Картина неприглядная. Ради иллюзии достоверности Липкин не пощадил и Твардовского. Контекст же к 1980-м годам был широко известен в окололитературных кругах: главред «Нового мира» пил нередко и помногу, а «коллективизация» – больная тема для крестьянского сына, некогда отрекшегося от «раскулаченных» родственников. Даже если они и простили отрекшегося.
Но сама по себе история про то, как писатель-нонконформист, смеясь, рассказывал о пьяном главреде, тоже выдумана Липкиным. Это обоснование уже не раз повторенного обвинения в адрес Кожевникова. На нем и строится вся описанная мемуаристом версия ареста романа.
Иллюзорная достоверность
Подробно история ареста рукописей изложена Липкиным в первой редакции его мемуаров – «Сталинград Василия Гроссмана». С 1986 года эту версию многократно пересказывали и журналисты, и литературоведы.
Ныне тоже пересказывают как вполне достоверную. Мемуарист утверждал, что Гроссман в феврале 1961 года «позвонил днем и странным голосом сказал: “Приезжай сейчас же”. Я понял, что случилась беда. Но мне в голову не приходило, что арестован роман. На моей памяти такого не бывало. Писателей арестовывали охотно, но рукописи отбирались во время ареста, а не до ареста авторов».
Отсюда следует, что об аресте мемуарист узнал в тот же день. По словам Липкина, в квартиру вошли «двое, утром, оба в штатском. Ольги Михайловны дома не было, пошла на Ваганьковский рынок. Дверь открыла домработница Наташа. Когда эти двое вошли в комнату к Гроссману, Наташа сказала его невестке Ире: “Кажется, нехорошие люди пришли”».
Если уж пользоваться русской терминологией, упомянутая Ира, т. е. жена Губера, приходилась невесткой его матери. А Гроссману – снохой.
Другими свидетельствами подтверждается, что в гроссмановской квартире, где происходил обыск, жили также Губер, его жена и дочь. Постоянно туда приходила и прислуга, т. е. упомянутая Липкиным домработница.
Итак, приехали два офицера КГБ. По свидетельству Липкина, они предъявили Гроссману «ордер на изъятие романа».
Липкин имплицитно ссылался на предусмотренную законом процедуру. Офицеры были обязаны предъявить служебные удостоверения, где указывались фамилия, отчество и звание каждого. Надлежало также показать хозяину квартиры официальный документ, подтверждавший законность обыска.
Согласно Липкину, действовали законно. Далее мемуарист сообщил, что один из пришедших, «высокий, представился полковником, другой был и званием, и ростом помельче. Вот этот, второй, постучался к Ире и сказал: “У него что, больное сердце? Дайте что-нибудь сердечное”. Ира дала капли и спросила: “По какому поводу вы пришли?” – “Мы должны изъять роман. Он ведь написал роман? Так вот, изымем. Об этом никому не говорите, подписку с вас не берем, но болтать не надо”».
Судя по рассказу Липкина, офицер КГБ, предупредивший жену Губера, что про обыск «болтать не надо», вовсе не собирался оформлять документ, который сам же упомянул. Так называемую «подписку о неразглашении». – Не сделал это, даже когда собрался: «С Гроссмана хотели взять подписку, что он не будет никому говорить об изъятии рукописи. Гроссман дать подписку отказался. Полковник не настаивал».
Да и не имел права – по закону. Неясно только, почему намеревался взять подписку лишь с Гроссмана. Ведь не только автор мог бы рассказать про арест романа. Далее, по словам, Липкина, офицер, «званием пониже, вышел на двор и вернулся с двумя понятыми. Ясно было видно, рассказывал Гроссман, что понятые – не первые попавшиеся прохожие, а из того же учреждения, что и незваные гости».
Липкин опять имплицитно ссылался на процедуру. Обыск надлежало производить в присутствии независимых свидетелей – понятых. Не менее, чем двух. Сведения о них заносились в протокол.
Если верить Липкину, свидетели не были независимыми. Далее мемуарист отметил: «Обыск сделали тщательный. Забрали не только машинописные экземпляры, но и первоначальную рукопись, и черновики не вошедших глав, и все подготовительные материалы, эскизы, наброски. Другие рукописи, не имеющие отношения к роману, обыскивателей не интересовали. Например, несколько рассказов, повесть “Все течет” (первый вариант). Действовали по-военному точно, выполняя определенное задание – изъять только роман и все, что связано с романом. Обыскивали только в той комнате, где Гроссман работал».
Это явное противоречие. Если обыск планировался как «тщательный», нельзя было проводить его лишь в одной комнате из трех. Не следовало ведь откуда-либо, что искомые материалы не хранятся и в других помещениях.
Липкин противоречие не заметил. Увлекся. Правда, не забыл указать: «Были вежливы. Тот, кто помельче званием, обратился к Гроссману: “Извиняюсь, дело житейское, где тут у вас туалет?”».
Деталь запоминающаяся. И впрямь – «дело житейское». Однако не в данном случае. Мемуарист опять увлекся, создавая иллюзию достоверности. Если обыск планировался как «тщательный», вряд ли бы один из двух офицеров КГБ решил бы отвлечься. Тем самым еще и переложить на старшего по званию свои обязанности в операции. Ну а далее – самое интересное. Обыскивали, по словам Липкина, «час с чем-то».
