Да здравствует Республика!
1
Помнишь, товарищ,
Ты Афганистан,
Зарева пожарищ,
Крики мусульман… —
такую песенку поет один из героев «Скажи изюм».
15 февраля 1989-го Афганистан и впрямь становится тяжким воспоминанием. Советские военные уходят домой. Этот шаг, как и возвращение Андрея Сахарова из ссылки и постепенное освобождение политических заключенных, побуждает Аксенова всё больше доверять Горбачеву и другим советским реформаторам. Он всё чаще думает о возможности возвращения. Пусть еще не ясно, в какую страну, – контуры тоталитарного режима хоть и медленно, но размываются, абрис новой страны пока не виден. Но что касается литературы, тут определенность полная: покинув советскую литературу, русскую он не оставлял никогда. Держался за нее в самые трудные времена. Больше того, так же как уходившие за рубеж «белые» уносили с собой в душе свою Россию, Аксенов сердцем жил в России собственной – юной республике 17-го года. Самой свободной на тот момент стране мира. И мечтал о ее продолжении. И это побуждало его живо интересоваться всем, что совершается дома.
В 1989-м явилась возможность увидеть многое своими глазами.
Давний знакомый, сосед, посол США в Москве Джек Мэтлок[236] пригласил в гости. В Москву. В посольство США. Очевидно, это был фрагмент политики наведения мостов и визит был заранее согласован с советскими инстанциями. Иначе Аксенову никогда не дали бы визу. Ведь и в инстанциях многое менялось, и места мастаков по стряпанию хамских «писем деятелей культуры» и «откликов трудящихся» занимали люди, наделенные здравым смыслом и трезвым политическим расчетом. Они знали: смене социально-политической парадигмы нужно культурное оформление, перемены в экономике и жизненном укладе требуют жжения сердец людей талантливым глаголом. Ожидать такой помощи от советских «золотых перьев» не приходилось. Сложно было представить себе Василия Белова, Александра Проханова или Максима Калашникова славящими капитализм, либеральные ценности, партнерство с США и вообще включенность страны в свободный мир. Не потому, что они не захотели бы. А скорее всего – не сумели б.
Потребны были умельцы, из которых большинство трудилось за границей. Никто не просил их о возвращении навсегда, но и запрет на него был снят. Сбылось предсказание Гладилина: «Жизнь длинная, может, еще встретимся»… Советская власть была на исходе. Границы открывались. Постепенно херились выездные ограничения, и было странно говорить о каком-то «возвращении», имея в виду людей, привыкших жить в большом мире, а не в большой стране.
Но Союз еще существовал. У власти была КПСС. То есть Аксенов, приняв приглашение Мэтлока, ехал в советскую страну, приоткрывшую свои двери.
5 ноября 1989 года, в канун визита, National Cable Satellite Corporation (NCSC) пригласила писателя на беседу[237]. Ведущий передачи Брайан Лэмб спросил Аксенова: Каким сегодня вам видится Советский Союз?
Аксенов. Я, признаться, немного нервничаю… Моя Родина после 10 лет разлуки превратилась для меня в своего рода абстрактное понятие. Стала, скорее, особым литературным материалом, чем живым обществом. <…> Эта страна – США – сегодня значительно ближе мне, чем она. Впрочем, надеюсь, многое проснется в моей душе.
Лэмб. Ваши соратники по «Метрополю»… Они и сейчас в Советском Союзе?
Аксенов. Большинство – да. Хотя некоторым пришлось эмигрировать. А некоторые присоединились к большинству советских людей…
Лэмб. Когда приедете домой, вы встретитесь с ними?
Аксенов. О да! Да, да! Сейчас история с «МетрОполем» считается большим приключением, этакой отважной попыткой прорыва… Всё изменилось. Человек из КГБ, который шантажировал меня… сейчас пытается сказать: «Я был неправ, пожалуйста, простите меня»[238].
Лэмб. Вы с ним увидитесь?
Аксенов. – Может быть… Ха-ха. Знаете, это было бы любопытно…Он признал, что [они] делали с творческими людьми мерзкие вещи… И особо упомянул меня. Неоднократно. Признав, что я уехал под давлением.
Лэмб. А сейчас ваши друзья по «Метрополю»… могут печатать всё, что хотят?
Аксенов. Абсолютно! Это замечательно. Там в литературе всё удивительно меняется. На Союз писателей, к которому я когда-то принадлежал и который был, по сути, чиновничьей конторой, порожденной сталинизмом, уже никто не обращает внимания. И хотя… страх перед сталинизмом никуда не исчез… возникают новые творческие группы. Они публикуют что хотят, создают журналы и издательства…
Лэмб. Возможно, оказавшись дома, вы захотите остаться?
Аксенов. Нет. Я еду не навсегда. Я уже привязался к этой стране.
Лэмб. Вы гражданин США?
Аксенов. Да. И к тому же я здесь работаю – преподаю в Университете Джордж Мейсон. Я известный профессор… На кого ж я брошу студентов? Я их люблю… Хочу участвовать в американском литературном процессе. <…>Но, возможно, я буду ездить в Россию и обратно.
Лэмб. Вы уже знаете, что сделаете в первую очередь, приехав на Родину? <…>
Аксенов. В Москву меня пригласил американский посол. Я буду гостить у Джека Мэтлока… И как его гость, я хочу провести в посольстве семинар для интеллектуалов и деятелей культуры на тему «Русский писатель в США». Потом я встречусь с читателями… У меня мало времени – для поездки я выкроил окно в учебном расписании. Но я обязательно навещу родную Казань – увижусь с отцом. Он жив, ему 91 год. Вот мой маршрут.
Лэмб. Кто придумал пригласить вас в Союз? Вы или посол? <…>
Аксенов. Я бы сказал… вместе. Сначала USIA[239]предложило поехать читать лекции. Но я ответил: это очень неловко. Я приеду как кто: русский писатель или представитель американского государственного агентства? Джек Мэтлок придумал выход – пригласил меня в гости. И я с благодарностью согласился.
2
Брайану Лэмбу кое-что неясно. И не ему одному. А американскому зрителю тоже. Он не очень-то понимает, почему раньше Аксенову нельзя было в СССР, а теперь можно. И почему его ситуация столь щекотлива, что приходится выдумывать всякие ухищрения. Им невдомек, что, с одной стороны, на Родине его во множестве ждут читатели и радиослушатели, а с другой – несмотря на гласность, многие из гонителей писателя никуда не делись, они здесь и часто – на важных местах. И Лэмб пытается сделать ситуацию чуть более понятной для своих зрителей.
– А как насчет Михаила Горбачева? Что отличает его от других лидеров?..
– Знаете, я думаю, Горбачев – чудо. Мы… почти потеряли надежду… Всё выглядело мертвым… Коммунистическая партия была трупом, и мы не верили, что она способна породить кого-то, способного активно действовать.
– Как же это случилось?
– Это чудо. Просто чудо.
Ну что ж – чудо так чудо. Горбачев – чудо. Это американцам понятно.
– При Хрущеве у писателей было больше свободы, чем сейчас?
– О нет. Сейчас намного больше. Либерализация зашла куда дальше, чем тогда.
– И пойдет дальше?
– Несомненно.
Важный момент. События развиваются очень быстро. И столь же быстро меняется мнение писателя о ситуации. Еще совсем недавно Аксенов требовал от Горбачева доказательств, что ему можно доверять, что перестройка – это серьезно. Теперь на открытый вопрос, пойдет ли либерализация дальше, он публично отвечает: Несомненно.
– Если взглянуть на всё, что вы обрели в США… и представить, что вы можете поделиться этим, то чего бы больше всего хотели ваши друзья?
– Для начала они, к примеру, хотели бы обрести доступную мне свободу передвижения, возможность путешествовать… Хотя многие прежние ограничения уже отменены и поехать за рубеж стало проще.
– Советские люди могут это себе позволить?
– СССР не входит в семью современных наций, и это мешает ездить. Но русские хотят войти в эту семью.
– А чем еще вы бы с ними поделились?
– Ну, трудно сказать… Они сейчас очень бедно живут. <…> Хотя это не очень важно для творческих людей. Если бы 10 лет назад мне сказали: выбирай – материальное благополучие или свобода творчества, я бы выбрал свободу.
Вспомним 1989-й. Нехватки. Очереди. Раздражение. Усталость. И тут же – надежда: скоро станет лучше. Однако ж предстояло пережить еще более тяжкий период, когда и талоны отоварить было труднорешаемой задачей. Время сникерсов и баночного пива придет чуть позже. Эти бытовые вопросы – другая сторона политики, ведь обмен стабильности и достатка на свободу, как мы знаем, не так уж и невозможен. Но Аксенов говорит: я бы выбрал свободу.
И летит в СССР, который вроде как переставал быть «страной большевиков», и писатель хотел, во-первых, видеть это, а во-вторых, помочь в добром деле. С ним летит Майя.
3
Их визит стал вехой. Отчасти сопоставимой с освобождением Сахарова из Горького. Если возвращение академика стало знаком – инакомыслящих и инакомыслие больше не преследуют, то прилет Аксенова – знак того, что и «отщепенцев», еще вчера порицаемых и оклеветанных, спокойно пускают в Союз. Разрешают им устраивать семинары и ездить по стране. То есть теперь здесь хотя и советская власть, но власть другая. И её не смущает то, что Аксенов писал про ту – прежнюю – власть. А скорее, даже нравится. Он положил начало процессу, точку в котором поставит Солженицын, триумфально вернувшийся в Россию в 1994 году.
