Ивашу тин тогда исполнял обязанности председателя КГБ. Осенью 1961 года Шелепин был переведен на постоянную работу в ЦК КПСС.
Зампред КГБ знал, что гроссмановское письмо попало в приемную ЦК КПСС Поэтому отвечал на подразумевавшиеся вопросы: «Комитет госбезопасности докладывает дополнительные данные, свидетельствующие о том, что писатель Гроссман И.С. в кругу своих родственников и близких знакомых продолжает клеветать на социалистический строй, политику Коммунистической партии и Советского правительства».
Согласно донесению, Гроссман беседовал с друзьями и родственниками о проекте новой Программы КПСС. Документ этот был опубликован центральной прессой 30 июля 1961 года.
Лояльность при обсуждении проекта новой Программы КПСС подразумевалась. Однако Гроссман, согласно Ивашутину, лоялен не был. Не скрывал иронию, обсуждая базовые теоретические положения, относившиеся даже к марксистским представлениям о «кризисе капитализма».
Зампред КГБ акцентировал именно коренные разногласия. По его словам, «30 августа 1961 года в беседе с близким знакомым – писателем Липкиным С.И., рассуждая о проекте Программы КПСС, Гроссман заявил: “Я тебе должен сказать, что меня поразила эта Программа. Казалось бы, дадут намеки анализа. Повторено то, что было сказано Марксом. Кризисы. Где эти кризисы? Нет уже. Это же ложь. Это опровергнуто всем современным ходом развития западного мира. То есть поразительное какое-то абстрагирование от действительности”».
В донесении не сообщалось, где происходил разговор. Допустимо, что в квартире. Тогда сведения могли быть результатом прослушивания.
Кстати, разговоры Гроссмана с женой тоже пересказывались. Отмечено, что «13 февраля с.г. он заявил: “Я написал правду. Хотят отдать книгу, пусть отдают. Не хотят отдавать, пусть сажают”».
Из донесения следовало, что автор крамольного романа по-прежнему ведет «антисоветскую агитацию». Теперь лишь устно, вот и вся разница. А это дезавуировало аргументы Гроссмана, перечисленные в письме Хрущеву.
Но донесение оказалось аргументом недостаточным. Как явствует из записки, приложенной к документации КГБ, Хрущев распорядился 14 апреля обеспечить свое ближайшее окружение копиями гроссмановского письма, чтобы обсудить документ на заседании Президиума ЦК КПСС.
Функционерам опять следовало «готовить вопрос». Действовали спешно. 15 марта новый председатель КГБ – В.Е. Семичастный – подписал очередное донесение.
Кстати, он с 1950 года и в течение восьми лет был одним из секретарей ЦК комсомола, затем эту организацию возглавил. Успел под началом Суслова поработать – до и после опалы ревнителя идеологической целостности. По отношению к прежнему начальнику лояльность сохранил. Даже считался его креатурой.
Новое донесение – расширенное – адресовано уже не ЦК партии, а Хрущеву лично. Семичастный начал с описания предшествовавших событий: «Комитет госбезопасности в декабре 1960 года докладывал Вам о том, что писатель Гроссман И.С. представил в журнал “Знамя” для печатания свой роман “Жизнь и судьба”. Роман посвящен обороне Волгограда, в нем злостно критикуется советская социалистическая система, автор отождествляет фашистское и Советское государства, показывает, что в советском обществе жестоко подавляется личность».
Разумеется, в историографию не входила когда-либо «оборона Волгограда». Советские войска обороняли Сталинград. Но город был переименован в 1961 году: Хрущев заменил все топонимы, напоминавшие о предшественнике. Вот председатель КГБ и акцентировал свою преданность – даже в мелочах. Не только он так поступал, это было тенденцией.
Семичастный описывал и события, последовавшие за обсуждением романа «Жизнь и судьба». Уже без напоминаний о прежних донесениях: «В феврале 1961 года рукопись указанного произведения была изъята и взята на хранение в Комитет госбезопасности, а автор предупрежден о неразглашении данного факта».
Правда, автор романа был «предупрежден о неразглашении» лишь устно. Юридической силы предупреждение не имело. Далее же Семичастный сообщил: «После этого Гроссман стал озлобленным, раздражительным, ограничил круг своих знакомых».
В самом деле – ограничил. Но с близкими друзьями, включая Липкина, встречался. Семичастный утверждал, что при них Гроссман «ведет антисоветские разговоры, продолжает приписывать советскому общественному строю черты тоталитаризма, высказывает несогласие с внешней и внутренней политикой КПСС, оскорбительно отзывается о некоторых руководителях Советского государства».
Далее – примеры. Так, «25 января с.г. Гроссман заявил: “У нас десятки лет существует тоталитарный режим. Это национальное социалистическое государство вы с помощью микроскопа не отличите от подобных тоталитарных систем, которые создавались в Европе и Азии”».
Понятно, что словосочетание «национальное социалистическое государство» отсылало слушателя и читателя к хрестоматийно известному термину «национал-социализм». Семичастный акцентировал: не только сталинский режим, но и послесталинский сопоставлен с нацистской Германией. Демонстрировал, что это постоянная тема в разговорах Гроссмана и его знакомых. Как до XXII съезда КПСС, так и после.
