Как ни строг на работе Анисим, а все же позвал Василия в гости. Понравился ему георгиевский кавалер с раскидистыми плечами. «На них хоть железину гни», — подумал он. Где ему знать, что спина у солдата покалечена.
Давно стемнело за худым оконцем, давно остыл чай, а Василий, не тая, все рассказывал мастеру так, как рассказывал Нагорному.
…В лучах багряного солнца золотится пыль, поднятая возвращающимся стадом с выгона. Деревня на горе ничем не приметна — одна липа да две осины у прогона за околицей, а дома́ — один хуже другого. Жалко выглядят дряхлые двухоконные избушки, вросшие в землю. Летом в жару духотища, а зимой за ночь все тепло выдует.
С незапамятных времен деревню звали Ба́рщинкой; по рассказам, будто вокруг росла болячешная трава, и в народе говорили: «Был бы борщевник, и без хлеба сыты будем». Другие уверяли: «Ходили мужики на барщину всей деревней, потому так и прозвали». У двух-трех богатеев дома тесом покрыты, оконные рамы резные, на крыше конек с двумя конскими головами.
Ехал однажды помещик из Ярославля в Рыбинск. Замучила жажда, охота напиться, а до города верст двадцать.
— В Ба́рщинке, барин, речка Ключи, из земли родниковая вода бьет, — посоветовал кучер.
В деревне остановились. Глядит помещик — на бревне сидит мужики. Подозвал к себе. Барин не то чудаковатый был, не то лишнего хватил в Ярославле, но из всех мужиков выбрал взглядом одного головастого и говорит ему:
— Ни дать ни взять Блюхер!
— Чего, батюшка барин? — удивился испуганный мужик.
— Блюхер, говорю. Ну, подойди ближе!
Мужик робко шагнул, перекрестился от страха.
— Форменный Блюхер! — не унимается барин и заливается смехом. — Тот был голован, и ты голован.
— Меня Левонтием Кузнецовым зовут, — набравшись смелости, сказал мужик. — У нас в Барщинке все Кузнецовы да Медведевы. Есть еще Прибатурин да Румянцев. Вот я, к примеру, Кузнецов, а эти, — мужик обернулся и кивнул в сторону, где стояли остальные, — Медведевы.
— Дуралей! — процедил сквозь зубы помещик. — Я говорю, фельдмаршал Блюхер имел такую же голову, как ты, а тебе невдомек. — И, рассердившись на мужика за недогадливость, позабыл про родниковую воду, про томившую его жажду и сердито крикнул кучеру: — Пшел!
С тех пор Леонтия Феклистовича стали все в деревне называть Блюхером. И сына Павла так прозвали, и внука Константина, и правнука Василия. Прошло много лет, а чужая, немецкая фамилия навсегда пристала к ярославским мужикам Кузнецовым.
Константин Блюхер пошел с двадцати лет маяком по селам и городам Ярославщины. Так звали тех, кто бродил по базарам, скупал холсты, нитки и перепродавал купцам. Купцы были известные и именитые: Затрапезновы, Протасовы, Морозовы, Сорокины, Опарины. Земля в Ярославской губернии испокон веку была скудная, хлеб ели покупной, выгонов мужики не имели, покосы арендовали на помещичьих землях. И народ шел на отхожий промысел: кто в Ригу, кто в Москву, а больше всего в Питер. Шли половыми в трактиры, приказчиками в лавки, каменщиками, а то и бурлаками. Ярославцев предпочитали другим — сметливые, ловкие, вежливые в обращении. Питерские купцы нанимали их без разбору.
Сколько их уходило в города и по несколько лет не возвращалось домой! Бывало, что и новой семьей на стороне обзаведется, а баба в деревне ждет не дождется и рожает ребят. Не всем везло, были и такие, что возвращались убогими и нищими.
— Отца моего знали во многих селах, — рассказывал Василий Кривочубу. — Голос у него выделялся в толпе, и имя было хорошее: честный, неподкупный, никого не обсчитывал. Пришел однажды домой злой от неудачи, два дня молчал, а потом заговорил: «Где ни приводилось быть, видел одно — народ бежит. Отчего бы это? А мне все понятно. Земля щедра, да не своя, а на своей полосе не прокормишься. Значит, нам на отхожий промысел идти». — «Не лучше ли в артель податься?» — посоветовала моя мать. «Денег надобно худо-бедно двадцать пять рублев внести, — пояснил отец. — Где их взять? Вот в Горевке куют винты, в Нечаевке — нарезки, в Павлицове — втулки, в Буйниках отпиливают шарниры, а в Княгинине мастерят раксы к рессорам. Скупщики железо покупают, раздают слесарям да кузнецам. Я на такое дело не пойду». — «А про Васятку думаешь?» — обратно спросила мать. Отец сдавил обеими руками голову, словно хотел ее раздавить, и ответил: «Порушил бы я крестьянство, ей-ей, да куда с семьей пойду?» Без меня еще трое было, — пояснил солдат, — две девочки, Шура да Лиза, и братишка Павка. «В городе, — говорит отец, — и без нас зимогоров хоть отбавляй. Может, пойти на суда́ с топором? В Мологском уезде мужики так решают: «Суда́ нас больше кормят, чем земля».
За год из Ярославской губернии уходили на отхожий промысел шестьдесят тысяч человек. Даниловский уезд поставлял печников и каменщиков, Мологский — пильщиков и плотников, Ростовский — огородников, Пошехонский — портных, а Угличский — трактирщиков.