Триумф ждал и Аксенова. И хотя он не ехал из Владивостока в столицу от встречи к встречи, от митинга к митингу, но и бурная встреча в Шереметьеве дорогого стоила.
Первыми ему навстречу метнулись ребята из программы «Взгляд». Прорвались в зону прилета, фактически за границу, и ну снимать. Влад Листьев стал первым, кто сказал ему: «Здравствуйте, Василий Павлович! Приветствуем вас в Москве!»
Василий Павлович был ошеломлен. Но – приятно.
– Почему вы приехали по приглашению американского посла?
– …Потому что мы с Джеком соседи по Джорджтауну… До него меня на Родину никто не приглашал. Кроме того… нам и остановиться-то негде, кроме как в Спасо-хаусе[240].
Он продолжает путь к паспортному контролю. За барьером – толпа. Столько камер его, пожалуй, не снимало и после приземления в Париже в 1980-м. Любопытно, что чувствовали в этот момент чиновник Кузнецов, писатель Бакланов, режиссер Ефремов, актер Ульянов? Ведь могли же смотреть! В самом деле – могли…
Лица и объятья друзей. А вот и родные люди – сын и сестра, Алексей и Майя. Отец приехать не смог – путь в Москву был труден ему. Но Аксенов с супругой собирались сами навестить его в Казани. Корреспонденты и друзья на миг отстают. Он обнимает Майю: «Здравствуй. Наконец-то мы одни. Спасибо за метель». У подъезда ждет машина. В «Шереметьеве» пурга. Импозантный же мужчина в несоветских башмаках бодро следует на выход в окруженье милых лиц, чтоб помчать единым духом к самой странной из столиц.
Снежное и свежее московское утро. Спасо-хаус. Завтрак с Мэтлоками. И – в «Юность», где когда-то издали «Коллег»… Площадь Маяковского, ныне Триумфальная, бывает в такие утра особенно милой. Через площадь. По переулку – на Садовое кольцо. Там – направо, мимо бывшего «Лабиринта», мимо поворота к ЦДЛ, мимо поворота к Дому архитектора, мимо поворота к Патриаршим, мимо театра Сатиры – в «Юность».
С внимательным взором вокруг и заходом в магазины. На Садовом грузовики. Вдоль – немытые окна, двери в лоскутьях объявлений, обшарпанные стены. За прилавком в молочной синий кефир. В булочной россыпь леденцов. В обувном – убогий пластик. А по улице в обе стороны – дамы в нездешних сапогах, мужчины в крепких ботинках. Где взяли? Ведь не в жутком же пластиковом магазине! Одна из великих тайн Москвы и всего Советского Союза.
В «Юности» теплейшая встреча. Потом – Пушкинская площадь.
«Пушка» тех дней – место особое. Здесь торгуют свободной прессой – от газеты «Демократического союза» до изданий анархистов. Здесь же агитируют за независимость Балтии. Здесь же – агитаторы разных – ну дела! – политических партий. Как быстро все движется и меняется благодаря «чуду Горбачева», ведь только что и помыслить никто не смел о какой-то там многопартийности, а на тебе – вступайте, зовут, в ряды христианских демократов. А рядом – уличные тыщи, студенты, проститутки, подрядчики, и все обсуждают, спорят, доказывают!
– Даже ради этого стоило приехать, – скажет потом Аксенов по «Голосу». А вообще, это тот случай, когда приехать стоило, просто чтобы приехать.
Главный редактор «Юности» Андрей Дементьев готовился печатать «Остров Крым» – легко, свободно, бесцензурно. А ведь еще вчера за хранение потащить могли на Лубянку.
4
Приглашения на семинар – да еще и с буфетом! – Мэтлок разослал с дипломатической предусмотрительностью: и почвенникам, и западникам; и «демократам», и «реакционерам». Мол, всем рады, на всех хватит, welcome! К тому же это, видимо, был своего рода тест, проверка: а может, всё и впрямь так быстро и сильно меняется, что даже Станислав Куняев или Александр Проханов придут на встречу с недавно еще запретным Аксеновым? Но нет. Так далеко дело не зашло. В числе 250 гостей сталинисты и «деревенщики» замечены не были.
Аксенов начал с рассказа о непростой судьбе писателя в Америке. О конкуренции. О рынке слова. О том, что если твою книгу ставят в витрине – значит, надеются продать. Если на полку обложкой наружу – хуже, но тоже неплохо. А коли корешком – пора писать новую.
Рассказал и о том, что в Штатах русский литератор попадает в круг славистов. И это хорошо, так как дает возможность общения с заинтересованными и знающими людьми, причем объединенными в различные группы и ассоциации, что дает ряд полезных возможностей, в том числе и трудовых, а значит, и денежных. При этом русскоязычная литературная братия объединяться не спешит. Ибо больших симпатий друг к другу не питает.
Что же до писателей-«штатников», то говорить о каком-то постоянном общении с ними сложно. Разве только между очень близкими друзьями. Так, на конгрессе Пен-клуба в Токио Аксенов, Стайрон и Воннегут что ни день торчали вместе в барах. Потом вернулись в Штаты и… увиделись лишь на следующем конгрессе.
Как обычно, его спросили о творческих планах.
Как обычно, он рассказал. Есть, мол, творческий план – книга о знаменитом советском режиссере, на которого ходила вся Москва. Он только и слышал, что «ты гений, гений, гений…». А в Америке пришлось машины на паркинге отгонять, наркотики протыривать, общаться не с артистической и дипломатической элитой, а с white trash[241]. Бубнить в кабаках о Станиславском…
Стоп! Вспоминаем: вот он – мужик с лохматыми патлами и пивом с террасы кафе в Лос-Анджелесе. Вот замысел «Нового сладостного стиля» – книги, где, пожалуй, наиболее емко и саркастически показана жизнь эмигранта творческих кровей и его возвращение на родину.
«Понятие "Родина", – говорит Аксенов на семинаре, – становится для меня всё более дорогим, но всё более интимным. Оно связано… с ощущением вечного прозябания, с ликами моих бедных людей, дорогих мне родственников, родителей, бабушек, тетушек. Это ощущение мне гораздо дороже, чем так называемые достижения и исторические катаклизмы».
И – кода: «Я плачу долг той единственной родине, которой я что-то должен, – русской литературе».
Следующее выступление – на вечере в Доме архитекторов. Потом «Бочкотара» в театре друга – Олега Табакова. А в «Современнике» – «Крутой маршрут». Заключенные – только женщины. Вохра – мужики. Марина Неелова кричит: «Где мои дети?!» так пронзительно, что звучит Евгенией Гинзбург. Стоя на сцене рядом с Галиной Волчек, автор поднимает вверх руку с раскрытыми средним и указательным пальцами – victory.
5
Возвращение в Россию, пусть и в роли гостя посла США, и стало большой победой. Свершившейся на глазах у тех, кто изгнал его из страны. Лишил его общения с близкими.
Последний раз Аксенов видел отца в 1980-м, перед покушением на свою жизнь по дороге из Казани в Москву. И вот они снова дома у Павла Васильевича. Их удивительно трепетная встреча потрясла родных. А Аксенова поразила манера отца судить о советских вождях. Ленин остался для него «хорошим человеком». Сталин – «очень плохим». Брежнев, говорил он, дрянь; Горбачев – молодец. Что ж, поглядим, что он за молодец…
Пока же в пользу Горби, в глазах Аксенова, говорила свобода прессы. Его довольно резкие интервью печатали без правки. А с другой стороны – жизнь в Казани казалась ему нищей и убогой. Однако и тут маячила где-то рядом надежда на перемены: за книгами стояли очереди. В театре ставили «Крутой маршрут».
Казалось, невесть откуда в страну возвращается давняя любовь Аксенова – республика 1917 года. Юная и прекрасная. Растоптанная, но не убитая. И почему – невесть откуда? Она возвращалась вместе с ним – ее последним гражданином. Среди руин нищей тирании Аксенов провозглашал: да здравствует республика!
Надежду на воплощение и торжество этого лозунга вселила и еще одна победа – легальный выход в Москве «МетрОполя». Через десять лет после его расправы над ним в этом же городе. Кто тогда думал, что всё изменится так скоро? Кто мог знать, что гонимые будут торжествовать при живых и скрежещущих гонителях.
Вернувшись в Штаты, Аксенов описал свой визит в статье «Не вполне сентиментальное путешествие»[242], опубликованной в престижном журнале The New Republic.
Но прежде он пережил еще один триумф, который по праву принял как личный, подобно множеству людей на планете, боровшихся против Берлинской стены. 22 декабря 1989-го она перестала существовать. В тот миг воссоединился не один лишь Берлин. И не только Германия. И не только Европа. И не только две половинки рассеченного стенкой мира. Воссоединилась Россия: та, что была на Востоке – с той, что жила на Западе. И, возможно, воссоединился Аксенов…
6
Снова он прибыл в Казань в начале 1990-х. Чтобы снять биографический фильм и прочесть следственное дело мамы.
