Василий Гроссман в зеркале литературных интриг — страница 29 из 86

[127].

С отцом, разумеется, постоянно общался. Первое из сохранившихся «донбасских» писем датировано 8 июля 1931 года, когда Гроссман отправился в отпуск: «Дорогой батько, приехал вчера в Москву. Остановился у Нади. У нее прекрасных 3 комнаты, в 11/2 минутах ходьбы от трамвая. Благодушествую».

Имелась в виду московская кузина – Алмаз. Ее партийный статус еще более высоким стал, улучшились и, как тогда говорили, «жилищные условия».

В столице ждали друзья юности. Отцу рассказывал: «Все ребята мои здесь, за исключением Лободы – этот сукин сын уехал на двадцать месяцев в экспедицию – Сахалин – Камчатка – Чукотский полуостров».

Гроссман не только с друзьями встречался. Решал и другую задачу: «Перспектив работы в Москве сколько хочешь. Но сразу же во весь рост встает вопрос – отпустят ли с Донбасса?».

К лету 1931 года он считался весьма опытным аналитиком, таких ценили везде. Значит, возможность того, что «отпустят», была пренебрежимо мала. Столичные же впечатления в том письме характеризуются скупо: «Москва мне очень нравится, москвичи – нет. Смотрю на них суровыми глазами Донбасса».

Отпуск лишь начинался. И Гроссман отметил: «Посижу здесь еще недельку и катану на Киев-Бердичев».

В Киеве, понятно, жена его ждала. Ну а в Бердичеве – мать и другие родственники.

Следующее письмо отправлено 1 августа. Гроссман сообщил, что жил «в Бердичеве с 20-го июля. Отдыхал все время с тетей на даче, в деревне. Ел как бык. Пил по 20 стаканов молока в день. Поправился на 2 кило».

Имелось в виду лечение. Один из симптомов туберкулеза – быстрая потеря веса. Тогда считалось, что больному необходимо в первую очередь «усиленное питание».

Деревенский отдых быстро наскучил. О чем и рассказывал отцу: «Все это не очень весело, но зато дает килограммы».

Сообщил и подробности недавно завершенного столичного времяпровождения. Порядок был предсказуем: «В Москве провел время очень интересно (т. е. много пьянствовал) и очень весело (т. к. пьянствовал на чужой счет)».

Разумеется, «пьянствовал» Гроссман по квартирам друзей-москвичей. Для них он стал фигурой экзотической – донбасский инженер, настоящий горняк, в шахте работал, а потом опять наукой занялся.

Перечислил и семейные новости. Мать проводил на лечение в Одессу, так делал почти ежегодно. О дочери же сказано: «Катюша разговаривает, ходит, кланяется тебе. Мне сдается, что она будет зимовать в Бердичеве».

В последней фразе ирония очевидна. Подразумевалось, что переезд жены планируется не скоро, а в Киеве за дочерью присматривать особо некому, так что ей и лучше бы не только на лето остаться у бердичевской родни.

Конечно, Гроссман хотел жить в столице. Отцу рассказал, что есть и вакансия преподавателя в Московском горном институте. Но переехать мешала не только «разверстка». Политическая ситуация тоже.

25 ноября 1930 года в Москве начался судебный процесс по делу так называемой Промышленной партии. Речь шла о якобы созданной инженерами конспиративной организации, ставившей целью уничтожение промышленности, а также подготовку вторжения иностранных армий – с последующим захватом власти. Если верить материалам периодики, заговор «буржуазных специалистов» охватывал чуть ли не все наркоматы. Закончился суд 7 декабря 1930 года. Подсудимые с предъявленными обвинениями согласились. Впоследствии было признано официально, что «Промпартия» – фальсификация, подготовленная ОГПУ, аналог «шахтинского» сообщества «вредителей»[128].

Аресты по «делу Промпартии» начались весной 1930 года, а продолжались и после окончания суда. «Буржуазных специалистов», как повелось, объявили виновниками аварий. И конечно, недовольства рабочих на предприятиях. Арестовывали также инженеров помоложе – в качестве «пособников».

В Донбассе у Гроссмана-старшего, да и младшего, нашлась бы защита. Там было кому своевременно объяснить энтузиастам из ОГПУ, что безопасность горных работ зависит от химиков-аналитиков, которых немного. Случись взрывы на шахтах после ареста редких специалистов, попали бы в подозреваемые те, кого предупредили о возможности аварий. Вышло бы, как говорится, себе дороже. А в Москве такой фактор не играл сколько-нибудь важной роли.

1 марта 1931 года в столице начался очередной суд – по делу так называемого Союзного бюро ЦК меньшевиков. Обвинения стандартные: «вредительство», шпионаж. Восемь дней спустя процесс закончился. Подсудимые – известные экономисты, инженеры – не отрицали свою вину. Шестьдесят лет спустя они были тоже полностью оправданы и заговор признан фальсифицированным ОГПУ[129].

Аресты фигурантов проводились в конце 1930 года. Гроссману-старшему не стоило тогда уезжать из Донбасса. 1 августа 1931 года сын и напомнил об этом, сообщив, что одну из московских знакомых «арестовали, очевидно, в связи с «меньш[евистским] процессом, недавно выпустили (семь месяцев сидела)».

Гроссман-младший точно знал причину ареста. Что и акцентировал намеком: если общая знакомая «семь месяцев сидела», то ее именно тогда и арестовали, когда шло следствие по делу «Союзного бюро ЦК меньшевиков».

От подробностей воздержался. Подразумевалось, что обсуждать их уместно только при встрече: «Ну, ладно… Поговорим».

Лично им ничего вроде бы не грозило: опасность вновь миновала. Но значительная часть отпуска Гроссмана-младшего ушла на лечение, да и семейная жизнь былым ожиданиям не соответствовала: жена в Сталино переезжать не спешила.

Новый год с августа

Отец уехал на кавказский курорт после возвращения сына в Сталино. 26 августа Гроссман-младший сообщал: «Дорогой батько, получил сегодня твое письмо и был ему очень рад. Очень рад тому, что ты в Кисловодске, что ты будешь лечиться и что ты доволен. Сиди там подольше, наслаждайся воздухом, звездами, вообще поправляйся, пей и закусывай, и пусть тебя не волнует никаких глупостей».

Понятно, что в последнем предложении форма родительного падежа вместо винительного – «никаких глупостей» – не ошибка, а имитация так называемого южнорусского говора. Шутка соотносится с весьма популярными тогда «Одесскими рассказами» Бабеля. В частности, напоминала о новелле «Король»[130].

Гроссман-старший, конечно, читал ее. Сын и напомнил о цитате, что буквально на слуху. «Папаша, – ответил Король пьяному отцу, – пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…»

Далее сын описывал ситуацию в Институте патологии и гигиены труда, где вместе с отцом работал. Лето – пора отпусков, соответственно, разъехались и почти все сотрудники.

В качестве преподавателя Гроссман тоже не приступил к работе. О чем и сообщал отцу: «По Медицинскому занятия еще не начались, нас прикрепили к общей химии, а аналитика нас касаться не будет. Начнем, вероятно, числа 5–20 сентября».

Речь шла о кафедре общей химии, куда перевели специалистов в области газоанализа. Они стали преподавателями. Соответственно, научная работа прекратилась. Зато у Гроссмана – как сотрудника вуза – была комната в общежитии, что считалось весьма значительной привилегией.

Но его не увлекло преподавание химии, гораздо интересней было в Институте патологии и гигиены труда. Правда, там и платили меньше, и жилье сотрудникам не предоставляли.

Гроссман уже второй год работал в двух учреждениях сразу. Если бы не должность в Медицинском институте, пришлось бы квартиру нанимать. Это дополнительные расходы, а ведь приходилось содержать жену и дочь.

Он неоднократно пытался договориться о предоставлении служебной квартиры от Института патологии и гигиены труда. Но успеха не добился. Отцу сообщал: «Следовательно, от Мед. ин[ститу]та отказываться я не могу. А раз я сейчас не откажусь, то позже нельзя будет – в середине занятий ведь этого нельзя делать».

Гроссман хотел сохранить время для писательства. Отца же заверял: «До твоего приезда я, конечно, ничего предпринимать не буду. Во всяком случае, твердо знаю, что сделаю все возможное, чтобы этот год не был похож на прошлый. Что сие для меня не физической, а моральной смерти подобно, что гораздо хуже. Настроение у меня, против ожидания, хорошее, очевидно, хорошо отдохнул (успокоил нервы + 5 кило живого веса)».

Жена и в Сталино не переехала. Отцу рассказывал: «Очень одинок без тебя, не с кем слово сказать по душам, очень хочу тебя видеть. Действительно, страшно. Нет ни одного человека, который был бы человеком и с которым можно было бы по-хорошему поговорить. А для нашего брата интеллигента это много значит “поговорить по душам”».

Причиной депрессии было одиночество, как прежде. И по-прежнему не интересовали окружающие: «А кругом исключительно идиоты и ничтожества. Ну и черт с ними».

Он ждал приезда отца. Но и радовался, что тот хоть на время избавлен от институтских забот: «Ешь, поправляйся, дыши, любуйся небом и горами и не думай ни о чем прочем».

Гроссман-старший тоже весьма критически оценивал учреждение, в котором работал. Искал вакансии вне Донбасса. Этот вопрос обсуждался в переписке.

У Гроссмана-младшего основной проблемой оставалась «разверстка». Зато и преимущества полагались шахтерские. Так, зимой 1932 года ему предоставили от профсоюза путевку в кавказский санаторий – для лечения. Отцу в письме рассказал о дорожных приключениях: «Дорогой батько, вот я и прибыл в Сухум. Поездом ехал прекрасно, но автомобильная дорога была собачья: по пути мы въехали в канаву и простояли целую ночь – при собачьем ветре и морозе, в лесу, между Гаграми и Афоном. Спасли меня мои теплые пальто и прочие принадлежности. Отделался вполне благополучно, а то у моих попутчиков туберкулезных эта поездка сократит дни наполовину – они, бедняги, по приезде в Сухум пришли в такое состояние, что их пришлось вытаскивать из автомобиля».