии альтернатив и способности их увидеть, в отношении к кризису не как к катастрофе, а как к морю возможностей.
И при всем том – в патриотизме: готовности погибнуть за свободу. В любви к флагу. В вере в свободу и другие идеалы, отнюдь не убитые денежным измерением американской мечты.
Деньги в этой мечте нужны для того, чтобы пользоваться изобилием.
Это – другая важная американская тема. Сперва Аксенов и Майя активно исследовали пищевые ресурсы свободного мира. Супермаркеты, рестораны и придорожные дайнеры. Блинчики с патокой, яйца с бобами, с картофелем, с солеными огурчиками. Стопки бекона. Трехпалубные стейки. Филе-миньоны. Бургеры. Соусы – Blue Cheese, Tabasko, «Тысяча островов», А 1 и море других. Рыба. Лягушка по-луизиански. Горы фруктов, ягод, овощей.
Но прошло время, и вот: «всё меньше хочется жрать. Завтраки сведены к черной булке и чашке чая…» Помните аристократа из «Завтрака» работы Павла Федотова? Во дворце средь зеркал и скульптур кушает он черный хлеб, прикрывая французскою книжкой. И всем невдомек, что дело не в бедности, а в диете. И хлебушек тот – добровольное самоограничение человека, вдоволь вкусившего яств. Вот и Аксенов умерил лукуллов пыл. Ибо про гастрономические богатства понял всё. То, что в пору писания «Острова Крым» играло роль недоступного жителю СССР образца благополучия, стало нормой, походом в «Гастроном».
Вот лавка крымского бакалейщика Меркатора. Товар, какого нет ни в спецбуфетах[202], ни на Грановского[203]. «Дух процветающего старого капитализма – смесь запахов отличнейших табаков, пряностей, чая, ветчин и сыров». Имелся и бенедиктин «прямо из монастыря», виски, киви…
Занятно, что эти храмы потребления напоминали писателю «распределительную систему Московии», поскольку «эти супермаркеты, забитые "дефицитом[204]", должно быть, и есть то, что простой советский гражданин воображает при слове "коммунизм"». «Мечта человечества» – вопрос, конечно, особый, но убожество и богатство прилавков двух систем ярко говорило о разнице между прежним и новым местом жительства.
Но разница эта была только стартэром – закуской – к большому американскому блюду.
2
Лет за двадцать до того Америку посетил Никита Хрущев. Как говорится, встретился с ней лицом к лицу. Тогда советский вождь привез домой немало интересного: столовые самообслуживания, когда едоки подходят с подносами к прилавкам, на коих стоит снедь; универсамы – невиданные доселе на Руси магазины, по которым покупатель движется с тележкой или корзинкой в руках, накладывая в них всё, что пожелает, было бы что накладывать; конусообразные сосуды для разливания фруктовых и овощных соков, да и самые соки как продукт массового потребления, ведь до того их в СССР почти не пили; ну, и, само собой, – царицу полей – кукурузу, ну и добрые напутствия американских трудящихся. По итогам того визита была издана весомая книга, составленная, как сейчас бы сказали, пулом, куда входили Аджубей, Грибачев, Жуков, Ильичев и еще шестеро мастеров.
Понятно, что писатель Аксенов и подавно не мог обойтись без своей собственной книги об Америке, с которой он также встретился лицом к лицу. Только если советский лидер приехал туда на тринадцать дней – людей посмотреть и себя показать, – то «антисоветский автор» прибыл, как тогда думал, на всю жизнь.
Прежде Америка была для него полем исследования, любовью, быть может – мечтой. Теперь стала домом. Его страной. А сам он, с одной стороны – русским писателем в изгнании, а с другой – американским писателем русского происхождения. А это означало, что надо писать американские книги. Но начинает он с русских – пишет и отправляет в «Континент» свой первый написанный в Штатах текст «Свияжск»: воспоминание о детстве и раздумье о встрече человека с Богом. Отдает в издательство «Эрмитаж» (печатать за свои деньги!) сборник пьес «Аристофаниана с лягушками». В ноябре 1980 года начинает задуманный в Союзе «Скажи изюм». Но это – книга про Советы, а пора писать про Штаты. И чтоб покупали. И покупали хорошо.
В американской издательской индустрии царит правило: издавай, что покупают. Чем больше купят, тем выше доход. Если книга «пошла», получила хорошую прессу, заказываешь автору новую. Если «протолкнул» его имя в список авторов бестселлеров, можно рассчитывать, что там оно и останется: знакомая с ним аудитория будет покупать его просто потому, что хорошо продается. Логика проста: если товар берут, значит, дело стоящее и в него можно вложить деньги.
Аксенов видел: в Америке для писателя спрос – фактически то же самое, что в СССР – верность линии партии и правительства в литературе и искусстве: условие успеха.
