— Если вы не поспешите, — сказал Блюхер, обращаясь к Павлищеву, — то нам грозит полное уничтожение. Вы слышали Дамберга? Мы должны принять бой либо на этом берегу, либо на том. Я прошу вас. Иван Степанович, быстрей закончить строительство.
Павлищев не возражал и не спорил. Он знал, что закончить строительство моста в назначенный срок неимоверно трудно, что люди устали, но разве докажешь главкому? Чем ближе отряд подходил к линии фронта, тем сильнее Блюхер раздражался, хотя грубостей себе не позволял. Павлищев молча повернулся и пошел с пригорка.
На другой день через горбатый и шаткий мост потянулась армия в пестром одеянии. Это особенно бросалось в глаза, ибо день выдался солнечный, но по-осеннему холодный. Не будь людей, подвод и лошадей, не будь шума, можно было бы услышать стеклянный звон в воздухе, который несся по реке к лесам, охваченным янтарной позолотой. Даже вода в Уфимке, казавшаяся вчера вод дождем мутной, посветлела, стала прозрачной. И люди повеселели.
Прихрамывая, но уверенно сошел на мост Николай Каширин, идя позади своей кошевки. Но тут произошло неожиданное. То ли у него закружилась голова на шатком мосту, то ли он зацепился за неровный настил, но только палка выпала у него из рук, и сам он, потеряв равновесие, полетел в Уфимку.
Блюхер с пригорка наблюдал, как тягуче медленно переходила армия реку. Снова мимо него шли казаки, солдаты, шахтеры, плотники, металлисты, батраки, рабочая беднота. Перед глазами мельтешили грязные, рваные шинели, синие лампасы, лапти, штыки, женские телогрейки. И вдруг он увидел, как человек упал в воду. За ним ринулся другой. Через несколько минут оба показались над водой. Им бросили вожжи, за которые они ухватились, и их вытащили на мост.
— Это Николай Дмитриевич Каширин искупался, — доложил Кошкин, сбегавший разузнать, в чем дело. — А спас его Наймушин, тот самый бородач, который кормил медом деваху в обозе.
Блюхер задумался. Ему даже стало совестно, что не так давно он обругал Наймушина и грозил ему расстрелом.
— Вот видишь, Кошкин, — сказал он, — раньше чем осудить человека, поставь себя на его место. У каждого свой характер, каждый по-своему понимает жизнь. Коробейников не бросился бы в воду спасать Каширина.
Сквозь толпу съезжавших на мост пробился боец, крича на ходу:
— Кто видел главкома?
Навстречу ему бросился Кошкин.
Боец доложил:
— Коня своего оставил на том берегу. Прислал Иван Каширин, наказал передать, что вокруг беляки. Полк ведет бой, но без подмоги не сдюжит.
Блюхер вырвал из тетради листок и написал:
«Сейчас подсобить не могу. Маневрируй, но не допускай противника до берега».
Подав листок, сказал на словах:
— По дороге всем кричи, что Иван Каширин беляков разбил.
И только гонец бросился обратно на мост, как из арьергарда подъехал на взмыленной лошаденке другой гонец и доложил:
— Томин приказал передать, что он ведет бой с белочехами. У нас осталась одна пушка и десять снарядов. Не устоим.
До Блюхера донеслось глухое эхо артиллерийской стрельбы. В горах Ала-Тау ему пришлось бороться с ураганным ветром, с опасной дорогой, а здесь положение было опасней. На правом берегу Каширин с одним полком и двумя батальонами латышских стрелков вел бой с вражеской дивизией, а на левом — Томин, повернувшись фронтом на восток, удерживал сильно вооруженную пехоту белочехов. Посередине — Уфимка, шаткий мост и тысячи подвод, которые нужно переправить на другой берег. «Дрогнем — погибнем», — пронеслось в сознании.
— Белочехов испугались? — с притворным недоумением спросил Блюхер у гонца и стал строчить ответ:
«Если бы ты не был Томиным — не поставил бы тебя в арьергарде. Не устоишь — погубишь армию. Жму руку. Блюхер».
К рассвету весь Южноуральский отряд перешел через мост. На левом берегу остались лишь Блюхер, Кошкин и Ягудин. В предутренней дымке тумана показался полк Томина. Впереди ехал сам Николай Дмитриевич с расстегнутым воротом венгерки. Кумачовая рубаха настолько загрязнилась, что выглядела уже коричневой. Подъехав к Блюхеру, он спешился. В исстрадавшихся глазах застыла смертельная усталость, посиневшие губы запеклись. Казалось, что он не устоит на ногах и упадет.
— Спасибо, друг! — Блюхер обнял его за плечи. — Не медли, веди людей на другой берег.
Когда на мост шагнул последний конник, Ягудин с Кошкиным, подняв на руки заранее приготовленный бочонок с керосином, опрокинули его и стали поливать настил. Через несколько минут огонь змейками пополз по старым балкам и доскам.
До утра продержался Иван Каширин. Полк поредел, раненым никто не мог оказать помощи. Сам Каширин с трудом сидел в седле — в обеих ногах застряли пули. Но вот подоспела помощь — Павлищев и Калмыков привели свои полки. Чуть ли не целый час они решали, какой им предпринять маневр, чтобы отогнать противника.
— Держитесь здесь, — решил за них Каширин, — а я со своим полком проберусь через Дребневский хутор в тыл.