Намек был не только на то, что Гроссману уже можно инкриминировать «антисоветскую агитацию». Подразумевалось еще и его недоверие к докладу Хрущева на XXII съезде партии. Что вполне корреспондировало с ранее сказанным – «оскорбительно отзывается о некоторых руководителях Советского государства».
Вновь акцентированы были и личные мотивы. Председатель КГБ отметил: «В последнее время Гроссман стал чаще обсуждать вопрос о безысходности своего положения в связи с изъятием у него рукописи романа “Жизнь и судьба”».
Итоговый вывод тоже сформулирован. Семичастный заявил: «Комитет госбезопасности считает целесообразным привлечь Гроссмана И.С. к уголовной ответственности».
На этот раз правовое обоснование не определено. И явно не по забывчивости председателя КГБ.
Выше отмечалось, что инкриминировать писателю «изготовление, хранение и распространение» вряд ли стоило. Доказать такое весьма трудно, имиджевый же ущерб – при международной огласке – колоссальный.
Инкриминировать «антисоветскую агитацию» тоже практически невозможно. Если и были материалы прослушивания, то при условии международной огласки они считались бы весьма сомнительными уликами. Понадобились бы тогда показания лично слышавших «клеветнические» разговоры, однако не следовало откуда-либо с необходимостью, что родственники и друзья Гроссмана согласятся против него свидетельствовать на открытом судебном процессе. Это навсегда бы опозорило их. Значит, КГБ по-прежнему не имел возможностей предотвратить заграничную публикацию, действуя исключительно в рамках закона. А все остальное зависело от санкции ЦК партии, на что и намекал Семичастный.
КГБ – лишь инструмент. Решения принимались не там. Вот почему Семичастный, как ранее Шелепин, сформулировав вывод, закончил донесение фразой: «Прошу рассмотреть».
Но КГБ все же получил результат, нужный организатору интриги. Донесения Ивашутина и Семичастного полностью дезавуировали все доводы Гроссмана в письме Хрущеву. Литератор, настаивавший на своей лояльности, не был лоялен. Значит, не имелось оснований верить в его готовность служить режиму.
22 марта арестованный роман был обсужден, как это и требовал Хрущев, порою акцентировавший свою приверженность демократическим методам. В протоколе – итоговое решение: «Поручить т. Суслову принять писателя Гроссмана и провести с ним беседу в духе состоявшегося обмена мнениями на заседании Президиума ЦК».
Организатор интриги, что называется, замкнул ее на себя. И в данном случае тоже не приходится рассуждать о попытках свести с Гроссманом личные счеты, если они и были. По-прежнему Суслов решал идеологическую задачу в государственном масштабе.
Задача – Нобелевская премия. Она бы подтвердила, что в социалистическом государстве может быть создана литература, сравнимая с классической русской.
Роман «Жизнь и судьба» был вне советской литературы. Следовательно, автору не полагалось стать лауреатом. Однако уже имелся опыт пастернаковского инцидента, не исключалось повторение.
Теоретически мог бы Суслов бы пойти на уступки. Опытные цензоры-редакторы удалили бы из гроссмановской рукописи все эпизоды и суждения, противоречившие идеологическим установкам. С первой частью дилогии сделали ведь нечто подобное. Да, художественный уровень резко бы снизился. Зато обошлось бы без ареста романа.
Однако не было гарантий согласия Гроссмана на компромисс. И даже если б согласился, не исключалось, что за публикацией в СССР последует иностранная, где автор восстановит купюры. Риск уже невелик: защитит международная известность. Для Суслова такая ситуация – хуже исходной, сложившейся к осени 1960 года.
Требовалось сделать так, чтобы сама рукопись словно бы не существовала. Однако при этом избежать огласки. В первую очередь – международной.
Операция устрашения в 1961 году была вполне эффективной. Но оставалась вероятность, что автор романа все-таки рискнет издать его за границей. Письмо Хрущеву свидетельствовало: к обострению ситуации Гроссман уже готов. А лидер партии мог в любой момент изменить решение.
Суслову требовалось развить интригу. Убедить Хрущева: единственно возможная уступка – сохранить писательский статус Гроссмана, коль скоро тот откажется от самой идеи публикации «Жизни и судьбы». А если нет, потребуются чрезвычайные меры. Беседовать уже не о чем.
Главный идеолог нейтрализовал эффект письма Хрущеву. Но следовало еще запастись аргументами для обоснования чрезвычайных мер – если Гроссман все же откажется от компромисса. И Суслов продолжал «готовить вопрос».
24 марта Ивашутин отправил в ЦК партии донесение, адресованное лично Суслову. Вновь отметил: «Писатель Гроссман И.С. в семье и среди близких знакомых продолжает утверждать, что в его книге “Жизнь и судьба” изложена правда, и он будет ее отстаивать».
Далее пересказывались суждения Гроссмана. Он утверждал, что выборы в СССР – комедия, а представители высшего партийного руководства, обличавшие сталинские преступления, сами к ним причастны.