Тяжела была жизнь питерщиков — так называли уходивших на промысел. Поэт Суриков выразил горести и печали своих земляков. Возвращается питерщик домой и думает про себя:
Все убито во мне суетой и нуждой,
Все закидано грязью столицы;
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы…
— Кончил я церковноприходскую школу, дальше бы пошел учиться, да где уж, — вздохнул Василий, — самого себя надо было кормить.
— Сколько же тебе лет в ту пору было? — спросил Кривочуб.
— Одиннадцать. Задира, никого не боялся, кроме знахарей. У брата моего Павки на загривке прыщ выскочил. Головой никак не повернет, спать не может. Позвала мать знахарку. Анкиндину-солоху. Не женщина, а страхолюд. Пришла она поздно, только когда огонь засветили, иначе не хотела. Стала Анкиндина высекать на Павкино лицо кремнем и огнивом искры и про себя причитает. Я в углу на корточках сижу, дрожу и боюсь. Утром Павка просыпается, а прыщ сгинул. С тех пор стал верить в знахарей.
— И теперь? — лукаво испытывал Кривочуб.
— Дурак я, что ли? — ухмыльнулся Василий. — Был мал — верил. Какой же парнишка в деревне не верит в знахаря?
Василий со слов отца помнил и старину. Отец его Константин рассказывал, как впервые познакомился с мужицким миром. Помнил, когда вокруг Ба́рщинки стояли болота да леса, как люди тайно собирались за светцом из лучины. За кушаком у каждого топор. Помнит, как однажды они ушли и до ушей его донесся звонкий гул топоров о вековые деревья. Помнит, как с ребятами побежали, голося: «Палы палить!» Побежал и Константин, перепрыгнул через канаву, опоясавшую обширную делянку, а дальше кучи хвороста. Появился огонь, по лесу треск пошел, пламя лижет иссохшую зелень, извивается змеей по земле. Столбы дыма поднялись в небо, вокруг птицы крикливо кружатся.
— И лес рубили, и палы палили, а бедность не переводилась, — закончил свой рассказ Василий. — Вот потому батя и пошел в маяки. Лежу это я как-то раз на голубце и думаю, что со мной будет, какую мне жизнь судьба уготовит. Вдруг вошел отец, обернулся лицом к образам, перекрестился, посмотрел на лубочные картинки, которые я развесил на прокопченных стенах, и говорит: «Пойду в Питер искать работу и Васятку прихвачу». — «Его-то зачем?» — спросила мать. «Пойдет по торговой части». На другой день отец надел картуз и длинную демикотоновую разлетайку. Меня одели в посконные штаны и холщовую рубаху. Перекрестившись, мы сказали матери: «Прощай!» — и пошли пешком на Питер.
И Исаакий, и золотая игла на Адмиралтействе, и бесчисленные памятники в городских садах казались Васятке перенесенными из сказочного мира. Все как будто бы понимал, но всего боялся: усатых городовых в белых перчатках, резвых лошадей, запряженных в высокие экипажи, электрического света, упрятанного в стеклянные шары, но пуще всего хозяина, купца второй гильдии Фадея Фадеевича Воронина. Ни свет ни заря, а Васятка уже в лавке убрал, прилавок тряпкой от пыли вытер, аршины разложил и дожидается прихода купца. Что за гильдия, Васятка никак не мог разгадать, расспросить некого, но считал, что, владея этой гильдией, можно все на свете купить.
Фадей Фадеевич не спеша спускался со второго этажа в лавку по винтовой лестнице, или, как он ее называл, по круглоспуску, открывал окованные и запертые изнутри двери, подходил к конторке и говорил:
— Поглядим, кого бог пошлет сегодня.
Шаг у Воронина, несмотря на его грузное тело, был тихий. Васятке казалось, что подошва на купеческих сапогах подбита войлоком. На нем всегда синяя поддевка и синий картуз, а по воскресеньям черный сюртук и черный картуз. Через жилетку тянулась золотая цепь с брелоком.
Общество купца угнетало мальчика, мир сузился до размеров лавки. Но вот однажды парнишка на побегушках у купца Асмолова прибежал к Фадею Фадеевичу разменять катеньку. Увидал Васятку, подмигнул и, пока купец считал деньги, шепнул:
— После работы выходи на улицу.
Васятка обрадовался. Спал он на кухне. Горничная и кухарка Луша, хотя ей и доставалось от ленивой и обжорливой купчихи и ее глупых дочек, весь день только и болтавших о женихах, сердцем от этого не черствела, на послушного Васятку смотрела, как на родного сына, и заботилась о нем. Не будь Луши, он давно убежал бы куда глаза глядят.
Вечером Васятка сказал тете Луше:
— Пойду за ворота, постою на улице.
— Иди, сынок! — ласково одобрила она.
На улице его поджидал, асмоловский мальчуган Сеня.
— У тебя книжки есть? — спросил он.
— Нет!
— Была бы книжка, я с тобою поменялся, бы. — щелкнул языком Сеня и собрался уходить. — В орлянку играешь?
— Нет!
— Ты, как я вижу, какой-то квелый. Ну, тогда давай драться!
Сеня тут же ухватил за холщовую рубаху Васятку и не успел притянуть его к себе, как Васятка, ловко подставив ногу, толкнул его. Сеня полетел на землю, смущенно поднялся и отряхнулся.
— Давай еще! — наседал он.
Васятка молчаливо повторил свой прием, не надсмехаясь и не хвастаясь. Сене бы смутиться и уйти, а он покорно сказал: