Зиновьеву пришлось согласиться.
Выведенные за город к реке Урал отряды томительно дожидались главкома. Верхом на жеребце Блюхер подъехал к бойцам и, медленно пробираясь сквозь толпу, зычным голосам бросил слова:
— Нас ждут жестокие бои, трудности… Куда идти? Мы с Кашириным и Калмыковым решили пробиваться на север, а Зиновьев — на юг, в Ташкент. Кто с нами — становись к реке, кто с Зиновьевым — к городу.
Толпа покачнулась, как гигантская волна. Блюхеру показалось, что она двинулась к Уралу, потом будто к городу. В возникшем шуме пронесся залихватский свист — это Каширин с Калмыковым, подняв на дыбы коней, поскакали к реке, а за ними все полки. Зиновьев с позеленевшим от злости лицом увел батальон матросов в город. Потом уехал Каширин с полками. Плац опустел, и на нем остались двое: Блюхер с Кошкиным.
Трудный вопрос был решен.
Иван Каширин жалел в душе, что не поехал с братом к Блюхеру, но не хотел открыто признаться. В доме Ульяны он чувствовал себя чужаком: сын ее, Евсей, уехал с Николаем, а он, Иван, с отцом остались, словно прихлебатели, у старой казачки.
— Может, домой вернемся, Ванюша? — осторожно предложил старик, опасаясь разгневать сына.
— Туда нам, батя, дорога отрезана. Я вот думаю, не выступить ли нам на Белорецкий завод.
От Верхне-Уральска до Белорецкого завода каких-нибудь пятьдесят верст, а добраться к нему не так просто. Дорога, правда, гужевая, но она петляет среди Уральских гор то вверх, то вниз, утомляя пешего и конного. Самая ближняя к поселку гора Мраткина, и когда с ее вершины сползает снег, пробиваясь в долины стремительными потоками, — приходит ранняя весна. В низинах и балках появляется молодая травянистая прядь, прилетают стрижи и не сегодня-завтра начнется первое цветенье. Сейчас в Белорецком заводе стояло уже лето.
— Ить куда тянет, — ухмыльнулся старик Каширин.
— Сказывали мои разведчики, будто Николай с Блюхером туда идут. С ними казак Калмыков с Богоявленского завода. Может, взаправду сгрудиться, сподручней воевать будет.
— Богу молись, а к берегу гребись, — заметил старик.
Эти слова дошли до сердца Ивана.
— Едем, батя! — решительно сказал он.
Иван скрыл от отца, что накануне состоялся сход казаков и бойцов, на котором ему пришлось искренне признаться в том, что из-за отсутствия боеприпасов полкам грозит гибель.
— Гуторить буду мало, — сказал он жестким и невеселым голосом, — белые заняли Челябинск, Курган, Троицк, Златоуст. К ним стекается вся буржуазная сволочь. И конный и пехотный полки дрались на славу, за что объявляю благодарность, но без патронов врага не усмиришь. Посылал я людей в Уфу — не дошли, кругом белые. Посылал к брату, к Блюхеру. У них большая сила, опять же вооружение. Николай Дмитриевич наказал передать, чтобы мы шли в Белорецкий завод и дожидались его.
— Далече завод? — спросил один из казаков.
— В горах, — ответил Каширин. — Верст пятьдесят.
— Идти будем с боями?
— Надо передвигаться тайком.
Начались споры: «Дадим бой, а там увидим», «Пошто людей губить?»
Какая-то сила извне подтолкнула Каширина. Он сразу преобразился, потребовал прекратить споры.
— Довольно горячиться! Кто за то, чтобы оставить Верхне-Уральск без боя и отойти в Белорецкий завод, — поднимите руки!
— Все! — заголосили казаки.
Иван Дмитриевич всю ночь напролет ворочался на худой кровати. Он несколько раз вставал, шел босиком к скамье, на которой стояла бадейка с водой, черпал кружкой и, прильнув к ней запекшимися губами, жадно выпивал залпом. Уж очень не хотелось ему уходить из Верхне-Уральска, но обстановка заставляла.
Спозаранок он поднялся, обулся и стал торопить отца:
— Поедем верхами, батя.
Старик обрадовался. Кошевка порядком ему надоела, да и хотелось показать себя перед казаками, — дескать, не стар я и сгожусь в бою. Слегка покачиваясь в седле, он крепился, и по всему было видно, что в нем еще осталась старая казацкая закалка.
Путь от Урала до Белой петлял среди синих гор, окрашенных черной каймой, а на горах — стройные стрелы вонзившихся в небо сосен. Каширин, как и другие станичники, не раз слышал про белорецких железодельцев и их тоскливую жизнь:
Не себе ли цепи мы куем,
Не в Сибирь ли во цепях пойдем?
Приходилось старику Каширину в молодости встречать верблюжьи караваны, увозившие железо в Туркестан и Бухару. Да и в Троицке на Меновом дворе можно было видеть круглое, сортовое, угловое и обручное железо. Как его делали — не знал и потому не ценил рабочего труда.
Впереди Дмитрия Ивановича ехала сотня Енборисова. Бывший хорунжий, на жеребце чистых донских кровей, поравнявшись с Иваном Кашириным, сказал, как бы советуя:
— На рожон лезем. Этак к самому атаману в пасть попадем. Не повернуть ли на Владимирку?
Енборисов намекал на старинный каторжный тракт, который шел через таежную Сибирь на туманный Сахалин.
Каширин удивленно взглянул на Енборисова и с наигранной наивностью спросил:
— Куда заманиваешь?
