После отъезда дяди Роскина встретилась с другом отца. И отметила: «Разумеется, инцидент в Шереметьево мог быть реакцией и на другие встречи Рабиновича в литературной среде. В таких делах никогда не бывает уверенности. Но Гроссман был убежден, что это связано с ним. Дома он выслушал меня внимательно, а потом, выйдя меня проводить, заговорил об этом снова. Он не доверял своей квартире. Впоследствии и мне пришлось узнать это чувство, мерзкое чувство недоверия к своему дому, к потолку, к люстре, к телефонному аппарату, к вентиляционной решетке в кухне… Мы бродили с Василием Семеновичем вокруг его дома на Беговой. Мне было нечего добавить. Не скрою, мы оба чувствовали тошнотворный страх, по спине шел знакомый холодок – близость беды, близость того, от чего хочется быть подальше…».
Гроссман, согласно Роскиной, опасался прослушивания. Но тогда странно, что дома он позволял себе заведомо крамольные суждения, фиксированные донесениями КГБ.
Допустимо, что Роскина по-своему осмыслила историю несостоявшегося знакомства своего дяди с другом отца. И даже что-нибудь домыслила.
Но в любом случае это свидетельство очень важное. Характеризующее контекст литературного процесса и в, частности, положение Гроссмана. До и после встречи с главным идеологом в ЦК КПСС.
Мемуарный нарратив
История обращения к Хрущеву, а также встречи Суслова и Гросссмана довольно подробно описана в мемуарах Липкина. После издания книги в 1986 году все это многократно было воспроизведено критиками и литературоведами.
На первый взгляд, суждения мемуариста правдоподобны. Так, Липикин утверждал: «При всей своей подавленности Гроссман втайне не терял надежды на то, что отношение к роману может перемениться. Он видел не только отрицательные, но и положительные черты импульсивного Хрущева, считал его доклад на XX съезде партии замечательным, ему внушали, как он говорил, “этюды оптимизма” документы XXII съезда партии».
Однако это опровергается документально. Гроссман, судя по донесениям КГБ, скептически относился к докладам на партийных съездах. Иронизировал, высмеивал их.
Липкин в данном случае пересказал фрагмент письма Хрущеву. Оно, кстати, воспроизведено в его книге.
Воспроизведено не без погрешностей, да и не сообщается, каким образом к мемуаристу попала копия. Читатели могли только догадаться: Гроссман передал. Так ли было – неизвестно.
Как бы то ни было, источник сведений очевиден. Именно в цитированном Липкиным документе сказано: «Я начал писать книгу до XX съезда партии, еще при жизни Сталина. В эту пору, казалось, не было ни тени надежды на публикацию книги. И все же я писал ее.
Ваш доклад на XXII съезде придал мне уверенности. Ведь мысли писателя, его чувства, его боль есть частица общих мыслей, общей боли, общей правды».
Свою интерпретацию письма Липкин выдал за суждения Гроссмана. А далее сообщил, что автор романа «Жизнь и судьба» решил «поговорить с Д.А. Поликарповым. Поликарпов был одно время оргсекретарем Союза писателей, потом покатился вниз, как раз в это время Гроссман с ним встретился в Гаграх, они часто беседовали на пляже, потом Поликарпов опять поднялся, стал в ЦК заведовать культурой. Я его тоже знал, он был из тех, кто делает зло только по приказу».
В описании карьеры функционера Липкин, мягко говоря, не точен. Поликарпов с 1939 года работал в Агитпропе. При этом шесть лет занимал и должность «ответственного секретаря Союза писателей СССР».
Трудно судить, был ли он «из тех, кто делал зло только по приказу». Вполне допустимо, что руководствовался лишь политическими установками, а не амбициями. Но известно, что конфликтовал с подчиненными весьма часто. Переведен на другую работу после очередного скандала: возмущенные произволом куратора, сотрудники журнала «Знамя» обратились в ЦК партии. Решение о переводе лично Маленков принимал[144].
Кстати, «вниз» Поликарпов вовсе не «покатился». Должность получил немалую, были и повышения. А затем вернулся в ЦК партии.
Да и знакомство Гроссмана с Поликарповым состоялось вовсе не в Гаграх. Встречались еще до войны на заседаниях правления ССП.
Неважно, знал ли все это мемуарист. В любом случае документами не подтверждается его рассказ о завязавшихся в Гаграх приятельских отношениях известного прозаика и бывшего агитпроповского функционера. Поликарпов, согласно Липкину, «как бы забыл о гагринском пляже, был с Гроссманом суров, резок, между прочим, со вздохом заметил: “Многократный орденоносец, член правления Союза писателей, а что написал!” Посоветовал Гроссману обратиться с письмом в ЦК».
Фразу про «орденоносца» Липкин не от Гроссмана услышал, а придумал, украшая эффектной деталью свою интерпретацию очередного фрагмента письма Хрущеву: «После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК КПСС».
Гроссман, если верить Липкину, последовал совету Поликарпова. Но тут и возникает противоречие, не замеченное, либо замаскированное мемуаристом. Речь идет об интервале между обращением к давнему гагринскому приятелю и отправкой письма Хрущеву.
