Гроссман, согласно Маркишу, стал не советским писателем, осмыслив «еврейскую судьбу». Бубеннов же намекал: роман «За правое дело» неудачен, потому что автору чужд русский народ.
Общее в суждениях, что Гроссман – не русский. И Липкин его отчасти «русифицировал». Уменьшал, если можно так выразиться, еврейскую компоненту на уровне культурной идентичности.
Он пытался доказывать, что Гроссман – русский писатель. Судя по доводам, именно такую задачу ставил.
Эта задача – вне академического дискурса. Впрочем, как любая попытка доказывать очевидное посредством ссылок на заведомо спорное.
Но Липкин и не был историком литературы. Он решал задачу публицистическую, для чего конструировал все новые аргументы. Вот и в беседе с Гаррардами отделил Гроссмана от Бердичева – как символа «черты постоянной еврейской оседлости». Увеличил таким образом степень «русификации». Это уже своего рода травматическая реакция. Бердичевский синдром, можно сказать.
Он проявлялся неоднократно. Так, в гроссмановском личном деле есть черновики некролога, подготовленного для газетных публикаций. В подобных случаях наряду с датой рождения указывалось и место. Конкретный населенный пункт назвать полагалось. О Гроссмане же, против обыкновения, сказано, что «родился в 1905 году на Украине»[113].
Но Гроссман появился на свет не в поезде, который так стремительно промчался через Украину, что определить место рождения просто не успели. Оно в каждой анкете и автобиографии названо. Включая хранящиеся в личном деле. И понятно, что авторы некролога тоже «хотели, как лучше». Старались не провоцировать нежелательные ассоциации.
Как раз об этих ассоциациях и написал Гроссман еще в 1929 году. Ассоциативный ряд обозначает первая же фраза очерка, напечатанного «Огоньком»: «Всякий антисемит, услышав слово “Бердичев”, ухмыляется».
Зеркало полемики
В СССР после издания романа «Жизнь и судьба» все-таки началась полемика, которую пытался упредить Липкин. Были попытки доказать, что русской литературной традиции книга Гроссмана «чужеродна»[114].
На исходе 1980-х годов подвести итоги попытался Бочаров. Он не анализировал истоки полемики, а постулировал сразу: «Иосиф Гроссман, принявший литературный псевдоним Вас. Гроссман, постоянно ощущал свою принадлежность к родному еврейскому народу. Это сказывалось не в том, что он, подобно Шолом-Алейхему, создавал сцены “из еврейской жизни”, а в том, что жизнь родного народа представала для него неотделимой от исторических судеб русского народа, российского государства»[115].
Оппозиция «Гроссман / Шолом-Алейхем» – не случайна. В СССР тогда не было возможности характеризовать как антисемитские намеки Бубеннова и солидаризовавшихся с ним критиков. Цензуру еще не упразднили.
Примечательно же, что пять лет спустя, когда ни цензуры, ни даже СССР не было, о культурной и этнической идентичности автора романа «Жизнь и судьба» рассуждал критик Б. М. Сарнов. Московский журнал «Литература» опубликовал в восемнадцатом номере его очерк «Русский писатель Василий Гроссман»[116].
Вне контекста полемики название выглядит странно. Практически нулевая вероятность появления в отечественном журнале статьи, озаглавленной, допустим, «Русский писатель Андрей Платонов». Аксиоматически подразумевался бы вопрос: а какой еще? О Гроссмане же, намекал критик, есть другое мнение.
С учетом контекста очевидно было, что заглавие – полемическое. Два года спустя расширенный вариант очерка – в книге Сарнова «Опрокинутая купель»[117].
По содержанию это не просто сборник очерков о советских писателях. Его статус обозначен на титуле: «Рекомендовано Управлением общего и среднего образования в качестве пособия для учителя и учащихся старших классов»[118].
Цитируемый очерк, равным образом прочие – синтез мемуаров и критических заметок. Эссе. Соответственно, выбор заглавия обосновывается личными наблюдениями автора: «В сочетании его имени с фамилией есть какая-то двойственность. Я бы даже сказал, некий нарочитый дуализм. Гроссман – фамилия вроде как немецкая, а в наших широтах, как правило, еврейская. Имя же Василий – чисто русское. Еврей в России (я имею в виду людей того поколения, к которому принадлежал Василий Семенович), даже вполне ассимилированный, мог быть Григорием или Львом, Ильей или Борисом, на худой конец – Леонидом. Но Василии среди “лиц еврейской национальности” мне не попадались».
Взятое в кавычки словосочетание «лица еврейской национальности» – газетное клише советской эпохи, использовавшееся вместо слова «евреи». Оно в антисемитской традиции – не столько этноним, сколько ругательство. Автор статьи намекал, что появление официального термина-заменителя – своего род симптом латентного антисемитизма. Кстати, такой вывод сделали многие современники, с иронией отмечавшие, что эвфемизмы не понадобились для обозначения понятий «русские», «украинцы» и т. д.