«Чего стоят только профильные и анфас фотографии матери, сделанные фотографом "Черного озера"… – писал он потом с горечью. – Чего стоят списки реквизированных предметов: костюм старый хорошего качества, белье постельное, игрушки детские, Иммануил Кант, собрание сочинений…
Иные, выявлявшиеся из грязно-мышиного цвета папочек материалы опрокидывали меня. Прожитые десятилетия, казалось, исчезали, и я по-сиротски останавливался на краю той юдоли, на пороге разгромленного семейного очага, возле Лядского садика моего детства…»
Казань он посетит еще много раз. Проплывет по Волге. Сотни километров проедет и пролетит по стране. И будет поражен темпами перемен. Причем как в области, скажем так, промтоварной, так и духовной. Ему казалось, что народ быстро выдавливает из себя совковую начинку. Но скоро поймет, что появление на провинциальных рынках и в продмагах нескольких сортов колбасы, которой там отроду не было, и датского пива еще не означает благоденствия, а интерес к разоблачениям красного режима не гарантирует утверждения свободы и демократии.
Больше того, на какой-то срок они будут заслонены беспределом криминала и разгулом скоробогачей, их хамством, жестокостью, цинизмом, безвкусицей. Он так и не сможет привыкнуть к тому, что в новой Москве крайне сложно различить проститутку и девушку другой профессии; что богема так быстро освоила амплуа приживалки при пузатых дядьках в трениках и алых пиджаках с закатанными рукавами; что любой разговор о демократии сопровождается каким-то хитроватым явным или внутренним подмигом: ну конечно, демократия, дорогой Василий Павлович, милый ты наш герой сопротивления, но сначала – денежка, старичок, баблецо, капустка, зелень, башли, лавэ… Понял, голуба?!
И тут же – бравурная роскошь презентаций, премьер, фестивалей: праздник, брызги шампанского, дамы в мини и кринолинах, фейерверк огней и улыбок. А попутно торговля – всем и везде. Начальство народ еле держит в узде. С наваром тот, кто хитер, силен и ловок. «Кидалы», «каталы» и боевики бандитских группировок. Лотошники и киношники, любители почек «сотэ» и мастера карате: раз-раз-раз – и в лоб, и в бок, и в глаз, и под ребра, и взашей; пенсионеры, и милиционеры, и боевые офицеры: эй, командир! есть партия «калашей»… Недорого! Возьмешь? Ну, как тут поймешь – где «братки», а где дельцы, а где отечества отцы? И где искать концы… Ведь «Беретты» под мышками у всех одинаковые. И патроны. И инстинкты всамделишные. И тяга в чреслах самая что ни на есть. Барышни по вызову – на любой вкус. Куда ни взгляни – то соблазн, то искус. Вот казино «Аризона», а вот диско «Красная зона». На Ленинградке, у комплекса ЦСКА, это место знает вся веселая Москва, там над пульсирующей толпой в неоновых клетках, в пятнах света извиваются голые девки.
Всё это для Аксенова не только экзотика, но и кошмар. Он шепчет: в Америке такое невозможно. Ох, сколь многое невозможно в Америке из того, что он видит в России.
Аксенов верил в перемены и ждал их. Но и вообразить не мог, как конкретно они будут выглядеть и чем на самом деле станут для миллионов людей, большую часть жизни проведших под надзором и опекой внимательной власти и внезапно очутившихся в незнакомом и недружественном мире, где всё выложено на лоток: собрания сочинений и консервы, детские машинки и искусственные члены, спирт и видео, боевые ордена и презервативы, знамена и «Херши-Кола», кроссовки и тусовки, звериная жестокость и судьбы людские.
Этот базар-вокзал ничуть не походил на благолепное торжество буржуазного процветания. В неразберихе ох как вольготно было тем, кто тосковал по совку, страшился свободы, презирал личность, обряжал патриотизм в поддевку черной сотни, а на Запад напяливал личину врага. Но… «Заткнись, красная жаба! Не трожь Запада – нашей духовной родины!» – требовал Аксенов. Но, на беду, его приказ исполнялся только в книгах. И то не всегда.
Да, он понимал: в периоды крушения прежних систем и утверждения новых иначе не бывает. Но окружающее безобразие нравилось ему не слишком. Впрочем, он надеялся: в недрах бардака зреют закон, порядок и человеческое достоинство. И, конечно, какое-то неведомое и невиданное русское искусство… И когда оно наконец прорвется наружу, потрясенный мир радостно изумится, и ну ликовать в пароксизме светлого восторга.
Пока же вся эта тонко подмеченная прозаиком суета требовала превращения в художественный текст. Он не мог не стать полным парадоксов. Рядом: вырождение идеалов и торжество идеалов; отсутствие ценностей и высота этих ценностей; мафиозность власти и властность мафии; устремленность к прилавкам товарного рая, при нуле человеческих чувств, и безбрежность этих чувств; зверская мерзость злобы и простая чистота любви. Доктор Аксенов знал: перед ним страна, истомленная наследственным, генетическим недугом. Он не претендовал на роль целителя, но готов был участвовать в консилиуме. И как писатель внес в него вклад в виде книги – «Негатив положительного героя», став одним из первых «зеркал первой криминальной русской контрреволюции», что и было отражено в заголовке одной из статей о нем[243].
Анатолий Гладилин считает «Негатив» самой интересной книгой Аксенова, написанной в Америке и напрасно почти не замеченной журналистами и исследователями.
С этого-то негатива и возьмется Аксенов печатать несколько снимков – образов – другого российского героя. Предприимчивого человека. Молодого русского дельца. Лидера нового молодого народа. Успешного гражданина-горожанина. Сильного интеллектуала. Что средь бандитской катавасии не падает духом, не опускает рук, а бьется за лучшее будущее для себя, а заодно и для всех. Капитализм – это демократия плюс приватизация всей страны! Ура! И пусть этот лозунг останется лишь рекламным набором слов, герой уже здесь. В сюжете.
Первый его оттиск – Славка Горелик. Деловой сын стареющего красного интеллигента, парень с подпольным прошлым и острым чувством юмора. Второй – женское отражение Славки – Светлякова Наташа (она же – Какаша), «звезда станции метро "Нарвские ворота"», красавица, распутница, соратница в борьбе за новый мир.
Эта пара окружена характерами второго ряда и обоего пола. Тут и комсомольская наставница Ольга Кольцатая, и веселые девчонки – заветные подруги Людка Штраух, Маринка Дикобразова, Ольга Мухамедшина и другие, а также и юноши – комсомольцы, беспокойные сердца – Вадим Дулин, Юрка Эссерер, Равилька Шамашедшин со товарищи из клуба «Баграм», и интересные бандюганы – Налим и его братия, и шайка международных подонков Резо, Васо, Отари и Нукрешик, и эмигранты всех мастей и разных поколений, от седых аристократов-монтеров-сантехников в третьем поколении графа Джина Воронцофф и князя Ника Олады до зрелых лет писателя в изгнании Стаса Ваксино (он же Влас Ваксаков) и самих Наташи и Славки с родителями, кто по легкомыслию, а кто по необходимости сваливших за кордон. Это роман «Кесарево свечение», которому предстоит сыграть поворотную роль в судьбе автора.
Следом идет Саша Корбах – режиссер трудной судьбы, о коем Аксенов говорил на семинаре в Спасо-Хаус. Отринутый советами изгой и штатовский нищеброд, волею автора превращенный в посланца романтических идеалистов Запада в новую Россию. Тут же и сами миллиардеры-романтики – Стенли Корбах и его команда, тимуровцы нашего времени, желающие перевести Россию – дряхлую старуху и неопытную деву в одном лице – по утлому мостику над вонючим потоком распада, усобицы и самоубийства. Занимаясь этим, Саша являет миру свой новый сладостный стиль (перенятый у великого Данта и воспетый в одноименном романе Аксенова), но сопутствующая ему удача отворачивается, и приходится побеждать в другом краю.
Третий образ – герой, схожий с Гореликом, но героичней. Мы с ним знакомы. Помните – Гена Стратофонтов? Ну да, мальчик, не теряющийся в сложных ситуациях. Но уже не пионер. А бизнесмен-металлург, сделавший редкие земли[244] не только источником своих миллионов, но и именем романа. Молодой, полный сил и уверенности в себе выходец из ВЛКСМ – «Всероссийского капиталистического союза молодежи», мужчина, занятый превращением России в сильную и удобную для жизни буржуазную страну – любимицу мирового сообщества цивилизованных и устремленных в будущее свободных наций.
У этих героев нет иного пути, кроме как сквозь танковый август 91-го, когда народная духовная революция смела клику гэкачепистских воротил. Не миновать им и нищего 92-го. Как и пика – октября 93-го, когда тоже не обошлось без танков. Они и сломали хребет хищной красной гидре, выдрали ее клыки и ядовитое жало, превратив в гадкое, но не смертельно опасное существо, способное дико выть, но не кусать. Не проскочить им и мимо бандитских разборок, и чеченских побоищ, и тоталитарных трюков власти.
7
Нет нужды пересказывать сюжеты этих книг. Но отметим: их герои идут по историческим вехам новых времен, важным для их автора. Там есть политика. Ибо и Аксенов ее не миновал.
Путч ГКЧП придется аккурат на его день рождения, и он, только что покинувший Москву, проведет этот и последующие дни в Париже, тревожась о судьбе страны и своего сына Алексея, который провел их на баррикадах у «Белого дома».
Радость победы над мятежом через несколько часов прозвенит в его радиопередаче, а затем и в «Новом сладостном стиле»[245]. «Этот момент, – говорил Аксенов в микрофон, – можно без преувеличения назвать величайшей и славнейшей страницей в истории России. Похоже было на то, что в сердцах миллионов происходит некое чудо: "Хватит! – кричали все. – Никогда больше!" Старухи и уличные панки, афганцы и работяги, журналисты, музыканты, интеллектуалы, каменщики – все стояли рука об руку на площади, которая легко могла оказаться русским Тяньаньмэнем. <…> Это были самые счастливые дни в жизни нашего поколения. Что бы еще судьба ни держала в запасе, всё-таки мы можем теперь сказать, что всё пережитое… стоило пережить. Если и было чувство горечи в моей душе, то от того лишь только, что я улетел из Москвы в Париж… утром 18 августа… В то время, пока мой сын стоял на баррикадах, а моя жена была в толпе, "окружающей Белый дом"… я сидел с кипой газет на Монпарнасе, и Париж со всем своим блеском тускнел перед революционной Москвой».
А в романе «Новый сладостный стиль» после победы Саша Корбах думает: «Пусть это всё… утвердится в истории лишь как дата неудавшегося переворота… всё равно три дня в августе 91-го останутся самыми славными днями в российском тысячелетии, как чудо сродни Явлению Богородицы. А может, это и было Ее Явление?»
Вот он – байронит Саша – на московских баррикадах… Строил-строил, стоял-стоял, потом присел, да и уснул на фанерке. А очнулся, когда запищал мобильный. Помните, такие были черные ящики с ручкой, как у атташе-кейса? Звонил шеф и друг Стенли Корбах, залетевший в Индию. Поговорили. И тут Саша услыхал аплодисменты. «Вокруг стояла группа поклонников, мужчин и женщин… Этих "поздних шестидесятников" он мог бы различить в любой толпе. Сейчас они умиленно ему аплодировали, как будто он только что сыграл сценку "Разговор по-английски с неведомым персонажем". Одна женщина сказала ему с характерным для этой публики смешком: "Знаем, что глупо, но это все-таки так здорово – видеть вас сейчас здесь, Саша Корбах!"»
Тут и Ельцин (кто-то шепнул ему, что это ж тот самый – самый знаменитый) предложил ему партию в теннис. Но – не сейчас, не сейчас, а когда вся эта муйня закончится…
Ну а это – что? Откуда в осажденном лагере – райские звуки струнного инструмента? Откуда слышен смычок виртуоза? Да еще и знакомого!
«В углу басовитым соловьем разливается виолончель Ростроповича. Увидев товарища по изгнанию, Слава, как был в каске и бронежилете, бросается с поцелуями: "Сашка, ты тоже здесь! Вот здорово! Люблю твой талант, Сашка, ети его суть!.. <…> Песню твою люблю! Музыку обожаю! Ты первоклассный мелодист, Сашка! Ну-ка, давай, подыграй мне на флейте! Ребята-демократы, у кого тут найдется флейта? Коржаков уже поспешает с флейтою на подносе. А мне вот Филатов "чело" привез из Дома пионеров!..
Корбах для смеха дунул в дудку… Ну и ну, вот так получился дуэт…»
На стене отпечаталась общая композиция осажденных, но дерзких душ.
Потом Аксенов скажет: «Герой "Нового сладостного стиля" лично ко мне имеет небольшое отношение. Может быть, гораздо большее к Высоцкому, и одновременно к Тарковскому, и одновременно к Юрию Петровичу Любимову». Разве здесь образ Саши не сливается с автором? Оба ищут новый сладостный стиль, открытый великим Данте. Обоих в творчестве ведет любовь и ирония. Оба – байрониты, готовые умереть на баррикадах, защищая свободу.
Но… Концерт окончен. И тут исповедальная проза Аксенова выливается в исповедь Корбаха: «Для меня… гибель в бою с чекистами стала бы вершиной существования. <…> Вот ты встал там в восторге и в этот момент получаешь пулю, желательно все-таки, чтобы слева между ребер, чтобы иметь несколько секунд для осознания вершины, которых – секунд, ети их суть, – у тебя не будет, если бьют в голову. Так или иначе, если вершина и пуля неразделимы, никогда не сойду в сторону». Это – политическое заявление писателя Аксенова. Теперь ему было за что бороться – за демократическую Россию. И было что защищать – ее же.
Кстати, «Новый сладостный стиль» – единственный роман Аксенова, где его симпатии полностью отданы постсоветской России. На три дня. В августе 91-го.
Летом – осенью 1993-го он поддержал Ельцина. После подавления мятежа Руцкого – Хасбулатова одобрил и «Письмо 42» в поддержку Кремля. «Фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть, – писали тогда в «Известиях» деятели культуры. – Слава Богу, армия и правоохранительные органы… не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?.. Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. К кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму? История еще раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс…»
В эти дни Аксенова нет в России. Но за границей он официально заявит: «Если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо…» Это позиция. В 1994-м он пишет Михаилу Маргулису[246]: «… Когда-нибудь вспоминать писателей будут не только по книгам, а по их делам, которые они совершили во имя… человеческой свободы. Писателей часто убивают из-за их любви к свободе, но путь свободы – это единственный прекрасный путь, уходящий в небо…»
Аксенов политически самоопределился. Точно знал, на чьей стороне. В отличие от многих мастеров культуры, не умевших этого и глядевших на страшные события как на афишу коза, а точнее – как на экран кино или ТВ, где идет кино со стрельбой из чьей-то чужой жизни.
Таков один из главных персонажей «Негатива» – артист, бабник и министр культурных связей Аркадий Грубиянов. Сидя в хлам бухой в американских гостях и глядя в CNN, он «болеет» то за Ельцина, то за Руцкого, то за Кремль, то за «Белый дом». Как и многие в те страшные дни.
Вот боевики штурмуют мэрию. А он орет, как на футболе: «Ух, дали! Ух, здорово! Саша, вперед!» Вот толпа поет перед Останкино: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и Макашов на битву поведет». А его разбирает смех: какое мне дело до вас до всех – "Ух ты! Ух ты!" Вот танки прямой наводкой крушат штаб «Второй Октябрьской революции», разрывы, столбы дыма. А Грубиянов: «Вот дают! Вот здорово! Паша, вперед!» Наконец «Альфа» выводит вожаков мятежа, и министр чуть не свергнутого кабинета оргастически дрожит: «Во кайф!»
Хозяева глядят на гостя как на больного. А он и есть больной, чье сознание зажало между дубиной тирании и стягом свободы.
8
Аксенов столько лет видел в этой роли российский триколор и был так счастлив, когда в знак победы демократии его пронесли по улицам столицы, что изумился, узнав: это знамя может увенчать государственное здание страны, где следом за революцией духа и преодолением мятежа его мечте о демократической республике останется не так уж много места.
Россия как объект утопии ушла в слова. Заболтали. Стащили с победной вершины в трясину полукриминальных будней и пафосного лицемерия.
В «Новом сладостном стиле» есть эпизод, где обескураженный событиями и впавший было в депрессию Сергей Михалков решает: демократия победила. И надо приспосабливаться. Но как? Что сделать-то? Как что? Создать новый гимн! И вот идет он по площади Восстания. И сочиняет. Но не
Широкий простор для мечты и для жизни
Грядущие нам открывают года.
Нам силу дает наша верность Отчизне.
Так было, так есть и так будет всегда!
Славься, Отечество наше свободное,
Братских народов союз вековой,
Предками данная мудрость народная!
и т. д.
а просто похоже:
Борцов демократии, сильных, свободных,
Сплотила навеки великая Русь!
Да здравствует созданный волей народов
Общественный строй, чьей свободой клянусь!
Славься, Отечество наше свободное,
Думы и слова надежный оплот!
Знамя трехцветное, знамя народное
Пусть к благоденствию всех приведет!
И понеслось… Как это Аксенов угадал?..
В Штатах роман вышел в Random House в декабре 1999 года. Продался он слабо – семь тысяч экземпляров. Рецензий же и в России, и в Штатах было море – от хвалебных до жестких. Журнал The New Republic, где вышли статьи Аксенова «Битники и Большевики» (1987), «Не вполне сентиментальное путешествие» (1990) и «Живые души» – как раз эссе о защите «Белого дома» (1991), высказал своему автору четкую претензию в статье «Остановите карнавал. И Аксенова в особенности!»
Гнев издателей против «Желтка яйца», обрекшего сарказму, как мы помним, «самые серьезные вопросы», вылился теперь публично на «Новый сладостный стиль». Интеллектуальный истеблишмент и его рупор The New Republic отвергли аксеновский гротеск.
В России же книга стяжала успех. Выпущенную в том же 1999 году, ее даже номинировали на Государственную премию. Впрочем, безуспешно.
На «Государыню» роман выдвинули литераторы, гостем которых Аксенов был в Крыму в июле 1994 года. Тогда город Керчь и остров Тузла стали центром Боспорского форума современной культуры. Группа энтузиастов превратила порт и островок в площадки чтений, инсталляций, художественных акций и перформансов. Аксенов был в восторге от авангардистов, решивших превратить полуразрушенный украинский Крым в Мекку творческой элиты или как минимум в подобие описанного им «Острова Крым» – приюта международной богемы.
И когда на горе Митридат возвели псевдоскифский курган, чтобы в ходе перформанса «Циклопический жест» схоронить в нем дорогие гостям талисманы, как когда-то кочевники – злато, мечи и доспехи, он с удовольствием поучаствовал.
Андрей Поляков опустил в проем красавицу-керчанку. Фазиль Искандер – лист черновика. Тимур Кибиров – газовый баллончик с заклинанием «За всеобщее разоружение!» (Вероника Боде его из ямки забрала, и разоружение было отложено), председатель Союза писателей Крыма Леонид Панасенко – волос любимой. Организатор форума Игорь Сид – каплю крови. А писатель Василий Аксенов – ручку Parker. Говорят, ту, которой написал «Остров Крым».
Потом, обсуждая Форум на радио «Свобода», Сид рассказал о ручке. А навестив курган, увидел: он разрыт! А позже узнал о людях, нашедших ценное стило. Их в Керчи не менее трех.
Забавно сходство Игоря Сида и Саши Корбаха – оба высоки ростом, мощны торсом, крутолобы, частью русы, частью лысы… Оба поэты. Хотя… Сид не был в Америке. Зато известен в Крыму. Кстати, он помнит, как Аксенову – и всерьез – предлагали стать его президентом.
Но у него есть Россия. В президенты коей он не метил, но блага желал. И потому принял предложение газеты «Московские новости» стать ее колумнистом.
Его публицистика середины 90-х тревожна. Вот заголовки: «Если бы выставить в музее раскаявшегося большевика», «Опасно, очень опасно», «Ностальгия или шизофрения», «Старые песни о глупом», «Проба на либерализм»… В январе 1996 года он пишет «Первомайский январь». Анализируя итоги думских выборов 17 декабря 1995 года, когда коммунисты получили 157 мест в нижней палате парламента, а их союзники-аграрии – 20, он объявляет об опасности красного реванша. «Особенно явственно это осознаешь, – пишет он, – когда видишь среди новоизбранных думцев вчерашних заговорщиков Лукьянова и Стародубцева, Варенникова, Ачалова, Макашова. Выходит, все разоблачения коммунистических преступлений, все эти бесчисленные дырки в затылках, до лампочки?» В 98-м он объяснит: «Мы думаем, коммунизм далеко, а он близко, если каждый пятый из народа голосует за коммунистов… В советское время мы говорили: "Каждый пятый – стукач". Теперь каждый пятый – плакальщик по прошлому».
2000 год меняет Думу. А тревога остается. Объятья с красными китайцами. Помощь сербам в битве с Западом. Страх перед союзом РФ и НАТО. Впрочем, чего было ждать от тех, кто пускает плавать под трехцветным флагом пароходы с названиями «Валериан Куйбышев», «Серго Орджоникидзе», «Юрий Андропов»? В поселке Свирьстрой у статуи Ленина Аксенов спросил жителя: «На что он вам?» А тот: «На всякий случай». Что ж это за случай? – подумал писатель.
Каждая его тогдашняя статья достойна дискуссии. Он спрашивает: если Россия строит демократию, то что мешает ей политически, культурно, экономически сблизиться с Западом? Зачем оглядываться назад и кивать китайским большевикам, арабским боевикам, иранским аятоллам? Что мешает раз и навсегда избрать союзника – и стать западной страной?
Вопросы это не риторические.
Он обещал отречься от Родины, коль начнут ставить монументы Сталину.
9
Тем временем выходит первое собрание сочинений Аксенова – знаменитый синий пятитомник, выпущенный в 1995 году издательским домом «Юность». В нем – важнейшие тексты и ряд удачных предисловий: Евгения Попова – к тому, где роман «Скажи изюм», Виктории Шохиной – к «Острову Крым», Петра Вайля и Александра Гениса – к «Ожогу». Собрание неполное, но это не беда, впоследствии его дополнят сборники «Квакаем, квакаем» (АСТ, 2007), «Логово льва» (АСТ 2009), «Зеница ока» (АСТ, 2009).
Собрание – это очень важно. Но еще важнее, что с его выходом в позу классика Аксенов не встал, а, похоже, еще больше преисполнился иронии. И прежде всего – по отношению к себе.
Ею пронизана повесть «Три шинели и нос»[247], в которой рядом с Аксеновым по Казани и Питеру прогуливается незримый Гоголь. Текст про легкую жизнь и юные дружбы. Про то, что и пальто может быть мечтой. Про то, что почти любой советский юноша 50-х – во многом почти Акакий Акакиевич. Про джаз, мятежный задор и торжество здравого смысла. Про беду, которая не приходит одна. И про помощь, приходящую ниоткуда. О том, что молодость не вернешь. Но это не повод быть занудой. Да и стареть спешить не стоит. Ибо праздник всегда с тобою.
Аксенов не раз подводил черту под своей прежней, советской жизнью. «Три шинели и нос» – очередная такая задорная черта.
В России теперь другая жизнь, в которой можно слушать любую музыку, носить что угодно, петь, говорить, писать и публиковать что пожелаешь. И не мучиться бесконечно в поисках чего-нибудь сколько-нибудь доброкачественного съестного.
Верность этого своего впечатления Аксенов постоянно подтверждает в путешествиях. Летом 1996-го он плывет пароходом из Самары в Астрахань. И назад – до Москвы. Его радует, что пароход назван не именем какого-нибудь «рыцаря пролетарской революции», а в честь видного русского изобретателя и инноватора. «Иван Кулибин» швартуется в Тольятти, Ульяновске, Ярославле, Чебоксарах, Казани, Нижнем, Саратове, Астрахани и снова в Самаре. И везде Василий Павлович отправляется на берег – за свидетельствами благотворных перемен.
Советской нищеты (когда молоко, бывало, продавали только для детей – по рецепту, а чуть не треть жизни губилась в очередях за самым простым) теперь нет. Древние торговые города вновь полны товара. «Импорта» в одном магазине столько, сколько прежде едва нашлось бы в целом городе. И хотя доступно не всё и не всем, купить главное можно без труда и по вменяемой цене. На рынке в Самаре – торговцы горячим хлебом и колбасой: подходи, попробуй с ножа. И рыба появилась! А где ж пряталась-то? В глубине. А что так? А не терпела «красных».
Но вот ведь история! «Красные»-то до чего неугомонны? Всё рыдают по былому «величию». Всё твердят про «Русь на коленях». Всё тычут пальцем в безработных и бедняков. Всё жаждут вернуть равномерное распределение убожества вместо неравномерного распределения богатства.
Отменить реальность, где «немыслимое изобилие товаров, растут новые торговые центры и денег у людей становится больше, несмотря на невыплаты зарплат», в которой «массы людей стараются обогатиться». А как же? Ведь «машина-то у меня всего "шестерка"».
Не по душе наследникам генералиссимуса и разнообразие и богатство мнений: митинги, демонстрации, забастовки, перекрытия магистралей – проснувшееся гражданское чувство народа. Впрочем, это бурление рождает в нем не только радость и надежды, но и вопрос: что дальше?
Эта смесь удовлетворения и неуверенности отражает пассаж из книги «Любовь к электричеству». Либералы, романтик-оптимист и аналитик-реалист, толкуют о текущем моменте.
– Господи, сколько лет я мечтал об этом! Выйти на Арбат и увидеть самую обыкновенную студенческую демонстрацию – веселое свободное шествие, как в Европе! И вот сбылось… без нагаек, без крови!.. не верится… не верится…
– Погодите, батенька, рано радуетесь…
– Да нет… нет… Этот процесс уже не остановишь – Россия вступила на европейский путь развития, милостивый государь, и постепенно вымрут ищейки, унтеры пришибеевы, держиморды и палачи, эти порождения столетнего рабства!
– Неизвестно, батенька, куда повернутся события…
– Боязливость ваша, сударь, осторожность, извините, осточертевшая от татарского ига идут. <…> Газеты! Газеты различных направлений! В голове не укладывается – нет цензуры!..Как Британия, сударь, как Великобритания. <…> Власть будет принадлежать избранникам народа! Коалиционные правительства, отставки кабинетов, запросы в Думе, общественная жизнь, борьба…
– Эка размахнулись, восторженный вы человек!
– Да, размахнулся, и не без оснований, сударь! <…> Решено, вступаю в партию к к.-д.[248]!
– Не торопились бы вы, батенька…
– Вздор! Вздор! Энергия, динамика – вот символы нашего времени! Молодежь…
В этом записанном в конце 60-х диалоге интеллигентов 1905 года – надежда и тревога Аксенова 90-х годов XX и первого десятилетия XXI века.
Порыв, динамика, молодежь…
Вот и Слава Горелик из нового романа «Кесарево свечение», включившись в народное бурление и прорвавшись к обогащению, так же легко меняет комсомольский стяг на триколор, как «шестерку» на сильно подержанный «Ягуар», на котором мчит к новым горизонтам, где ждет его, кроме прочего, «почти новый "Порше"». И, как-то подвозя друга отца, ныне героя сопротивления, американского прозаика и профессора Стаса Ваксино (он же Влос Ваксаков), заявляет: сейчас для меня главное – делать деньги; и интересуется: «…А ты не можешь дать мне сотню грэндов на пару недель?» Ну да, сто тысяч баксов.