Вот уж не верится, чтобы два офицера КГБ обыскивали более часа одну небольшую комнату. Да еще и не заглядывая в другие помещения. Странная картина.
Зато далее все понятно. Согласно Липкину, полковник, «когда кончился обыск, спросил, имеются ли где-нибудь другие экземпляры. Гроссман ответил: «У машинистки, она оставила один экземпляр у себя, чтобы получше вычитать. Другой – в “Новом мире”. Был еще в “Знамени”, но тот, наверное, у вас»».
Вот и прагматика версии. Липкин, упомянув о рукописи «в “Новом мире”», сразу же дал понять, что это обстоятельство Гроссман не ассоциировал с обыском. Напротив, был уверен: «экземпляр» поступил в КГБ из редакции журнала «Знамя».
Липкин отводил подозрения от Твардовского. Доказывал, что рукопись Гроссмана могла попасть «куда надо» только из редакции «Знамени». Акцентировал: «Потом стало известно, что пришли в “Новый мир”, приказали вскрыть сейф, изъяли рукопись…».
Тут важно, что все случилось «потом». Стало быть, сотрудники КГБ не знали о рукописи, переданной Твардовскому, пока Гроссман не сообщил.
Казалось бы, если б хотел мемуарист отвести подозрения от Твардовского, так незачем вообще упоминать о переданной рукописи. Но это – с одной стороны. А с другой, многие литераторы знали, что экземпляр романа был из новомирского сейфа изъят. Событие это уже давно обсуждалось в эмиграции. Первым, как упоминалось выше, сообщил в 1975 году Солженицын.
Умолчал бы Липкин о новомирском экземпляре – разрушилась бы иллюзия достоверности. Такое нелья было допусть. Зато мемуарист объявил: Гроссман считал виновным Кожевникова. Значит, Твардовский непричастен.
Сложен вопрос о мере причастности. К нему еще вернемся. А пока важнее другое: вовсе не Гроссман рассказывал Липкину историю ареста.
Офицеры КГБ, проводившие обыск, протоколировали свои действия. Гроссман протоколы эти прочел и подписал. Копии позже были переданы родственниками в ЦГАЛИ СССР[123].
Липкин не знал, что копии протоколов сохранились. А потому не мог соотнести с ними свою версию.
Документы свидетельствуют, что обыск проводили не «двое». И не полковник руководил. Пришли в квартиру Гроссмана подполковник и два майора. Группа, специально для этого сформированная. Или, в служебной терминологии, «наряд».
Кстати, ситуация для 1961 года необычная. В КГБ тогда было немного генералов. К примеру, Шелепин при назначении отказался от генеральских погон. Областными управлениями могущественной организации руководили, главным образом, полковники.
Соответственно, каждому из трех старших офицеров КГБ пристало бы не квартиры писательские обыскивать, а руководить куда более масштабными операциями. Наряд из подполковника и двух майоров – экстраординарный случай. Такое не могло не запомниться.
Если допустить, что Гроссман в тот же день рассказал Липкину приведенную выше историю обыска, то ситуация абсурдна. Ладно бы военный журналист, подполковник запаса разучился воинские звания различать, так он еще и до трех считал не умел, да и читать не мог – протоколы не глядя подписывал.
При сопоставлении с протоколами, версия Липкина не выдерживает критики. Его воспоминания – литература.
Судя же по документам, обыскивали вовсе не «тщательно». Обыска – в привычном значении термина – вообще не было. Реального, а не формального. Офицеры КГБ производили так называемую «выемку».
Писателю было предъявлено требование – отдать все материалы, относившиеся к роману «Жизнь и судьба». Они и находились в одной из комнат. Ее не «обыскивали», а просто изъяли канцелярские папки с бумагами. Гроссман также сообщил об экземплярах в редакции «Знамени» и «Нового мира». Указал еще, что у двоюродного брата хранилась рукопись.
Затем Гроссмана доставили по адресу двоюродного брата, автор забрал рукопись и передал «наряду». Аналогично и материалы, которые хранились в другой гроссмановской квартире – так называемом кабинете, что предоставил ССП.
О тех, кто перепечатывал рукописи, были заданы вопросы. Гроссман предоставил сведения. Не более того. Протоколами не фиксируется, что он сообщил об экземпляре, хранившемся у одной из машинисток. Значит, не было этого.
Почти ничего из рассказанного Липкиным не было. Он явно выдумывал. Коль так, правомерны два вопроса. Первый – о причине, в силу которой мемуарист не получил сведения от Гроссмана. Второй, соответственно, какими источниками пользовался. Кроме собственной фантазии, разумеется.
Один источник мемуарист сам указал. Рассуждая о том, как был подавлен Гроссман, он отметил: «Борис Ямпольский верно передает его состояние, когда описывает встречу с нами в Александровском саду (я читал его воспоминания в рукописи)».
Понятно, что речь идет о статье, напечатанной журналом «Континент» в 1976 году. Там же, как выше упомянуто, публиковались главы романа «Жизнь и судьба». Соответственно, заглавие мемуаров Ямпольского – «Последняя встреча с Василием Гроссманом. Вместо послесловия»