Сарнов не комментировал свою шутку, подразумевая, возможно, что смысл ее понятен и школьникам постсоветской эпохи. Или, скорее, ориентировался на читателей другого возраста.
Зато суждения критика о выборе имен, заменявших традиционные еврейские, вполне серьезны. В том числе вывод: «Гроссман же, назвав себя Василием, я думаю, хотел подчеркнуть, что он русский писатель» (здесь и далее разрядка автора. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.).
Получается, что выбор псевдонима обусловлен исключительно постановкой задачи – «подчеркнуть». Ну а Гроссман, согласно мнению критика, русским писателем «и был – не только формально (жил в России, писал на русском языке и о российской жизни), но по самой глубинной своей внутренней сути: мало кто из его современников дал такой срез всех слоев и пластов российской реальности, с потрясающей достоверностью изнутри представив русского человека в самых разных его социальных ипостасях – от рабочего, крестьянина и солдата до крупного военачальника и достигшего чуть ли не самой вершины социальной пирамиды партийного функционера».
Отсюда следует, что понятие «русский писатель» определяется набором признаков, которые делятся на «формальные» и относящиеся к «внутренней сути». Гроссман, значит, соответствовал всем сразу. Но, по словам критика, «это – еще не главное».
Далее речь шла о «главном». Критик утверждал: «Василий Гроссман был русским писателем (не зря я особо подчеркнул это названием своей статьи) прежде всего потому, что духу и традициям русской литературы, ее нравственным и эстетическим основам он был привержен гораздо в большей степени, чем едва ли не все его современники».
Опять, как в мемуарах Липкина, «прежде всего». Разве что не о «прелести» речь, а про «дух», «традиции», «основы». Типологически и аргументы сходны: то, что Гроссман был русским писателем, «проявлялось не только в собственных его художественных установках в избранном им (точнее, органически ему присущем) способе повествования, но и во всех его литературных пристрастиях и вкусах, художественных симпатиях и антипатиях».
В общем, критик, вслед за мемуаристом, постулировал, что понятию «русский писатель» соответствует некая система ценностей, определяющая выбор модели поведения. Гроссман, стало быть, выбирал правильно, чем и отличался от «едва ли не всех» коллег-современников.
Но и не только этим. Он, по словам критика, еще испытывал «боль за родную русскую литературу…».
Таков – по Сарнову – чуть ли не важнейший отличительный признак. Далее же критик заявил: «Именно это свойство своей души, я думаю, он и хотел выразить, подписывая свои книги не тем именем, которое значилось в его “паспортных данных” (там он фигурировал как “Иосиф”), а измененным, “псевдонимным”».
Сарнов, вслед за Липкиным, пытался доказывать, что Гроссман – русский писатель. Вот почему и аргументы в ту же силу.
Правда, Липкин в мемуарах не сообщил о намерении самого Гроссмана когда-либо и хоть как-нибудь «подчеркнуть, что он – русский писатель». А по мнению Сарнова, ради этого и выбран гроссмановский псевдоним. На такой гипотезе критика построена вся его концепция.
Анализируется, в частности, дебют Гроссмана. Точнее, публикация, по мнению Сарнова, дебютная: «Первый рассказ Василия Гроссмана появился в апреле 1934 года в “Литературной газете”. Назывался он “В городе Бердичеве”».
Понятно, что топоним в названии маркированный, обозначающий тематику – еврейскую. Автор же, согласно ранее высказанному мнению критика, взял типично русское имя. Вот и контрапункт.
Логическая связь вроде бы наблюдается. Если не учитывать, что автора с детства называли Васей, а псевдоним взят не для рассказа и не в 1934 году. На самом деле – шестью годами ранее. За подписью «В. Гроссман» сдана в печать газетная заметка «Узбечка на кооперативной работе». Аналогично – статья «Ислахат».
Строя концепцию писательской биографии, критик не знал о ранней журналистике Гроссмана. Нет о ней сведений в мемуарах, цитируемых Сарновым, другие же источники оказались невостребованными.
Кстати, публикация рассказа «В городе Бердичеве» не была дебютом прозаика. Например, с января по февраль 1934 года журнал «Литературный Донбасс» печатал упоминавшуюся выше повесть о шахтерах – «Глюкауф»[119].
Ее тематику ни разу не характеризовали как еврейскую. То же самое можно сказать о напечатанном в мартовском номере журнала рассказе «Отдых»[120].
Липкин о ранних публикациях Гроссмана тоже не знал. Но и не строил на выборе псевдонима биографическую концепцию.
Отметим еще одно отличие. Причем весьма существенное.