Хорунжий подумал и тоскливо ответил:
— Степь мне по душе, а горы…
Не так просто было заглянуть Енборисову в душу. Он никогда и ни с кем не делился, а если журил начальство, то при этом говорил: «Научимся — все по-иному пойдет». И только самому себе твердил: «Советская власть, а со мной не посоветовались». В Белорецком заводе он никогда не бывал, но не сомневался в том, что между его сотней и рабочими обязательно возникнут споры и надо будет убедить казаков не ходить с ними по одной стежке.
Близок уже завод. Может быть, близко и счастье, за которым гонится Енборисов. Но что такое счастье? Птица, которую надо поймать ночью чистыми руками. «Поймаю, — отвечал самому себе хорунжий, уверенный в своей игре, — и буду наслаждаться». Но сейчас, перед Иваном Кашириным, он дисциплинированный командир сотни, который готов в любую минуту ринуться в атаку и схватиться с дутовскими бандами.
Над Белорецким заводом опустился вечер. За вершиной горы Мраткиной догорал малиновый закат. На фоне пылающего неба горы казались разрисованными китайской тушью на пурпурном бархате. Закат тускнел, тускнела и вода в зеркальном пруду, лишь у сливного моста она, завихряясь, бурлила и шумела. В воздухе плыла заводская гарь — шла плавка металла. Завод старый, прокопченный. Другой — сталепроволочный «Шишка». В самом Белорецке два поселка: один — на горе, с усадьбой хозяев завода, с церквами и базаром, другой — малый, около «Шишки» внизу. К югу — дорога в горы на Магнитную станицу, на восток — пыльный Верхне-Уральский тракт, а с севера и запада вплотную надвинулись горные массивы.
В этот час Енборисов незаметно вышел из чайной и, крадучись между подводами с сутункой, из которой прокатывались железные кровельные листы, стал пробираться на Тирлянскую улицу к косогору, на котором стоял домик, окруженный палисадом. Хорунжий не мог забыть того вечера, когда в чайной выступил питерский посланец большевиков Урицкий и уверенно заявил: «Пока власть будет находиться в руках буржуазного Временного правительства, на русской земле не будет мира». С тех пор утекло много воды, и он, Енборисов, успел побывать и в дутовских бандах и втереться в доверие к красным. Урицкого убил в Питере студент Кенигиссер, а на его, Енборисова, жребий выпал маленький человек — коммунист Точисский, которого любили рабочие. Только сделать это надо шито-крыто, иначе не жди пощады. Ведь на днях он повстречал здесь нескольких оренбургских большевиков, они могут узнать его и выдать Блюхеру — тот расстреляет или повесит при всем народе.
Енборисов радовался, что белорецкие большевики, не поняв национальной политики своей партии, выступили против башкир, стремившихся к автономии. Это была их единственная ошибка, но обошлась она им дорого. Ловко и тонко плел Енборисов паутину клеветы, разжигал национальную рознь. Именно он подговаривал националиста Валидова, уча его, что «Башкирия для башкир», и тот, провозгласив буржуазную автономию, посылал своих единомышленников совершать налеты на русские хутора, убивать возвратившихся с фронта солдат-большевиков.
«Рыба гниет с головы, — рассуждал с самим собой Енборисов, — убрать одного Точисского, а тогда все его дружки притихнут, но сделать это надо до прихода Блюхера». И тем не менее Енборисов медлил, боясь, что его поймают и растерзают.
Темной ночью в Белорецкий завод пробрался под видом нищего Дутов. Он обстоятельно беседовал с Енборисовым и, хотя хорунжий был ему нестерпимо противен, рассуждал так: «Придет время, рассчитаюсь с ним». Александр Ильич допытывался:
— В коммунию записался?
— Никак нет, ваше…
И запнулся, увидя свирепые глаза атамана.
— Врешь, собака.
— Истинный господь, глаголю правду, — и перекрестился.
— Брось эту… — выругался Дутов, но тут же отступил: — Если для дела записался — нет в том греха.
— На кресте готов поклясться, — оправдывался Енборисов.
— Ладно! Сделаешь то, что приказываю, — получишь повышение. Пашку убери, только не медли.
Енборисов понял, что атаман намекает на Точисского.
— Не за чин борюсь, а за престол и отечество, — тихо произнес хорунжий. Ему хотелось сказать, что и за власть наказного атамана, но он благоразумно смолчал — Дутов безошибочно отличал искренность от подхалимства.
Той же ночью Дутов возвратился через горы в свой штаб, а Енборисов, оставшись один в избе, обрадованно потирал руки. «Счастье само привалило, незачем теперь искать птицу».
У домика Точисского ветер шарил в листьях раскидистой ивы. В доме Павла Варфоломеевича недавно закончились скромные именины и все улеглись спать.
Енборисов трижды обошел дом, прикидывая в уме, с чего начать. Засунул руку в карман и ощутил холодную сталь револьвера. По телу прошла дрожь: в Сашку Почивалова стрелял спокойно, а сейчас охватил страх. «Там была степь да мы вдвоем, а здесь, может быть, за мной следят». И вдруг перед ним возникли свирепые глаза наказного атамана. Вспомнил Енборисов и рубище на мнимом нищем — и стало не по себе. От такого не жди пощады. Несколько минут Енборисов еще колебался, прикидывая в уме, как игрок, на какую карту поставить. И наконец решил. Взойдя на крылечко, он сильно постучал в дверь. На стук никто не ответил. Забарабанил кулаком. В доме проснулись. До Енборисова донесся женский голос, но разобрать слов он не смог.