Смириться с этим и добиться этого было трудно. Проблемой был чужой язык, и не столько тот, что на устах (он говорил по-английски и постоянно совершенствовался), сколько тот, что в сознании: важно было учиться думать по-американски, а это дело непростое. Далее: личный опыт жизни в другом мире; отчасти это был плюс – нередко Аксенов схватывал занятные и необычные стороны того, что примелькалось американцам до незаметности; но с другой стороны – слабая пока погруженность в бытовую и артистическую культуру и коммуникацию мешала сделать текст адекватным восприятию и массового читателя, и критика, привыкшего ценить литературный продукт по привычным шаблонам.
Конечно, были и ободряющие примеры успеха: и Марлен Дитрих, и Милош Форман, и Чеслав Милош, и Энди Уорхолл, и другие американские художники иностранного происхождения добились в США огромного успеха, хотя так и не стали до конца американцами.
Аксенов не стремился создать бестселлер. И, как пишет Гладилин в «Аксеновской саге», у него «даже теоретически не могло получиться». Ведь «чтобы написать американский бестселлер, – считает Анатолий Тихонович, – надо писать плохо и о глупостях». Аксенов так не умел. Но рассчитывал на достойное место в литературе. И не только в эмигрантской среде, но и на большом книжном рынке. Его издавал «Ардис». В Европе готовили новые переводы. В Штатах переводили «Ожог». С трудом. В ноябре 1981-го Аксенов писал в Москву: «Всё тянется томительно долго, почти как в "Совписе". Перевод, например, "Ожога" даже еще не появился на поверхность, хотя срок сдачи прошел полтора месяца назад…»
Но кончилось всё хорошо. В 1985 году роман вышел в издательстве Random House, вице-президентом которого служил Питер Оснос, прежде – корреспондент Washington Post в Москве, друг Майи и Василия. Там же выйдет целая серия его книг. В то время Random House отличался от многих других издательских домов тем, что руководство видело его и успешным деловым предприятием, и солидной культурной институцией; там считали: мы можем позволить себе издавать авторов, чье имя известно, а тексты хороши и социально значимы, понимая, что не заработаем на них биг бакс[205], но при этом повысим свой престиж. Ничего, что издательский бизнес – жестко конкурентная среда и в Америке ежедневно выходит 3000 книг.
К тому же имелся весомый пример – Владимир Набоков, русский писатель, и успешный рыночно, и ставший мировым мэтром. Аксенову 48 лет. Он силен и энергичен. Бюрократы, гнавшие «МетрОполь», создали ему в США изрядную рекламу – образ гонимого и отважного борца за свободу творчества. И его еще не смыли новые информационные волны. Но откладывать дело в долгий ящик не следовало.
Обстоятельства благоприятствовали появлению больших американских книг Аксенова.
Но начать Аксенов решил с нон-фикшн – сделать книгу о Штатах. Проехать от океана до океана, от Великих озер до Мексики, и рассказать американским американцам об открытиях американца русского. Где только он не побывал и один, и с Майей. Проделав на олдсмобиле «Омега» – первой своей купленной в Штатах машине (причем не в кредит, а, к изумлению продавцов, за полную цену) – путь по Восточному побережью и через Юг – от Мичигана до Лос-Анджелеса, исколесив Калифорнию и добравшись до Гавайских островов. Из путешествий, наблюдений, встреч и бесконечных сравнений двух миров и двух образов жизни, наложенных на личный советский и американский опыт писателя, и родилась книга «В поисках грустного бэби».
3
Вскоре после приезда Аксенов в беседе с Джоном Глэдом[206] поделился мыслями об этом проекте: «Я думаю, что американскому читателю как раз интересно будет читать про неизвестный мир, читают же сейчас научную фантастику…Со временем, может быть, я как-то начну больше жить внутри американского общества. И это не значит, что я уйду из своего прошлого. Прошлого у меня достаточно, чтобы писать до конца жизни… Вот когда уезжаешь из страны в 48 лет, этого уж хватит тебе, чтобы писать, а новый американский опыт мне очень интересен».
Кстати, опыт этот вовсе не был безоблачен. Пришлось столкнуться и с пошлостью, и с грубостью, и с жестокостью Америки. Тяжкое впечатление произвела на Аксенова гибель юного провинциала, ограбленного и затюканного в Нью-Йорке толпой хулиганья и в отчаянии бросившегося на рельсы сабвэя. Со страстью и болью он описал этот эпизод, в какой-то момент ворвавшись в историю и промчавшись часть пути рядом с несчастным парнишкой. Вот только для автора этот бег был не слишком опасным, а для парня стал смертельным.