Отметим для начала первую хронологическую границу. В письме Хрущеву сказано: «После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову».
Когда именно «после изъятия», Гроссман не указал. Но прочие события датировал с точностью до месяца. Значит, немного прошло с 14 февраля 1961 года.
Теперь – вторая хронологическая граница. Письмо Хрущеву датировано 23 февраля 1962 года. Значит, с тех пор как Гроссман, по словам Липкина, получил совет Поликарпова, месяцев десять-одиннадцать миновало. Срок немалый.
Эту хронологическую разницу Липкин и не стал комментировать. В результате получилось, что Гроссман лишь по совету Поликарпова обратился к Хрущеву. Сам вроде бы не собирался.
Характерно, что он – в изображении мемуариста – выглядит уж очень наивным, вовсе беспомощным в области решения практических задач. Вот и рукопись не додумался спрятать, пока Липкин не предложил свою помощь, и к Хрущеву бы не обратился без поликарповского совета. Однако не верится, чтобы этакий неумеха мог и химической лабораторией на донецкой шахте руководить, и в главные технологи столичной фабрики выбиться, и советским классиком стать.
Гроссман – в липкинских мемуарах – сам на себя не похож. Это не случайность. Мемуарист тщательно выстраивал соответствующий образ. Писателю-нонконформисту по традиции положено быть наивным и непрактичным. А главное, перед власть имущими не выступать в роли просителя.
Именно поэтому Липкину понадобилась история о приятельских отношениях Гроссмана и Поликарпова, возникших на гагринском пляже. Благодаря ей получилось, что за советом писатель-нонконформист обратился к приятелю, которого некогда поддержал в беде. Ну а вне сферы внимания читателей остался упомянутый выше хронологический интервал.
В действительности промедление Гроссмана обусловлено вполне конкретными причинами. Объективными и субъективными.
Поликарпов советовал обратиться в ЦК партии не затем, чтоб рукопись вернули автору. Гроссман должен был покаяться. Ему следовало подтвердить свою лояльность. Тем самым значительно снижался бы эффект иностранной публикации романа, если бы автор решился такое сделать. Покаянное обращение непременно опубликовали бы советские газеты, уличая писателя в лицемерии.
Гроссман ждал. До XXII съезда КПСС в октябре 1961 года неясно было, продолжится ли «десталинизация». После – у многих возникли иллюзии.
Но автор конфискованного романа и тогда не спешил. Надлежало еще убедиться, намерен ли Хрущев реализовать сказанное в съездовском докладе. Через несколько месяцев стало очевидно, что цензура несколько смягчилась. И Гроссман, как шахматисты говорят, «сыграл на обострение».
Он не каялся. Доказывал, что арест рукописей не соответствует пропагандистским установкам, Хрущевым же сформулированным. Предлагал вернуться к традиционному варианту – работе автора под контролем редакторов.
Гроссман отнюдь не случайно упомянул о поликарповском совете. Акцентировал, что его обращение к Хрущеву – вовсе не проявление дерзости.
Правда, следовало объяснить, почему столь долго совету не следовал. И Гроссман выбрал уместное объяснение: «Я много, неотступно думал о катастрофе, происшедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги».
Отсюда следовало, что медлил с исполнением по уважительной – для литератора – причине. Думал.
Липкин не мог не понимать, в силу каких реальных причин Гроссман не последовал совету Поликарпова сразу. Но если бы они были определены, разрушился бы образ писателя-нонконформиста.
Далее Липкин продолжил рассказ об итогах встречи с заведующим Отделом культуры ЦК КПСС. Если верить мемуаристу, Поликарпов еще и посоветовал Гроссману «поговорить с руководителями Союза писателей, читавшими роман, помог устроить встречу с ними».
Согласно же документам РГАНИ, встречу Гроссмана с писательским руководством Поликарпов заранее планировал. И не после «изъятия» рукописей, а до. Она, подчеркнем, состоялась 30 декабря 1960 года.
Липкин интерпретировал письмо Хрущеву. И сообщил далее: «Состоялась у Гроссмана беседа с секретарем правления Союза писателей СССР Марковым, с секретарем правления Союза писателей РСФСР Сартаковым, с председателем правления московского отделения Союза писателей Щипачевым».
Действительно, беседа состоялалсь. Но, подчеркнем еще раз, не после изъятия рукописей, как утверждал мемуарист, а до. Кроме того, Гроссман в числе собеседников упомянул еще и Кожевникова, а Липкин – нет.
Причина угадывается. Вероятно, мемуарист счел, что писателю-нонконформисту более не подобало беседовать с доносчиком. Но таковым объявил Кожевникова не Гроссман, а Липкин.
Он свою версию обосновывал. Далее же сообщил: «По словам Гроссмана, его собеседники вели себя жестко, но чувствовалось, что арест романа им не по душе. Признали, что в романе нет очернительства, многое было так, как написал автор, но в нынешнее сложное время издание романа нанесло бы вред нашему государству, если и можно будет издать роман, то лет через 250»..