Павлищев недоуменно посмотрел вслед конникам и сказал Калмыкову:
— Вот вы, Михайло Васильевич, унтер царской армии, объясните мне, пожалуйста, психологию Каширина и его конников. Они совершенно обессилены, сам Каширин серьезно ранен, — я узнал об этом от его порученца, — а поехали на хутор, как на свадьбу.
Калмыков усмехнулся в большие усы:
— Когда человек знает, за что воюет, — он непобедим. Эх, Иван Степанович, если вы останетесь в живых, то увидите, что эти самые конники сделают через двадцать лет.
Павлищев не дослушал, его не удовлетворил ответ Калмыкова. «Меня агитировать не надо, — подумал он, — мне надо понять конника. Черт их знает, этих большевиков! Кого угодно уговорят. Один Блюхер чего стоит: в бою неумолим, а после боя — добрейшая душа. Рано или поздно мы с ним расстанемся, но забыть этого человека никогда не смогу».
Между тем Каширин скрылся с полком за холмами. Никому он потом не рассказывал, как скакал, стиснув зубы от боли в ногах, как измученный полк нашел в себе силы выскочить на равнину у хутора и с гиком броситься на белых. Только к вечеру прискакал со свежим шрамом на лбу казак и подал донесение, написанное корявым почерком:
«Белые разбиты. Двести человек взято в плен. Остальные изрублены. Наши трофеи — три орудия и шесть пулеметов».
…Южноуральский отряд отдыхал вблизи села Аскино. Один Блюхер не знал покоя. Ночью он вызвал Русяева и доверительно сказал:
— Части Красной Армии где-то близко. Чую, что до них рукой подать. Так вот тебе, голубчик, задание. Отбери у Дамберга сотню конников — у него одни рабочие, нацепи всем красные банты и айда искать наших. Командиром сотни назначаю Евсея Черноуса. Я уже дважды видел его отвагу в бою, толковый человек. Впереди сотни пусти разъезд. Ты — представитель штаба нашего отряда. Ясно?
— Сумею ли справиться?
— А больше посылать некого. Каширины ранены, Калмыков контужен. Томин и Дамберг обессилены. А ты парень крепкий, шибко грамотный…
Русяев, соглашаясь с главкомом, покачал головой, повернулся и пошел.
На рассвете, когда в кустах еще гнездился мрак, сотня выехала, взяв направление на север. Над широкой равниной нависли серые тучи, предвещая дождь. Дул резкий и влажный ветер, забираясь под худые ватники. В воздухе уже чувствовался сладковатый запах прелой листвы. Шла глубокая осень, а за ней вот-вот подкрадутся заморозки и скуют все лужи тонким ледком.
Кони шли мелкой рысью. Евсей Черноус всматривался сквозь туманную пелену в даль, ожидая возвращения разъезда. Под ложечкой сосало от голода, мысли убегали к станице, в которой осталась старушка мать, и в то же время по каким-то неуловимым признакам он чувствовал, что сейчас возвратится разъезд и сообщит радостную весть. Вдали действительно замаячила тень. Черноус придержал сотню. Тень быстро увеличивалась и вскоре превратилась во всадника. Это спешил дозорный из разъезда.
— Впереди село, — доложил он Русяеву и Черноусу, — ходят по улице взад и вперед какие-то люди, а кто — не знаем.
— Что скажешь, Черноус? — обратился Русяев к командиру сотни.
— Одному из нас беспременно надо ехать с белым знаменем, вроде как на мирные переговоры. И конника прихватить.
— Поеду я! — твердо сказал Русяев.
— С богом! — махнул рукой Черноус и тут же крикнул своему порученцу: — Тиша, нацепи на пику простынку, поедешь с представителем отряда.
Русяев медленно удалялся и вскоре исчез в туманной пелене. Хотя стремена были спущены до отказа, но длинные ноги мешали ему сидеть в седле так браво, как сидел Тиша. «Сумеет ли меня выручить Черноус, если что случится?» — думал он. А Черноус раздумывал над тем, как ему поступить, если парламентеров встретят огнем или оставят заложниками. Он пожалел, что отпустил их, ибо неожиданно у него созрел план: рассыпать сотню дугой и окружить село. Но было уже поздно.
Русяев с Тишей тревожно приближались к селу, пытаясь разглядеть где-либо красное знамя. И вдруг из села выпорхнула светящаяся струя пулеметной очереди. Тиша покачнулся — пуля обожгла плечо.
— Назад! — крикнул он Русяеву и повернул коня.
Русяев послушно последовал его примеру.
Черноус сердито встретил их и подал команду:
— Сотня! Развернуться лавой! Клинков не вынимать, без команды не стрелять. Поймать живого человека!
Конники быстро рассыпались и понеслись на село, охватывая его с двух сторон. Пулемет захлебнулся, и Черноус заметил, как несколько тачанок понеслись по тракту.
На околице стоял трясущийся от страха старик с лукошком.
— Батя! — спросил Черноус. — В деревне белые аль красные?
Старик поднял на Черноуса выцветшие глаза и пролепетал:
— Красные, ваше благородие.
— Давно?
— Третью неделю.
Черноус готов был закричать от радости так громко, чтобы эхо отозвалось в ушах главкома. Он оглянулся, ища Русяева посоветоваться с ним, но, не найдя его, под свою ответственность отрядил десять конников и приказал им догнать тачанки.