В этом фрагменте перед нами предстает трагедия преследования и ужас загнанности, которые и Аксенову довелось испытать в жизни и которые писателю дано было преодолеть. Возможно – из последних сил: избежать сдачи, позора, разорения. Сохранить себя. Отстоять суверенное «я». Отдельность от толпы. Способность если не сопротивляться, то скрыться.
В Штатах ему довелось столкнуться и с мошенниками, и с хамами бытовыми и чиновными, и с несчастными и отвязными бамами[207], и просто – с бродягами, жаждущими опохмелки.
Где в Вашингтоне можно опохмелиться
На халяву, то есть как полный бам?
Так вопрошают без постоянного местожительства лица,
У которых лишь зажеванный чуингам
Скрыт за щекой, а в кармане ни цента,
У которых совесть расхлябана, но хитрость мудра,
Ну вот вы и появляетесь на террасе Кеннеди-центра
В четыре с четвертью, с проблесками утра.
Главное – явиться в единственном экземпляре!
. . .
За разговорами многое недопИто,
Или недОпито, стало добычей бомжА,
Пять-семь бокальчиков, вот вам и пинта,
Можете радость свою существенно умножать.
. . .
Вы остаетесь, застенчивый бомжик,
Двадцать пластиковых бокалов опорожняя,
Шепчете: Боже, всемилостивейший Боже,
Дай мне прилечь возле твоего урожая.
Он их не боялся. Скорее, жалел. Но научился избегать встреч со зловещими персонажами из опасных зон американского бытия и держаться своего мира – интеллектуалов, писателей, издателей, предпринимателей – воспитанных, утонченных, хорошо одетых, сдержанных и полных юмора beautiful people. Мира, где обсуждаются стихи и романы, звучит изысканный русский репертуар хора Йельского университета, гитара заезжего Окуджавы, виолончель Ростроповича, гомон «нашей толпы» на многочисленных вечеринках…
Им посвящена в книге глава «Многопартийная система», где, впрочем, речь идет не о партиях, но о парти – вечеринках, на которых тусуется тот самый «красивый народ», что и стал той, распределенной по профессиональным и возрастным секторам, культурной средой, в которую окунулся Аксенов: международные деятели бизнеса и искусств, писатели романтического и других направлений, ветераны давних и недавних войн, а также «контр-адмирал Т., Грэг и Найди, Мэл Дершковиц и княжна Трубецкая», короче – «их толпа».
Особое место среди «красивого народа» занимал, конечно же, ЗАП – «знаменитый американский писатель». Это существо оказалось особым образом впечатано в сознание советской интеллигенции в образах Хемингуэя, Фолкнера и Стейнбека, а затем Апдайка, Миллера, Мейлера, Воннегута или Доктороу… В них и их героях, по мнению Аксенова, читающая и отчасти пишущая публика СССР находила то, чего ей не хватало: смелость, независимость, устремленность к приключениям, постоянный поиск новых ощущений, переживаний, ролей – набор черт, которые потом Василий Павлович определит как байронический. Не зря Набоков назвал Хемингуэя «современным Чайльд Гарольдом», – в этих словах, считает Аксенов, звучало пренебрежение, а для него они были высокой оценкой. «Разве уникальные таланты Пушкина и Лермонтова начинались не по разряду провинциального байронизма?» – вопрошает писатель. Здесь-то, видимо, стартует разработка Аксеновым двух важных новых для него тем: байронизма и американского мифа.
Быстро выяснилось, что байронит – это мифический «знаменитый американский писатель». ЗАП как он есть – отнюдь нет. На войну он не спешит. Бой быков ему претит. Он мало пьет, но вкусно ест и сладко спит. А в промежутках говорит, а точнее изрекает, сентенции, рассчитанные на цитирование масс-медиа. Так, перемещаясь с приема на прием в компании статных дам и кавалеров (похоже, с одним и тем же лонг-дринком в руке), он поддерживает в мире впечатление: он важен. И вот он здесь – на вернисаже, фуршете или файф-о-клоке, – не чтоб открытьем поделиться и людям всей душой открыться, или с друзьями чтоб напиться, как было принято в Москве, но чтоб напомнить о себе, ради коммерческой рекламы.
Похоже, думается Аксенову, энергетический центр мировой литературы сместился в зону сопротивления, где байронитствует писатель из Восточной Европы и СССР – антитоталитарий и либерал, культурный партизан или беглец, подобный ему самому, что играет новую роль – изгнанника, заново испытывает старое острое ощущение – жажду признания, переживает очередное приключение – жизнь в Америке.
