После заседания В.М. Кожевников связался по телефону с В.С. Гроссманом и в присутствии участников заседания сообщил ему, что редколлегия журнала “Знамя” отклонила его роман как произведение идейно порочное. Это решение В.М. Кожевников мотивировал многочисленными примерами. В конце беседы В. Кожевников выразил сожаление тому, что В. Гроссман не принял участие в обсуждении своего романа. “Ибо, – сказал тов. Кожевников, – относясь неприязненно к вашему произведению, мы в то же время хотели терпеливо разъяснить вам идейные пороки романа, чтобы помочь вам выйти из того идейного тупика, в котором вы оказались”. Наконец, тов. Кожевников настоятельно рекомендовал В. Гроссману изъять из обращения экземпляры рукописи своего романа и принять меры, чтобы роман не попал во вражеские руки (Записал В. Катинов)».
Характерно, что в справке Кожевников назван «товарищем», а Гроссман – нет. Катинов таким образом акцентировал свое отношение к автору крамольного романа. Однако на первый взгляд неясно, кому же ответственный секретарь адресовал документ и зачем тот вообще понадобился.
Да, правилами работы издательств и периодических изданий предусматривалось тогда, что отказ автору должен быть обоснованным. И если речь шла о классике советской литературы, аргументацию следовало выстроить тщательно. Однако 19 декабря 1960 года редколлегией журнала «Знамя», а также представителями руководства ССП роман «Жизнь и судьба» обсужден, единогласно признан антисоветским, публикация его – недопустимой. Все аргументировано и документировано. Незачем вроде бы протоколировать телефонный разговор после заседания. Да еще и специально отмечать, что Кожевников при свидетелях разговаривал с Гроссманом.
Справка понадобилась не для редакционного архива. Она была нужна для реализации первого этапа плана, не в редакции составленного.
На первом этапе Гроссмана следовало при свидетелях предупредить, что роман признан антисоветским, почему и рукописи нельзя кому-либо показывать. Стенограмма – аналог заключения экспертов, и его бы Гроссман тут же выслушал. Ознакомился бы с тезисами и аргументами. Что фиксировалось бы документально. А редакционным итоговым решением подтверждалось бы: предупреждение сделано.
Если бы автор «произведения идейно порочного» ослушался, так не имел бы уже возможности ссылаться на свое неведение. Как это делал Пастернак, отнюдь не случайно упомянутый Кривицким.
Первый этап плана не удалось реализовать сразу. Итоговое решение подготовили, ознакомили с ним участников заседания, они высказали, что полагалось, выступления стенографировались, однако на заседании Гроссман не присутствовал. И при свидетелях предупредить его не смогли. Поэтому и пришлось решать задачу посредством телефонного разговора, а Катинову – протоколировать.
Справка – отнюдь не редакционный документ. Главный редактор журнала, ответственный секретарь и все прочие, на заседании присутствовавшие, только исполняли чужие распоряжения. Организаторы интриги собирали материалы для уголовного дела. И получили, наконец, первый из планировавшихся результатов.
Главред «Знамени», секретарь редакции, представители руководства ССП, да и все выступавшие на заседании вполне осознавали, что делают. Но по-разному относились к сделанному. Примечательна в этом аспекте дневниковая запись Чуковского. Он констатировал, что днем 19 декабря 1960 года у Кожевникова, жившего неподалеку – сердечный приступ. Вызвали даже карету скорой помощи[119].
Чуковского заинтересовало не только событие. Экстраординарна была и причина: Гроссман «дал в “Знамя” роман, к [ото]рый нельзя печатать. Это обвинительный акт против командиров, обвинение начальства в юдофобстве и т. д. Вадим Кожевников хотел тихо-мирно возвратить автору этот роман, объяснив, что печатать его невозможно. Но в дело вмешался Д.А. Поликарпов – прочитал роман и разъярился. На Вадима Кожевникова это так подействовало, что у него без двух минут инфаркт».
Видимо, «без двух минут инфаркт» Кожевникова обусловлен заседанием редколлегии 19 декабря 1960 года. Поликарпов же «вмешался» гораздо раньше, после чего и началась подготовка интриги: рукописи копировали, выступления планировали, итоговый документ оформляли.
Чуковский счел причиной следствие. Опять же, дневник не предназначался для публикации, вот автор и не указал источник сведений о недомогании Кожевникова и вмешательстве Поликарпова. Надо полагать, сообщил родственник главреда или его знакомый, бывавший в семье.
Из дневника Чуковского следует, во-первых, что Поликарпов не от Кожевникова узнал о романе «Жизнь судьба». Когда главред «Знамени» собрался без всякой огласки вернуть рукопись Гроссману, с ней уже ознакомился заведующий отделом ЦК КПСС.
Во-вторых, из дневника следует: к моменту разговора с Поликарповым главред «Знамени» вообще не предполагал, что рукопись Гроссмана прочтет кто-либо из функционеров ЦК КПСС. А иначе бы Кожевников не планировал «тихо-мирно возвратить автору этот роман».