– Боюсь, ты меня за кого-то другого принимаешь. Я ведь просто колледжский учитель…
– Ну, сколько можешь?..
– Не больше чем три.
– И это пойдет. Верну тебе три через неделю. А через год… тысячу процентов интереса.
– Ты сумасшедший, мой мальчик. На что тебе этот денежный бизнес?..
– Не кажется ли тебе, что я тоже имею право на свою утопию?..»
Вот такая теперь у них утопия. Снова за свое? Да какая ж такая особенная? Не любезный ли вам цветущий социально ответственный капитализм – свободная республика Россия?
Вот так преобразился диалог либералов из 1905 года в году эдак примерно 1993–1997-м…
Славка Горелик – образованный отпрыск умного номенклатурщика из бывшего ЦК КПСС. Ему подавай всё и сразу: и демократию, и капитал. Ибо в наши дни, как пишут теоретики, демократия есть система самая комфортная для сохранения и преумножения капитала.
– А это – смотря для кого, – ответила Славе российская реальность. – И смотря для какого капитала…
Да и послала его. Скрываться в дальние края. Хотя и с возможностью, а главное, с желанием выплатить пожилому сочинителю обещанные проценты. А тот – взял!..
А зря, что ли, и старшее поколение толкует в романе о финансах? Чем не тема под морозную водку и жаркую кулебяку? Тем более что и Горелик-старший собрался подальше от света рубиновых звезд и обломков «империи, которая собиралась существовать вечно, но недотянула и до семидесяти пяти лет». Он ленинец – что ему делать в беспокойной капиталистической России в пору первоначального накопления капитала? Уж лучше проживать в спокойной Америке, где этот капитал, слава Богу, успешно накоплен и правильно вложен.
Меж тем жить в России всё лучше и веселее. Кругом бокально-колокольный перезвон, рекламный неон, сиянье баров и бутиков, роскошь офисов и автомобилей, гомон бегущей толпы.
«Ночью выходишь из театра, – делится Аксенов с журналистом Игорем Шевелевым, – улицы полны, масса людей сидит в кафе. Мы тут вышли вечером из ресторана – Евгений Попов, Борис Мессерер и я со своим приятелем, писателем из Израиля, который не был здесь 28 лет… Едем мы в гостиницу, где он живет, и вдруг я вижу огромные светящиеся буквы: "ОСТРОВ КРЫМ. КАЗИНО". Не то что такого никогда не было, но, честно говоря, даже не мечталось. <…> Чтобы Москва так преобразилась… Вдруг всё превратилось в высокий класс».
Между тем российские артисты показывают свой класс Америке.
Весной 1997-го в Вашингтоне, в зале XVIII века – старинном «Гастон-холле» Джорджтаунского университета – играет «Аквариум». Народу битком. Вдруг под сводами начинает выть пожарная сирена. Музыка смолкает. Полиция хочет эвакуировать зрителей. Но они – и русские, и американцы – не уходят. Проблему решает музыкант Олег Сакмаров. Гудки сигнализации – чем плохой фон для импровизации? И он заиграет на флейте. Публика идет в пляс. Вступает аккордеон Сергея Щуракова… Зрители строят живую пирамиду до потолка и вырубают гудок. Поет Гребенщиков. Триумф.
Был на шоу и Аксенов. И оно ему очень понравилось. Писатель с Пушкиным на руках пришел на прием в честь музыкантов. Они подружились. Потом ребята не раз аккомпанировали ему на презентациях книг – «Вольтерьянцев и вольтерьянок», «Редких земель» и других. В 2004-м они вместе выступали на фестивале в московском клубе «Б2». Рок-н-ролльщики волновались: как примет пожилого прозаика их аудитория? Приняла прекрасно. Аксенов показал себя артистом, тонко чувствующим ритм и музыкальное сопровождение. Потом его спросили: «Как вам удалось не стушеваться перед рок-аудиторией и так быстро овладеть ею?» Он ответил: «У меня большой опыт преподавательской работы в американских университетах».
После в Котельниках он, Майя и коллекционер джаза Владимир Мощенко вместе с артистами смотрели запись выступления, где музыканты говорят о госте теплые слова. Аксенов воскликнул: «Майя, Володя! Смотрите, как про меня люди говорят! А вы всё – Вася, Вася!»
Поиски новых форм общения с широкой современной аудиторией могли обернуться коммерческим арт-проектом. Весной 2008 года Аксенова и музыкантов ждали в Украине с литературно-музыкальным турне. Говорят, билеты были проданы все… Но не довелось.
В середине 90-х Аксенова по обе стороны океана окружают молодые таланты, импозантные господа, эффектные дамы, умопомрачительные какие-то барышни. О, эти барышни 90-х, о, эти дамы нулевых!.. Им пришлось постараться, чтобы войти в новый роман Аксенова на правах первых героинь, обрести и образ, и речь…
– У тебя, Какашка, нет тормозов! Ты что – рехнулась – сразу с двумя? И зачем ты принуждала провинциалов к оралу? Кто на тебе женится после этого? – увещевала главную героиню Наташу (Какашу) Светлякову наставница перестроечной женской молодежи, авторитетная комсомольская леди Ольга Кольцатая.
– К сожалению, я очень испорченная, – отвечала Какаша и рыдала, рыдала… – Что же я такая изначально фатальная получаюсь?..
И ведь получилась! Получилась! Именно такая вот фатальная. Коей ни профессор Стас (он же Влос) не миновал, ни мегароманист-мафиози Ильич Гватемала, ни даже мелкая кавказско-калифорнийская шпанца – Резо, Васо, Отари и Нукрешик… Всем досталось от нимфы новой России Какаши Светляковой. Ну и Горелику горящему Светлякова светящая осветила путь в дальнейшее пространство. В частности – в сюрреалистические пьесы Аксенова «Горе, гора, гореть» (1998), «Аврора Горелика»[249] (1999), «Ах, Артур Шопенгауэр» (2000).
10
Когда-то Гладилин так сказал Аксенову о его героине: «Это – красивая баба. Очень красивая баба. Но обязательно – блядь. Которая кроме того, что любит главного героя, спит еще с десятком как минимум мужиков. И из-за этого все они мучаются… Иначе неинтересно… Если б ты писал героиню всю такую положительную, у которой отношения только с котлетами, которые она подает мужу только с зеленым лучком для аппетита, ты, наверное, повесился бы с тоски». Да уж, героиня Аксенова оказывается рядом с котлетами нечасто – разве что в рассказах 60-х годов (как, например, подавальщица Зина из «Катапульты» или актриса Ирина Иванова из «Жаль, что Вас не было с нами», и то она их там ковыряла вилкой, а не мужу подавала, да и не котлеты вовсе, а филе по-суворовски…).
Сам же Аксенов, не подтверждая догадки друга, ее и не опровергает. «В каждой описанной мною женщине, – говорит он, – можно найти воспоминание о романтическом увлечении». И не обязательно о состоявшемся, но, возможно, о тайном, юношеском, больном, невоплощенном. Жестоком и прекрасном. О ней, проклятой…
Глобальная Наташа-Какаша из «Свечения»; магаданская Людочка Гулий и питерская Полина Белякова (как, однако, рифмуется со Светлякова!) и московская Алиса из «Ожога»; стюардесса Таня, утраченная на полпути к Луне; Фенька Огарышева из «Бумажного пейзажа»; Нора Мансур из «Сладостного стиля»; Глика Новотканная и Ашка Стратова из грядущих романов «Москва-Ква-Ква» и «Редкие земли»… Это отраженья той, что осталась с ним на всю жизнь. Быть может, той, что год за годом, десятилетие за десятилетием сидит в пустом классе с комсоргом Рыбой, что, плотоядно улыбаясь, шарит у нее за пазухой.
– Будем дружить, Людка? – сипит он. – Будем дружить?
«Рыба, гладкий, жирноволосый, с ротиком-присоском, совсем неодухотворенный, серый, как валенок, сынишка АХЧ… – спустя годы напишет Аксенов в «Ожоге», – ты похитил мою любовь, мою трепетную Людмилу, ты жмешь ей левую грудь, высасываешь соки из цветка душистых прерий, под портретом Кромвеля ты втискиваешь свою гнусную лапу меж двух сокровенных колен…»
Это ли и есть та ранняя рана, боль которой потом отзовется в его героине? Не знаем.
Но вот что важно: ее, этой героини, нет вне героя.
Вне героя ей просто нечего делать. Как Алисе – без Аполлинарьевичей. Как Алле из «Поисков жанра» – без Николая, Тане из «Острова» – без Лучникова, а Насте из «Изюма» – без Огородникова. Так и Наташи из «Свечения» нет без Славки. То-то они и ищут друг друга. Ищут давно, но не могут найти… До поры. Ибо всему в романе свое время и черед, в том числе – и встрече героини и героя. Но она неизбежна. Как смерть. Ведь создатель пишет в романе женщину, особо предназначая герою. Да и кому она еще нужна? И зачем?