Важную роль в которой играют иммигранты из России. Они делятся на несколько волн и множество групп и вносят немалый вклад в культурную, академическую и технологическую жизнь этого общества. Великий музыкант Сергей Рахманинов, гений авиации Игорь Сикорский, основатель социологии Питирим Сорокин, сотни писателей и изобретателей, профессоров и докторов; сотни тысяч менее известных, но важных людей, которых принято звать «простыми»… Им посвящены главы «Новые русские племена», «Русское лето в Новой Англии» и немало эпизодов книги. Аксенов высоко ценил роль русского меньшинства в жизни Америки.
Не менее интересны его суждения и о другом меньшинстве – глава «Негры под американским снегом». В ней автор делится опытом общения с черными американцами. Особое место занимает в ней история, актуальная для него лично как изгнанника.
Вспомним: Аксенов просил об американском гражданстве. Но, прибыв в столицу, так и не получил из Калифорнии своих документов. И всё сначала – бездна форм, горы справок… Но вот бумаги собраны, и он следует с ними в подобающее присутствие. Но… Получает отказ. Нету-де у вас некоторой справочки. Но прежде-то ее не требовали. Информация по ней доступна в базе данных. Обратиться к ней Аксенов и советует чиновнице. И пожинает бурю.
– Вы что, учить меня решили?.. – вопросила дама, почти как советская столоначальница. Почти потому, что дело было в Америке, а еще потому, что чиновница была чернокожей.
Его возражения встретили отповедь: «Что это вы тут разговорились, мистер? Вы беженец, понятно?! Правительство США не настаивает на том, чтоб вы жили в этой стране!»
Ничего подобного Аксенов в США еще не встречал и не ожидал встретить. Он успел привыкнуть к вежливости американской бюрократии. А дама всё не унимается: «Если вы считаете, что с нами трудно иметь дело, можете убираться из нашей страны!» Да что же это?
Изумленному русскому всё объяснил сидевший рядом беглец из Польши.
– Эта дама – черная расистка. – сказал он. И поделился своими наблюдениями: белому беженцу из Восточной Европы, где он столько слышал об угнетении негров в США, присуще особое к ним отношение: что-то вроде высокомерной жалости. А неграм (особенно начальникам) это не нравится: ишь ты, думают они, бесправные беженцы, а чувствуют себя белыми, расой господ. Жалеете нас, угнетенных? Ну, так получите следствия векового рабства в полный рост.
Тот факт, что Аксенов, получивший место фэллоу в Институте Кеннана, прибыл в столицу, дабы написать роман «Бумажный пейзаж» о бедствиях нормального человека, штурмующего советские чиновные Эльбрусы, делал ситуацию крайне гротескной. С тем, что он собирался обличить в Москве, пришлось столкнуться в Вашингтоне.
Аксенова радует стремление американцев к искоренению остатков предубеждений по отношению к меньшинствам. Но при этом раздражают феминизм и политкорректность. Возмущает склонность жаловаться на цензуру там, где, как он видит, царит свобода мнений. Удивляет и равнодушие к культурным событиям в Штатах и за их пределами. Да и к миру вообще.
4
О нем писатель размышляет в главе «Кафе "Ненаших звезд"», в которое помещает Жана-Поля Бельмондо и немало других видных иностранных писателей, спортсменов и актеров. Жан-Поль кушает в компании режиссера Куросавы и поэта Окуджавы, Фридерика Шопена – польского музыканта и германского мыслителя Иммануила Канта, плюс скромных лауреатов из Старого Света – Уильяма Голдинга[208] и Элиаса Канетти[209]. Ну и других. Жану-Полю хорошо. Кушая пожарскую котлету и водочку, он рад: «Такие вокруг редкостные таланты» и лишь изредка сетует: «Только жаль, что в Америке меня узнают только русские эмигранты».
Как-то, отвечая на вопрос, всё ли ему нравится в стране, оказавшей ему гостеприимство, он ответил: «Я люблю эту страну. Возможно, США – это модель будущего человечества».
Но, подобно многим интеллектуалам, Аксенову, очарованному Штатами, кое-что в них не по нраву. Он расскажет об этом в книгах. А в «Бэби» говорит о простом – отсутствии живого интереса к остальному миру, о провинциальности.
Однажды в интервью журналист процитировал такой фрагмент из книги: «Американцы… видят свою страну самой богатой и сильной, ее науку – самой передовой, своих атлетов – сильнейшими, и так далее…» – и спросил: «Как вы считаете: Америка на верном пути или она уже не богатейшая, самая интересная и замечательная страна в мире?»
Аксенов ответил: «Я не хотел этого сказать… Я пытался объяснить, что заметил здесь явную нехватку интереса к остальному миру. Я всегда стараюсь избегать обобщений… В США живут очень разные люди. Есть среди них и те, кто знает всё и обо всем… Они, несомненно, великолепные эксперты в самых разных областях. Но общее отношение к ряду вещей за пределами США – оно, мягко говоря, довольно, ну, прохладное».
Отсутствие подобострастия сыграло Аксенову на руку. Критика приняла книгу хорошо.
«Да, – писали критики о «Грустном бэби», – Аксенов не оставил в СССР присущей ему иронии – этой частой спутницы русской литературы. И она позволила ему увидеть, что и он не свободен от комплексов, как, возможно, считал прежде. Ну что ж – добро пожаловать в Америку, где социальные ритуалы могут быть столь же сложными, как придворные церемонии в древней Японии. И при этом – столь же исторически обусловленными».
А вот что писал в Los Angeles Timеs Ричард Эдер: «Василий Аксенов… живет в нашей стране полдюжины лет. Вряд ли он достаточно квалифицирован, чтобы писать о США. Но он блестяще квалифицирован, чтобы писать о себе в США. "В поисках грустного бэби" – рассказ о том, как долог путь эмигранта к желанному берегу; а писателя-эмигранта – особенно. Цветы здесь другие, заметил Иосиф Бродский; и, что важнее, названия у цветов другие».
Критикам понравилось рассуждение Аксенова об искусстве, принадлежащем народу, платящему за него. «Но за какое искусство он платит? – спрашивал Ричард Лингеман[210] из New York Times в статье "В целом ему здесь нравится". – За телевидение, которое делают будто для детей? Или за то, которое художникам надлежит вечно поднимать на новую высоту?»
– Разве подлинное искусство не всегда элитно? – спросил он Аксенова.
– Ну конечно, – засмеялся тот.
Обычно люди, хорошо живущие в хорошей стране, рады, когда о ней говорят хорошо. Даже если профессия требует от них объективности. Поэтому Дональд Моррисон в статье «Светлая изнанка»[211] в Time, коря автора за то, что «порой слишком восторгается вещами, для нас обычными, – вроде больших машин и украшенных цветами шляп пенсионерок», тут же пишет: «Грустный бэби» убеждает: для иммигрантов Америка – светлая изнанка туч их жизни…
Отмечает он и сарказм автора, рассуждая: «Америка… рада своим сатирикам. Она любит их. На самом деле опасность в другом: как и другие остроумные гости, Аксенов может так полюбить эту страну, что его критицизм утратит зубастость».
Книга «In Search of Melancholy Baby, a Russian in America» вышла в свет в 1986 году в Random House на английском языке, в твердом переплете и хорошем переводе Майкла Генри Хайма и Антонины Буа, и заняла место в витринах с ценой 15 долларов 95 центов за штуку.
В 1987-м ее издало Vintage Books в обложке бумажной. Всего продали 30 000 экземпляров.
Эта книга стала дверью. Через нее Аксенов вышел на американский рынок, а значит – в литературу. Она станет и одной из книг, с которых начнется его возвращение домой. Она получит имя «В поисках грустного бэби». Есть она и среди тех, что подписывал мне Аксенов: «Дмитрию, в день оптимистической беседы 28 ноября 03. В. Аксенов». На обложке саксофонист.
Поиск грустного бэби – это, похоже, главное дело Аксенова. Во всяком случае – в Америке. Но кто он – грустный бэби? Зачем он писателю?
Понятно, что в заголовке автор цитирует одну из своих любимых джазовых композиций – Melancholy Baby. Но друг Аксенова писатель Александр Кабаков считает, что, за пределами этой простой и милой песенки, «грустный бэби» – это музыкальный символ повседневной, простой Америки. Согласен. Но, возможно, это – не всё? И мастер иносказаний Аксенов скрывает здесь образ той Америки, который начал прорастать в его душе в ранней юности – в военную пору американской тушенки и джинсов, чтения американских стихов, первого знакомства с джазом… Это связь с теми Штатами, которые он вообразил, даже выдумал; и, сразу, – с детством, юностью.
– Когда я начал писать эту книгу, – скажет он в интервью, – то мне пришлось искать по меньшей мере какую-то крупицу взаимной ностальгии. И я нашел ее в своей памяти – эту давнюю песенку «Come to Me My Melancholy Baby» – «Приходи ко мне, мой грустный бэби…». Когда-то я ее услышал в американском фильме «Ревущие 20– е». И прекрасно помню, как все мы – дети послевоенного СССР – радовались этим знакам, которыми общалась с нами Америка.
Грустный бэби Аксенова – это, похоже, та Америка, какую он видит внутренним оком.