Чуковский – весьма осведомленный литератор. У него репутация либерала. И все же о Кожевникове он пишет с явным сочувствием. Значит, ему неизвестна дурная репутация главреда «Знамени». Ее не было тогда.
Но как бы сам Кожевников ни относился к интриге, сколько б ни пытался смягчить итоговые формулировки, он все равно выполнил распоряжение ЦК партии. А «без двух минут инфаркт» – побочный эффект.
Мемуарная прагматика
О событиях, происходивших после редакционного заседания, литературоведы обычно сообщают без подробностей. Далее – арест романа.
В действительности арест – финальная акция. А пока интрига продолжалась. 5 января 1961 года Катинов отправил Гроссману письмо:
«Уважаемый Василий Семенович!
Как Вам известно, редколлегия журнала “Знамя” 19/XII 60 г. обсудила предоставленный Вами роман “Жизнь и судьба” (Вы обещали прийти на это заседание, но не пришли). Всесторонне обсудив роман, редколлегия пришла к единодушному выводу, что роман для печати не пригоден по идейно-политическим соображениям. Об этом решении Вас в тот же день известил по телефону В.М. Кожевников. Он изложил Вам и мотивы, побудившие редколлегию отклонить Ваш роман. Кроме того, 28 декабря 1960 г. В.М. Кожевников, встретившись с Вами в присутствии редактора отдела прозы Б.Е. Галантера, сообщил Вам все суждения членов редколлегии по Вашему роману. Он еще раз повторил Вам, что редколлегия решила отклонить роман “Жизнь и судьба”.
В связи с таким решением редколлегии нашего журнала договор на роман “Жизнь и судьба” расторгается. Полученный Вами аванс в размере 16587 руб. возврату не подлежит.
Секретарь редакции журнала “Знамя” (В. Катинов)»[120].
С января 1961 года была в СССР проведена финансовая реформа. Прежние купюры и монеты обменивались на новые. Суть реформирования сводилась к деноминации: по замыслу все цены и, соответственно, выплаты уменьшались в десять раз. Гроссмановский аванс тоже. Его прежнее значение – сто шестьдесят пять тысяч восемьсот семьдесят рублей. Как тогда говорили, «старыми деньгами».
Немалая сумма. И редакция письменно извещала автора отвергнутого романа, что деньги возврату не подлежат.
Копия письма, разумеется, хранилась в редакции. Да и не только там.
Само по себе оно удостоверяло, что договор расторгнут в силу объективной и неустранимой причины. Однако и этот документ был не только редакционным. Тоже подготовлен для уголовного дела. Впрок.
Документом, во-первых, удостоверялось, что Гроссман 28 декабря 1960 года вновь при свидетеле предупрежден: роман «Жизнь и судьба» – антисоветский. Это и документировано. Во-вторых, получил неделю спустя еще одно предупреждение, уже письменное.
Отметим, что в марте 1953 года, когда роман «За правое дело» был объявлен клеветническим, директор издательства «Военная литература» тоже расторг договор. И потребовал вернуть аванс. Немалая сумма, а списать ее в убыток не позволяли вышестоящие инстанции. За государственные средства, израсходованные бесцельно, отвечать полагалось всей редколлегии.
Стоит подчеркнуть еще раз: Гроссман тогда имел право оставить себе авансовую сумму. Он не отказывался вносить изменения в рукопись, как требовал договор. Издательство не выдвигало подобных требований, а просто отвергло рукопись. Потому суд и не удовлетворил иск директора, ссылавшегося лишь на мнения критиков.
В декабре 1960 года ситуация была сходная. Роман тоже признан антисоветским, и Гроссман ранее получил весьма значительный аванс. Однако и отличие было принципиальным: расторгнув договор, редакция даже не пыталась вернуть авансовую сумму.
Для Гроссмана – опять индикатор. Сигнал тревоги. Значит, редакция получила разрешение списать аванс в убыток. Причем еще до публичного обсуждения. А уже после о том известили автора. Отсюда следовало, что представители некоей вышестоящей инстанции учли воениздатовский опыт и стремятся избежать огласки, неизбежной при споре в суде.
Ранее Кожевников советовал Гроссману озаботиться тем, «чтобы роман не попал во вражеские руки». Катиновское письмо свидетельствовало: подобного рода меры признаны уместными не только редколлегией «Знамени» и руководством ССП.
Ответ Катинову был кратким. Гроссман подчеркнул, что не считает искренним представителя редакции, письму его не верит, а спорить не намерен[121].
Спор не имел смысла. Решения принимались не в редакции. Исход был ясен, к нему Гроссман подготовился.
Выше уже отмечалось, что напечатанная американским издательством в 1986 году книга Липкина – «Сталинград Василия Гроссмана» – не содержала сведений, поясняющих, как удалось сохранить одну из рукописей романа, арестованного КГБ. В течение трех лет это оставалось тайной.
Наконец, французская эмигрантская газета опубликовала статью мемуариста, по сути – послесловие к ранее опубликованным воспоминаниям. Там была несколько иная версия: «Гроссман предложил “Жизнь и судьбу” журналу “Знамя” летом 1960 года. Наступила осень, а от редакции ни ответа, ни привета».