Нет, понятно, она пытается как-то сама, но…
Объясняя отношения своих героев и свое в них участие, писатель утверждал: он хочет, чтобы роман развивался сам по себе. Что ему, автору, нравится, когда порой он не знает, что случилось с героями, пока он спал. И как пойдут их дела в новой главе. Так-то оно так, и в «Кесаревом свечении» они, похоже, и впрямь нередко творят что хотят, но, с другой стороны, их амплуа прописаны четко. Если героиня – так уж героиня: строго по Гладилину; коли герой – то герой до беспощадного байронического героизма; раз уж страдалица – то до невыносимости; обреченный – безысходно; хам и подонок – мерзейший; друг – вернейший (а кто он – бандит, художник, торговец оружием, мыслитель-баскетболист или кто еще – не так важно). Плюс: враги, большевики, живодеры-дикари, спецназовцы, ученые-леваки и ученые-либералы, великие тени: Пикассо, Трилиссер, Татлин, Хлебников, и просто воспоминания о романтических связях.
Ну и сам автор. Сочинитель. Тот, что со-чиняет одно с другим. Кто всё со-единяет и побуждает жить. Одушевляет. Он главнее главного героя. Творец миров и ощущений, котов, собак, преображений, людей, раздоров и кошмаров, холозагоров, олеожаров и прочего земного и иного. В том числе – пьес, вошедших в роман. Из них, говорил автор, он, собственно, и вырос.
Драматургия в «Свечении» полноправна с прозой. Как и стихи. Они здесь – фрагменты бытия, которые проговаривает – и так создает в романе – автор. Даря их герою-байрониту, желая и ожидая, что с ним отождествит себя читатель. Ну что за карнавал – без стихов? И какой роман (во всяком случае, аксеновский) – без карнавала? А карнавал – без пенья и плясок, костюмов и масок? По крайней мере до тех пор, пока не пришла пора окончательной серьезности. Когда может выясниться, что нет и не было героев и злодеев и подвигов во имя добра или зла. Что нет и Хорошего Человека на луговом острове новой земли под новым небом… А есть finita la comedia и выход из театра… Всё, всё, дамы и господа, show is over, auf Wiedersehen, не поминайте лихом.
О нет! Не близок, слава Богу, этот час.
Но это не значит, что на карнавале царит сплошное веселье. Да, там сладкое – сладко. А страшное – страшно. Там гадкое – гадко. А удалое – бесшабашно. Даже зверские cклоки мафий и военные побоища – и те вытанцовываются. К примеру, битва на принадлежащих России вымышленных Кукушкиных островах, в которой бандитские кланы под командой Горелика бьются с полчищем террористов-аборигенов. Вообразите: «наши» засели в суперотеле «Бельмонд» и стоят насмерть. Их атакуют кровожадные живодеры. Их вожак Уссал Ассхолов – садист и лицемер. Имена и нравы других главарей также схожи с кавказскими. Они, прикрывшись живым щитом из русских поселенцев, одолевают было оборону столичных мафиози. Но те «башляют» командование дрейфующей вблизи российской военной эскадры. Несколько тонн «зеленых», и флот идет на помощь. Моряки и боевики сходятся в схватке. Побеждают первые. Кукушкины острова остаются в составе России. Осажденные россияне – в живых. Презрение Аксенова к террористам и их разгром отражают отношение писателя к Чеченской войне.
Как и весь кризис на Кукушкиных островах, в котором Аксенов видит прежде всего итог криминальных разборок, прикрытием которому служат, с одной стороны – призывы к независимости, а с другой – к территориальной целостности.
Но пространства карнавала и повседневности не совпадают. В реальной жизни Аксенов во многом критично относился к политике президента Путина, считая при этом, что принуждение к миру Чечни и всего Кавказа – необходимость, а разгром сепаратистов – «факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма».
11
Меж тем подоспело двадцатилетие «МетрОполя». Его отметили громко, с шампанским в мастерской Бориса Мессерера. Юбилей совпал с финалом десятилетия, столетия, тысячелетия.
Время подведения итогов. И создания новых планов.
Итоги оказались более чем достойными. Планы – вполне наполеоновскими.
Воплотилась мечта: с «красным проектом» в России покончено. Шансов на возрождение тоталитаризма нет. И этому помог он – Аксенов – книгами своими и общественными трудами. Страна ответила ему благодарностью, уважением и вниманием: либерал, байронит, космополит и профессор, а главное – мастер Василий Аксенов – стяжал в Отечестве и славу, и почет.
В 2000-м, осенью, он написал «Свечение».
– Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? – вопросил мастер, выходя к ужину золотым и ясным днем «индейского лета».
Выяснилось – тысячелетье очень непростое.
В Random House печатать роман отказались. Отвергли книгу, которую Аксенов считал в тот момент самой сложной и важной из всех, им написанных.
«Для меня это новаторская и в то же время программная вещь, – говорил он. – Она отсекает… определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения». В издательстве этого не поняли. Не услышали. Не разобрались.
Но почему? С чего вдруг такое решение? А с того, что новое руководство Random House решило, что «Свечение» не будет успешным на рынке, что читатели не поймут этой книги. Она похожа на «Новый сладостный стиль». А «Стиль» продался… слабо.
Да. Однако ведь и многие другие его книги, выпущенные в Random House, бестселлерами не стали и «кассу» не огребли. Но его издавали. Знали: у Аксенова в Америке была своя аудитория – интеллектуалы, деятели культуры, люди искусства, и – ничего удивительного – слой, близкий к политическим элитам. Они его покупали и видели: Random House издает умные и необычные книги, это больше чем издательство, а авторитетная и солидная культурная институция.
Так, собственно, и позиционировало себя издательство: мощное и успешное предприятие и одновременно оплот национальной культуры, что наряду с осуществлением прибыльных проектов, рассчитанных на массовое потребление, предлагает обществу произведения, являющие собой литературное мастерство, изящный вкус, пульсирующую мысль и глубокое проникновение в суть бытия. То есть товар для элитарного меньшинства.
Так Random House получало нечто равное деньгам – престиж интеллектуального центра.
Ну что ж: было так, а стало иначе.
Издательство купил колоссальный германский медиаспрут Bertelsmann Group. С простой политикой: сначала – деньги. Едва узнав о предстоящем слиянии, Аксенов спросил: «Это конец?»
– Предстоит реорганизация. Но мы сохраним независимость, – успокоили его.
Однако после воцарения нового директора Дэна Олсона, с правом увольнять любого, кто не впишется в его коммерческий подход, всё круто изменилось. Была поставлена задача: рост продаж. Рост прибыли. В ее рамках не оставалось места ни соображениям о «престиже солидной культурной институции», ни книгам, рассчитанным на меньшинство. Согласно подсчетам, шансов на широком рынке «Свечение» не имело. Книгу завернули.
Такое с ним случалось только в СССР.
Но там причиной была политическая ненадежность рукописи. А здесь – ненадежность с точки зрения доходности. И там, и здесь соображения художественные были на втором месте.
– Я был очень зол, – вспоминал Аксенов. – Я тогда сказал: «Да пошли вы все! Я из России уехал, чтобы спасти свои романы!»
Пришла пора спасать «Свечение» и весь «новый период творчества», ждущий Аксенова в третьем тысячелетии.
Что зол был – понятно. Другой вопрос: что мог сделать?
Жизнь издательств всё больше зависела от продаж. Рынок диктовал политику в области тем, жанров, стилей, имен. Не так много пройдет еще лет, и владелец Gallimard, сделавший состояние на литературе самовыражения – французском «новом романе», – заявит: «Сегодня я не стал бы печатать Алена Роб-Грийе и Клод Симон»; но уже в 80-м агент говорил Аксенову: «Василий, здесь нет авангардной традиции». Гротеск, ирония, искренность в искусстве всегда смущали тех, кто думал о прибылях. Вспомним Есенина: «Места нет здесь мечтам и химерам, // отшумела тех лет пора, // все курьеры, курьеры, курьеры, // маклера, маклера, маклера… // если хочешь здесь душу выржать, то сочтут: или глуп, или пьян, // вот она, мировая биржа…»[250]
Вот с чем столкнулся Аксенов. После он скажет так: на деле было смешнее. А пока сочиняет.
There was a man in well known a nation,
Не was worth of a modest quotation.
Having beer once he said:
You can grasp outset,
You cannot understand termination.
По-русски это могло бы звучать… Ну как-то вот так, что ли:
Жил-был дяденька в некой известной стране,
Был он скромной цитаты достоин вполне.
Как-то сидя за пивом,
Рек: начало – красиво.
Но, ей-Богу, финал не по мне.
«Кесарево свечение» – последний американский роман Аксенова. Его литературный друг-гротеск показал себя в жизни: в начале XXI века он пережил то же, что в СССР в конце века XX: его не печатали. При этом издатели в России были рады ему и его книгам. Продавались они хорошо.
А сентиментальное путешествие продолжалось.
12
Аксенов уже задумывался об отъезде из Америки.
Возможно, впервые всерьез, когда его и всю семью постигло тяжкое горе.
В 1999 году погиб Иван – внук Майи и друг Василия Павловича. В книге «Американская кириллица», где Ивану посвящена отдельная глава, Аксенов зовет его сыном.
Почти через десять лет после трагедии, беседуя с Ольгой Кучкиной[251], он скажет: «Ему было 26 лет… Мы с ним дружили замечательно. Я хотел взять его на Готланд. Я, когда жил в Америке, каждое лето уезжал на Готланд, в Швецию, там есть дом творчества наподобие наших, и там я писал… На вершине горы, а внизу церковь святой Марии. Когда поднимаешься до третьего этажа, то видишь химеры на церкви, они заглядывают в окна. Я часто смотрел и боялся, что химера заглянет в мою жизнь. И она заглянула. Мне позвонил мой друг Женя Попов и сказал…»
Попав на Запад ребенком, Иван легко усвоил тамошние правила и нравы и, подрастая, всё больше являл собой красивый пример русского американца: учился, трудился, влюблялся, занимался спортом – великолепно освоил сноуборд и серфинг – и был к тому же, как считал Аксенов, очень способным поэтом. Словом, виделся ему юным и подающим надежды байронитом – вероятным наследником мировидения, образа жизни и творческого драйва самого писателя.
Оставив дом, он путешествовал по Штатам с друзьями – американцем и венесуэльцем. Рослые парни, рослый Иван (быть может, читатель угадает его черты в Нике Оризоне – удивительном ребенке из «Редких земель»). Подрабатывали на почте, спасателями на океане и в горах. У Вани была любовь с девушкой-немкой. Но у них что-то не склеилось, и троица двинулась в Сан-Франциско. Там он поселился на седьмом этаже. И однажды вышел на балкон…
В тот день у него были гости – две юные студентки. Они утверждают: ничто в его поведении не пугало и не настораживало, ничто не говорило о депрессии и принятом страшном решении. Он просто вышел на балкон…
Девушки увидели Ваню лежащим на земле. Когда они подбежали, он очнулся и сказал: «Я перебрал спиртного и перегнулся через перила». И умолк.
В 2000 году издательство «ИзографЪ» выпустило книгу его стихов. Тираж ее невелик. Как рассказал мне Виктор Есипов – друг и литературный агент Аксенова, – тексты для сборника переводили он, Михаил Генделев, Анатолий Найман, Татьяна Бек и ее студенты в Литинституте. Аксенов считал: это – поэзия предельного (или беспредельного?) одиночества, тоски по любви.
Она мой последний варяжский корабль.
Она торопится к ныряльщику в объятья.
Я поднимаю ее на своих плечах…
Моя возлюбленная, о да,
она – это всё, чем я обладаю,
что считаю лучшим в себе. <…>
О ком это? Не о той ли немецкой девушке, которую, как думал Ваня, он потерял?
– И она, – пишет Аксенов в рассказе «Иван», – призналась, когда мы в августе 99-го собрались оплакивать Ваню, что никогда не переставала его любить[252].
Уход Ивана впервые породил у Василия Павловича мысль об отъезде из Америки.
Теперь он думал о нем всерьез.
Но в Штатах его держали: университет (в России он бы никогда не заработал таких денег преподаванием); недвижимость (для человека с его доходами это было самое удачное вложение капитала), стабильность бытия (ни от кого не приходилось ждать подвохов, в то время как в России они могли возникнуть на ровном месте и по любой причине).
Он не был богат. По штатовским меркам, конечно. Но уютно жил в верхней части «среднего класса». Андрей Вознесенский вспоминал, как прилетел из Парижа в Вашингтон и приехал в гости к Василию в новом нейлоновом костюме с искрой. Аксенов показал ему свой «Ягуар»-кабриолет. Поэт подивился. При этом где-то вблизи маячил молодой человек, всё время смотревший на них, не решаясь подойти. Друзья решили: он, видать, любуется машиной.
Аксенов позвал: подходи, мол. И тот подошел. И спросил у Андрея: где вы купили костюм?
Конечно, представить себе Аксенова в костюме с искрой невозможно. Это был не его стиль. Он предпочитал тонкую шерсть, твид, фланель, вельвет, лен и хлопок, джут, парусину, кожу и холст… Главная роль отводилась не лейблу, хотя часто марка одежды или машины сама по себе гарант высокого качества: Brooks Brothers, Barberry, Jaguar – не часто вызывают сомнения. Потому-то Аксенов и сажал героев в эти машины, облачал их в эти одежды: «Элегантный господин… Плащ при ходьбе обнаруживает бербериевскую[253] подкладку. Шарф демонстрирует родство с подкладкой плаща, а… пиджак и брюки явно напрашиваются в родственники восьмиклинному кепи, что же касается… туфель цвета старого бургундского с пунктирным узором, то они говорят сами за себя, то есть завершают этот почти совершенный облик в его динамической гамме». Само собой – в динамической гамме. Ибо именно «мягкого твида кепи-восьмиклинка легким скосом предлагает взгляду некую ненавязчивую дерзновенность».
Дерзновенность не чужда и автору описания. Ведь всё это куплено в «Once is not enough»[254] – в комиссионке. Однако вспомним джазовое верблюжье пальто! И многое прояснится.
Другое дело, смог бы Аксенов разъезжать в «Ягуаре», преподавая литературу в Московском университете? И сравнил бы он МГУ с Парфеноном? Да и хотел ли он жить в Москве?
Да, жилище в столице имелось.
Мэрия предоставила его писателю за десять лет до выхода в России романа «Кесарево свечение»[255]. Взамен изъятой квартиры в Котельниках он получил квартиру в том же доме. № 56. Подъезд, кажется, «В». Помню только, переступал с трепетом.
Мэрия не знала, что дарит писателю нового героя. А заодно и главное место действия будущего романа. Целый этаж! В таком доме. Сталинский небоскреб на брегах Яузы и реки Москвы. Ведь это здесь, а не на Боровицком холме рождался когда-то славный град. Здесь гарцевала средь дубрав княгиня Улита. Здесь возводил частоколы боярин Кучка. Отсюда есть пошла быть матушка-Москва. «Москва-ква-ква». Очередной роман.
Но написан он будет не завтра.
А сегодня, в один из cветлых дней 1999 года, Аксенов – почетный гость на арт-фестивале в Тулузе. После его завершения он едет в Биарриц – курортное местечко, заповедник сёрферов и русских эмигрантов. Здесь жил Чехов. Провел детство Набоков. Бывал Стравинский. И до того там Аксенову понравилось, что захотелось вернуться. Желание это чудесно совпало с отказом Random House печатать «Кесарево свечение». Так вот, в Биаррице, внимательно исследуя витрину агентства недвижимости, писатель нашел себе дом. На холме. Белый, с чудным садом: пальмы, магнолии, камелии, вид на Бискайский залив, равнину с черепичными крышами, отроги Пиренеев. В центре – православный собор Пресвятой Богородицы и святого Александра Невского. Русский ресторан. Приглашают: «Заходите на старый Новый год, будут одни русские». Аксенов и Майя заходят. Русские лица, французская речь. Третье поколение эмигрантов. Русские французы.
Отчего не поселиться в этом краю? Не сократить полеты в Москву на пять часов над Атлантикой? Профессор Аксенов решил себе это позволить. В 2004-м он оставляет университет, продает дом в Вирджинии и едет в Биарриц – на обрыв, к цветущим гортензиям и петуниям.
Работа здесь идет прекрасно. Никакого шума, кроме океана. Встал – и за рабочий стол. Потом – в кроссовки и бегом марш. Прогулка с «главой семьи Пушкиным Васильевичем» – тибетским спаниелем. Баскетбол с тенью. И снова – за стол. За новые книги: «Десятилетие клеветы», «Американская кириллица», «Зеница ока», «Вольтерьянцы и вольтерьянки», «Москва-ква-ква», «Редкие земли», в которых Биаррицу отведено особое место.
Порой наезжают гости. Скажем, Виктор Есипов. Идут гулять. Вдруг Аксенов как бы невзначай хвать друга за руку:
– Ты видел, как она на тебя посмотрела?
– Да кто же?
– Та мулатка?
– ???
– Беги за ней!
– Куда ж я побегу? Я ж языка не знаю!..
– Ну, смотри…
В Америке всё меряют. Длину дорог. Высоту небоскребов. Тиражи. Вес сограждан. В том числе и социальный – то есть рейтинг. Everybody who’s somebody[256]: политиков, бизнесменов, журналистов, спортсменов, ученых, дипломатов, звезд шоу-бизнеса. А агентство Washington ProFile замерило рейтинг влиятельных эмигрантов из СССР. Строго в канун отъезда Аксенова.
В стартовый список, составленный с участием российских журналистов, работающих в Вашингтоне, включили более ста имен жителей США в первом поколении, чей родной язык – русский. Разбили их на пять групп. Из них американские эксперты – ученые, журналисты, специалисты по культуре, экономике, истории и политике, фактически формирующие общественное мнение, – выбрали произвольное число самых влиятельных, на их взгляд, персон. Их место в списке зависело от простого большинства голосов.
И Аксенов занял третье место в пятерке самых влиятельных иммигрантов – деятелей искусства. Два первых места получили Михаил Барышников и скрипач Исаак Штерн. Два последних – Андрон Кончаловский и Эрнст Неизвестный.
Так распределились места влиятельных мастеров культуры на берегах Потомака. На берегах океана в Биаррице такие вещи никого не волновали. Но вот любопытно: если бы кто-то взялся учинить такой рейтинг в Москве, какое место занял бы Аксенов?