То есть поиск грустного бэби – процесс сродни путешествию беспечных easy-rider Джека Керуака и Дина Мориарти[212]. Или героев все той же песенки «America». Или воннегутовского Килгора Тратуа (тоже, кстати, писателя[213]). Или Вуди Гатри, чей поезд мчится к славе[214]. Которые летели по Штатам, возможно, оставаясь лишь тенями героев «Затоваренной бочкотары», но при этом в поисках их прекрасной души и великой мечты…
5
Похоже, задуманный как рефлексия иностранца на тему США, «Грустный бэби», по мере работы над ним, превратился в переосмысление отношений СССР и США и личного места писателя Аксенова в борьбе систем. В авторский взгляд на США сквозь призму СССР и наоборот. В вечное осмысление, сравнение, разъяснение.
Это позволило ему выступить с парадоксальными суждениями. В том числе и о политике.
Так, если американцы по большей части увидели в Уотергейтском деле[215] пример торжества либерализма и той меры свободы, когда президент, нарушивший нормы этики, не защищен от критики, то Аксенов счел изгнание хозяина Белого дома газетой Washington Post опасным, решив, что «кризис института американского президентства привел к установлению тоталитаризма в нескольких странах… к падению авторитета демократии». Он пишет: «Не без содрогания выходец с Востока думает о том, что может произойти… если что-то вроде этой истории повторится. Развал Соединенных Штатов, тот самый "последний и решительный бой"»…
Это – предупреждение штатникам, убаюканным свободой и мифом об их непобедимости.
Но как объективный исследователь Аксенов понял: Уотергейт всё же благотворен для общества. Ибо без кризисов нет развития, а здоровые общества выходят из них окрепшими.
Работая над «Бэби», он изрядно отточил видение Америки – и ее повседневности, и места в истории. Прояснил и видение СССР – его значения для мира и идущих там процессов.
Несмотря на высокий темп работы, Аксенов, бывало, писал книги по нескольку лет. При этом все они привязаны не только к месту действия, но и ко времени, и, нередко, к конкретным ситуациям и событиям. Случалось (как с «Грустным бэби»), за время работы над книгой и ее подготовки к изданию ситуация менялась, – уж такая была пора – и эту переменчивость важно учитывать, рассуждая об американском периоде его творчества. Да и о дальнейшем. Ведь писать «Бэби» он начал при Андропове, продолжал – при Черненко, а заканчивал при Горбачеве.
«Новый сладостный стиль» задумал в 80-х, писать начал в 94-м, издал в 96-м. При этом видение сюжета менялось так же, как последовательность мест, где он работал над книгой. Нет смысла приводить их перечисление, занимающее пять строк курсивом. Лишь ключевые точки: Вашингтон, Москва, Стокгольм, пароход «Иван Кулибин», Самара, Тель-Авив.
Или, скажем, путь на Родину для Аксенова открылся в 1989 году – при Ельцине. За следующие десять лет многое изменилось. Грянули чеченские войны, сильно повлиявшие на мировидение писателя и его гражданскую позицию. Пришел Путин, что также многое поменяло. В том числе – в текстах, речах и делах Аксенова. Он всегда был связан с актуальностью, с жизнью.
Начатый в первые месяцы жизни в Штатах, «Грустный бэби» был завершен в ходе перестройки. Поэтому первые страницы книги полны рассуждений о причинах неприязни (в том числе советской) к Америке, а последние – размышлений о Горбачеве, его реформах, вероятном и желаемом будущем СССР, переменах в отношениях двух стран.
В необратимости этих реформ Аксенов сомневался. Как и многие в мире и в СССР. Уж больно неуверенно, а то и камуфляжно они выглядели. Он писал об этом в «Бэби» и говорил по голосам. Хотел, чтобы всё было яснее, быстрее и однозначнее.
«Горбачеву, – пишет Аксенов, – иногда кажется, что он зашел слишком далеко, и он тогда делает осторожные оговорки, – дескать, мы хоть и против злоупотреблений прошлого, но все-таки гордимся "каждым днем, прожитым нашей страной"». Но не каждый день был достойным! Пора рассказать историю. Правду. И понять: она ужасна. Без отказа от страшного наследия страну в круг цивилизованных стран не ввести. «Страна… должна открыто назвать борьбу со сталинизмом как практической, так и философской сутью нынешнего момента» – вот чего хотел и требовал Аксенов и другие эмигранты. Того же хотели многие в СССР. И перемены были. Прежде всего в общественной жизни и информационном пространстве.
5 сентября 1986 года Лигачев и Чебриков направили ЦК партии очередное письмо. Они сообщали, что «передачи неправительственных радиостанций "Радио Свобода", "Свободная Европа", а также радиостанций "Немецкая волна" и "Голос Израиля" имеют откровенно антисоветский характер и изобилуют злобной клеветой на советскую действительность.
Радиостанции же "Голос Америки" и "Би-би-си" подают свои материалы, как правило, тенденциозно, с антисоветских позиций, стараясь при этом придерживаться объективистского подхода к освещению событий и фактов международной жизни, политики, экономики и культуры». А далее делали, по правде говоря, удивительный вывод – ссылаясь на «проделанную значительную работу по расширению гласности» после апрельского (1985 года) Пленума ЦК КПСС, они предлагали прекратить глушение «Голоса Америки» и Би-би-си.
Уже скоро Аксенова перестанут глушить.
Это письмо, как и ряд других документов тех лет, знаменовало старт процесса, который длится до сих пор, – демократизации России.
Но пройдет еще немало времени, прежде чем политические и артистические изгнанники поверят в это. Тем не менее с каждым годом они со всё большей надеждой ожидали перемен, глядя, как понемногу осыпаются портреты членов Политбюро и генеральных секретарей.
6
Тем временем Аксенов ищет грустного бэби, пишет и готовит к изданию эту стратегически важную книгу. А за рубежом выходят другие его сочинения.
В 1983-м Gallimard издал в Париже «Остров Крым» и «Ожог». Пресса была хорошей. Забавно: заметка в Liberation – под рубрикой «Греция»… А что? Автор – беженец Василий, гражданин мира, в том числе и Греции. И имя у него греческое. Аксенов был не против.
Там же в Париже, в театре Шайо на Трокадеро, Антуан Витез поставил «Цаплю» как парафраз «Чайки». Структурно спектакль являл собой сплетение сюжетов и текстов Чехова и Аксенова. Даже играли в тех же декорациях. Василию Павловичу это пришлось по душе.
– Почему бы в имении Треплева не быть сейчас советскому жуликоватому пансионату «Швейник»? – вопрошал он.
Премьеру дали в конце 1983 года. В главной роли – блистательная Богуша Шуберт. Продана тысяча билетов (в зал на 800 мест). Аксенов и Майя летят в Париж. Видят в зале Александра и Ольгу Зиновьевых, Максимовых, Гладилина, Глезера, Некрасова.
Спектакль получил сильную прессу. Особо отмечали момент, когда у худышки Эдит Скоб – Степаниды надуваются груди и ягодицы, превращая ее в перезрелую Власьевну. Эдит – праправнучка генерала Скобелицына, начальника 1-й Финляндской дивизии – старалась не напрасно. Успех полный. «Множество интервью по радио и TV, рецензии и статьи во всех главных газетах… Для МХАТа, вторая птичка на занавес просится», – писал Аксенов в Москву.
«Остров Крым» вышел в Штатах осенью 83-го. Следом за ним – «Ожог».
Но была и ложка дегтя. Парижское издательство Stock, взявшееся было издать «Ожог», вдруг отказалось от проекта, потеряв куда больше денег, чем если бы выпущенная книга не имела успеха. Неужто кто-то пообещал больше за то, что не издадут? – спрашивали друзья. Встречный вопрос: чего больше в таких сомнениях – эмигрантской паранойи или трезвой оценки ситуации? Кто знает. Но ясно: могущество вездесущего КГБ казалось изгнанникам огромным. А жизнь на Родине виделась не оставляющей надежд ни на какие смягчения, не говоря уж о возвращении.
Меж тем книги «отщепенца» Аксенова выходят в Западной Германии и Скандинавии. Его печатают «Глагол», «Континент», «Время и мы», «Третья волна» и другие эмигрантские издания.
«Третья волна» издает сборник «Радиоэссе» – прообраз будущей книги «Десятилетие клеветы». «Эрмитаж» – книгу рассказов. В Штатах выходят «Остров Крым» и «Ожог».
Аксенов живет по правилам литературного бизнеса. Пишет по пять-восемь страниц в день. Ничем не стесненный. Кроме своего представления об ожиданиях издателей и публики.
Став стипендиатом Института Кэннона, он пишет роман «Бумажный пейзаж». Его выпускают «Ардис» и Random House. В декабре 1983-го завершает роман «Скажи изюм», который также выходит в «Ардисе» в 1985-м. Знатоки говорят, тогда за эту книгу в СССР если и не давали как за «Ожог» и «Остров Крым», по семь лет лагерей и пять ссылки, то жизнь испортить могли всерьез.
7
В Москве царит клика стариков, ощетиненная вовне «ядерным потенциалом», а вовнутрь – мощью пропаганды и спецслужб. И хотя у многих есть ощущение, что дальше так продолжаться не может, власть кремлевских старцев парадоксальным образом кажется вечной.
То есть «Скажи изюм» выходит вовремя. Эта феерическая история «МетрОполя» становится пощечиной властям и литературной бюрократии.
Поведение крамольников и байронитов – безбашенных советских фотографов из группы «Новый фокус» – издевательский вызов всему советскому порядку жизни, правилам и нормам, принятым и насаждаемым совком. Ведь они, безобразники, и снимая людей на пленку просят: скажи изю-ю-ю-юм. Ну почему? Почему изюм-то? Разве разучился советский человек широко улыбаться? Да не-е-ет – ответствуют ерники. Это в Америке, когда фотограф щелкает, все делают упругое cheese, являя и зубы, и радость. А в Союзе надо делать: изю-ю-ю-юм. Тянуть губки трубкой, отпечатывая в кадре свое реальное настроение и положение.
Вот скажите: изю-ю-ю-юм. И поймите, о чем толкуют фотилы. Ну что это, как не глум над теми, кто может петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда? А иначе чего ради они стругают подрывной проект на хазе сомнительного типа Лехи Охотникова в жилкооперативе «Советский кадр» близ метро «Аэродинамическая». Английский язык там мешается с русским, «Солнцедар» и «Кавказ» – с виски Chivas Regal, что позитивно влияет на атмосферу и труды по созданью альбома. То есть ситуация очень схожа с метропольской.
А Охотников – с Поповым. А в кореше его веселом Вене Пробкине кое-кто видит черты Виктора Ерофеева. В недюжинной же фигуре Шуза Жеребятникова зрят сходство с Юзом Алешковским. В Андрее Древесном узнают Вознесенского. Стелу Пирогову и Эмму Лионель сливают в образе Беллы Ахмадулиной. Под мастером Цукером понимают кто Леонида Баткина, кто Марка Розовского. А за Георгия Чавчавадзе принимают Фазиля Искандера. Ну и так далее.
О проницательные! Что вам сказать? Был тогда у Ерофеева автомобиль «Мерседес-Бенц 300», как у Пробкина? Разве летал Вознесенский в космос? Попов, он что – рыжий помор? И знаком ли кому юноша больших талантов и ангельских статей Вадим Раскладушкин, что вправил мозги руководству КГБ и Союза фотографов, Политбюро и лично дорогому товарищу Брежневу?
А с другой стороны… Попов не рыжий помор, а брюнет-сибиряк. Но «МетрОполь»-то у него делали. И летал Вознесенский не на Венеру, а на полюс; и что? И катал Ерофеев не на «Мерсе», а в «Жигулях»; но как характер схвачен!..
Аксенов пишет в Москву с голубиной почтой: «персонажи все выдуманные, никто себя, надеюсь, не узнает, за исключением Ф.Ф.Кузнецова – Фотия Фекловича Клезмецова».
Проект «Скажи изюм» жутко напрягает сотрудников спецотдела КГБ – Государственного фотографического управления (ГФУ), следящих, чтоб советские фотографы снимали нашу реальность такой, как она есть, то есть в свете указаний партии. Кроме того, за их поведением следит творческий Союз, где вершит дела его секретарь и сексот ГФУ Фотий Клезмецов. Он-то, в коем сложно не увидеть Феликса Кузнецова, прежде всех и нападает на «изюмовцев». Дескать, аг-а-а, свободы захотели? Свободы сейчас нет! Нет нигде! Есть бо-о-орьба-а-а!!!
Вот он и борется. И прежде всего – с лидером «Нового фокуса» Максом Огородниковым (он же Огород, он же Ого). А тот погружен в сложные отношения. Во-первых – с КГБ из-за переданного на Запад альбома «Щепки» (о нем мы уже говорили); во-вторых, с девушкой Анастасией; в-третьих – с другом Аликом Конским, который, считаясь главным в США экспертом по советскому фото, назвал «Щепки» говном; в-четвертых – с коллегами по «Изюму».
Неудивительно, что в Огороде прозорливцы различают черты Аксенова Василия Павловича. И тут я ничего не скажу. А лишь помечу, что иные фотографии бывшего гражданина СССР Аксенова В.П. очень схожи с литературным портретом гражданина Огородникова М. П. В остальном же предложу сравнивать их вкусы и предпочтения, а также эпизоды жизни – среди которых есть очень схожие, например – стиляжная юность, побег из-под носа у органов за границу со случайно обнаружившимся иностранным паспортом, автомобильное покушение.
Роман очень хороший и веселый. Когда я его читал в 1986 году («Ардис») – то очень смеялся. И финал хороший: у стен Кремля веселится и ликует весь народ, в едином порыве говоря: изю-ю-ю-юм. И остается так запечатлен навеки.
После выхода книги в Random Housе в июле 1989 года под названием Say Cheеse («Скажи изюм» перевести не смогли) журналисты часто спрашивали Аксенова: не фотограф ли он и что думает о фотографии? Он отвечал: «…Фотография – самое метафизическое искусство из всех».
– Вы когда-нибудь хотели быть фотографом? – следовал вопрос.
– О да. Это было бы здорово. Я бы очень хотел быть фотографом и саксофонистом.