очему за ним упрочилась среди казачества такая кличка, но сейчас ему было не до смеха. Дав коню шенкеля, он умчался. Выехав снова на шлях, Блюхер столкнулся с Елькиным.
— Твои стреляют, Елкин-Палкин? — весело спросил Блюхер.
— Это казачья разведка, человек восемьдесят. Наши ребята сейчас очистят дорогу, полковника в плен захватили.
— На помощь к тебе идет Пермский полк, будешь в нем комиссарствовать, — поспешил Блюхер обрадовать Елькина и подумал: «Изменился Салка, разведка у него работает хорошо, знает, какой перед ним противник». И добавил: — Полковника, говоришь, захватили? Вот добыча! Только бы не прикончили.
Кошкин, встретившись с взглядом главкома, понял, в чем дело, ускакал вперед и вскоре возвратился, ведя на поводу связанного по рукам дутовского полковника. Он был одет в теплую зеленую бекешу с золотыми погонами, папаха съехала на затылок, а глаза жмурил, словно сова, застигнутая врасплох утренним светом.
— Откройте глаза! — приказал Блюхер.
Пленник посмотрел на главкома, и все увидели неуверенный и блуждающий взгляд полковника.
— Какой-то дурак смазал мне по физиономии, и я уронил пенсне в снег, — откровенно пожаловался он. — Без них абсолютно ничего не вижу.
— Очень жаль, — с поддельным сочувствием вздохнул Блюхер. — Кто вы?
— Начальник дутовского штаба полковник Сукин. За потерю Оренбурга атаман назначил меня командиром сотни. С кем имею честь разговаривать?
— С главкомом Блюхером.
Полковник, не моргая, смотрел безжизненными глазами, которые казались искусственными, как у чучела зверя.
— Как некстати я потерял пенсне, — произнес он тоном сожаления, словно сидел в кресле и держал перед собой альбом с фотографиями, которые ему очень хотелось рассмотреть. — До зарезу жаль, что не могу разглядеть знаменитого немецкого генерала, про которого мне прожужжали уши.
— Я другой Блюхер, — с напускной серьезностью сказал главком. — Тот действительно генерал, а я бывший унтер-офицер девятнадцатого Костромского полка, пятой пехотной дивизии.
Порученцы засмеялись.
— Ну и трепачи собрались в моем штабе, — непринужденно признался полковник.
— Мы успеем с вами поговорить обо всем на досуге, — сказал Блюхер, — а сейчас извольте дать точные и верные сведения. Где атаман? Сколько у него сил? Где они дислоцируются?
— Судя по вашим вопросам, вы офицер без приставки «унтер», но я вам все равно отвечу. Силы атамана мне сейчас решительно неизвестны. Предполагаю, что в общей сложности наберется до четырех тысяч казаков. Они сосредоточены в основном у Верхне-Уральска и станицы Красниковой.
— Куда Дутов может отступить?
— Только не за Урал. Там его не жалуют. Остается один путь — по станицам.
— Полковник, — перебил Блюхер, — если вы чистосердечно все расскажете, то я прикажу вас отправить к Дутову.
— Тогда я буду молчать. Служить у красных я не намерен, но извольте не возвращать меня к атаману.
— Боитесь его?
— Дутовым я сыт по горло. Ему ничего не стоит обругать последними словами своего начальника штаба. Да и вообще, признаться, он бездарная личность.
— Служить у нас я вам не предлагаю, но от Дутова уберегу. Так вы говорите, что в станицах у него поддержка?
— Не только среди казаков, — ответил Сукин, — но и нагайбаков, а их довольно много.
— О нагайбаках я ничего не знаю, — признался главком. — Кто они такие?
— Вы офицер — и не знаете, кто такие нагайбаки? — с укором заметил Сукин. — Это потомки крещенных в восемнадцатом веке нагайцев. Они возвращались то в ислам, то снова в христианство, потом смешались с татарами и башкирами. С казаками нагайбаки дружны и помогают им.
— Правда ли, что по всей Гумбейке казаки сочувствуют дутовцам?
Сукин задумался и, пожав плечами, ответил:
— Пожалуй, это так. Александро-Невский, Великопетровский, Куликовский поселки, да и остальные по реке, — постоянное пристанище дутовских казаков. Знайте одно — никакого плана у атамана нет, но дутовщину вы не уничтожите, пока не снимете головку. Атаман пользуется большим авторитетом у казаков.
— Кошкин! — приказал главком. — Отведи полковника и накажи от моего имени, чтобы его отправили в Троицк. Пусть там находится под арестом. Допрашивать его запрещаю. И чтобы не забыли накормить его.
— Вы очень великодушны, — сказал на прощанье Сукин.
Томин, получив приказание выступить, стал поспешно собираться в Троицк к своим сотням. Коробейников, наоборот, медленно седлал коня, намереваясь заговорить с Томиным.
— Пошто не весел? — спросил сердито Томин.
— Боюсь за Груню.
— Сестра не дите.
— Дите-то не тронут, а ее ненароком зарубить могут.
— Это за что же?
— Не прикидывайся мальцом, — пожурил его Савва. — Сегодня в Кочердыке мы, а завтра дутовцы. Кто не знает, что Томин главкомом у красных? Языки найдутся, донесут. Для казака же девка — не приманка, а забава. Зарубят ее за брата — и концы в воду.
— А ты чего хочешь?
— Пусть с нами едет.
— Где же видано, чтобы бабы с войском ходили?
— На фронте милосердные сестры ехали в каретах, — санитарках и на фурманках. Сам небось видел. А у нас почему нельзя?
— Пальцем тыкать будут в меня, — состроил кислую мину Томин. — Каждому не скажешь, что моя сестра.
— Эту заботу я на себя возьму.
Томин, прилаживая подпругу, задумался. Груню он любил, но никогда о ней не заботился, считая, что в таком возрасте она сама знает, как ей поступать. Предложение Коробейникова застало его врасплох, и он не знал, на что ему решиться.
— Как управлюсь — погуторю с ней, — сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.
Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.
— Где Николай? — спросила она озабоченно. — Садись за стол, картошка поспела.
— Грунечка! — взволнованно произнес Савва. — С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.
— Это куда? — широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.
— В войско.
— Мне и дома не плохо.
— Нельзя тебе одной оставаться.
Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.
— Нельзя, — повторил Савва. — Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.
— Не верю.
— Знала бы, как я тебя люблю, — послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.
Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.
— Сбрешешь, — сказала она решительно и грозно, — зарежу тебя и себя.
— Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.
— Как же я до Троицка доберусь?
— Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.
Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.
На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.
— Собирайся! — сухо предложил Савва.
Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.
— Полюбовно с тобой обсудим, — сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, — видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. — Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. — На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.
Груня подняла свои глаза на Савву — тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.
— Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.
Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.
— Грунечка, — взмолился он, — не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…
— Езжай до Николая. После боя вернешься — погуторим, а сейчас — уходи. — Она тяжело вздохнула и повторила: — Уходи!
Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.
Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.
Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.
Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза — в городе собралось множество конных отрядов.
Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: «Подайте нам Блюхера».
Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.
— Об чем спрашивать будете? — спросил он громким голосом.
Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:
— Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.
Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.
— Вы у него спросите, — показал он пальцем на Шарапова.