Характерно, что в книге Губера «Память и письма» есть и сведения об итогах «дела Алмаз». В частности, приводится фрагмент письма Гроссмана, якобы датированного маем 1933 года и адресованного отцу: «…Дней пять назад Надя была выслана в Астрахань. Сегодня получил от нее телеграмму, что доехала благополучно. Выслана она на два года, исключена из партии. В чем дело, я не знаю…»
На самом деле в письме дата указана точно – 11 июня 1933 года. И адресовано оно не Гроссману-старшему, а его жене, причем адресат назван в первой же строке: «Дорогая Ольга Семеновна…»
Она – в связи с арестом Алмаз – беспокоилась о пасынке, расспрашивала. Тот, кроме прочего, рассказал: «Дней пять тому назад Надя была выслана в Астрахань. Сегодня получил от нее телеграмму, доехала благополучно. Выслана она на два года, исключена из партии. В чем дело, я не знаю, когда получу от нее письмо, напишу и вам. Главное, что она здорова»[141].
Следует отсюда, что о «решении» Гроссман получил сведения не ранее 5 июня. А согласно материалам личного дела, Алмаз «постановлением Особого совещания при коллегии ОГПУ от 28 мая 1933 года осуждена к высылке на 3 года “за антисоветскую агитацию”»[142].
Разница почти в неделю. Так обычно и случалось. Причины высылки кузины Гроссман, конечно, не знал. Но вряд ли не догадывался. Подобного рода аресты и «решения» тогда – не редкость. По аналогичным обвинениям были арестованы и высланы многие функционеры, включая так называемых ветеранов партии. Сталин очередной раз проводил смену административной элиты, хотя до поры и обходился без смертных приговоров.
Почему Гроссман полагал, что срок высылки меньше, нежели тот, что указан в материалах личного дела, судить трудно. Возможно, опечатка в телеграмме. Жене отца рассказывал о своих планах кратко: «Я сегодня уезжаю на несколько дней в Киев, заеду в Бердичев. 19-го буду в Москве, и числа 22-го выеду на неделю в Ленинград».
В Киев его командировали, следующая командировка была уже ленинградской. А в Бердичев надеялся попасть частным порядком, за собственный счет. 16 июня рассказывал отцу, что приехал туда лишь на три дня – навестить мать и дочь: «Катюша вытянулась, стала длинной, “взрослой”, говорит обо всем, шалит, меня признала, виснет на мне, “это мой папа”, – объясняет она всем».
Затем – отъезд в Москву и новая командировка. 17 июля сообщил отцу: «Я уже дней 6 как вернулся из Ленинграда. Какой исключительно красивый город. Ходил, прямо как пьяный. Москва после него кажется толстой, крикливой и неопрятной бабой».
Похоже, он старался не думать об аресте кузины, обусловивших это причинах и собственной безопасности. Что-либо изменить все равно бы не сумел. А вот деньги в Астрахань посылал. 19 июля в письме рассказывал о московских новостях: «Пока же я сижу и обливаюсь десятым потом – последние дни стоит прямо-таки невиданная жара. В тени 36°–40°. На фабрике прямо-таки мучительно».
Фабрика отнимала много времени. Но возникли и новые заботы: «Тетя Лиза в Москве, живем пока вместе, она, должно быть, скоро поедет к Наде. Поехала бы сейчас, но начались квартирные неприятности, хотят отнять у нас одну или две комнаты. Шансы наши в смысле защиты не блестящи, но пока вопрос окончательно не решится в ту или другую сторону, тетя, очевидно, в Астрахань не поедет».
Речь шла о так называемом уплотнении – разделе квартиры, владелец которой права на привилегии утратил, и вселении туда новых жильцов. Обычная советская практика.
Гроссман оставить тетку не мог, но и жить в квартире Алмаз после ее ареста не хотел. Ситуация безвыходная, о чем и рассказывал отцу, привычно иронизируя: «Настроение у меня печальное, последние дни – одиноко очень, хочется видеть кого-нибудь по-настоящему близкого, и никого ближе, чем за 1000 верст, нет, а ты забрался за целых 4000! Когда и как мы с тобой увидимся, а, батько?».
Можно отметить, что и в дальнейшем одиночество – лейтмотив его писем отцу. Прежняя депрессия вернулась, интервал был невелик.
Встретились отец и сын в сентябре. Оба получили отпуск и отправились в один из санаториев Горного Алтая – Чемал. Из Новосибирска Гроссман-старший добрался быстро, у младшего же на дорогу от Москвы ушла почти неделя.
Отпуск был месячный. Вместе с отцом и его друзьями ходил в горы, по реке Катунь путешествовал. 10 октября вернулся. Спустя две недели сообщил: «В Москве пока ничего хорошего для меня нет. “Письменное настроение” не приходит, в связи с этим – ощущение пустоты и неудовлетворенности. Работа на фабрике этой пустоты, конечно, заполнить не может. Ни с кем почти не встречаюсь, а случайные встречи ничего не дают ни уму, ни сердцу».
Финансово Гроссман помогал и матери, и кузине. Бывшей жене тоже, правда, ее в письмах не упоминал – дочь из Бердичева уезжала редко. Но хотя бы денег хватало, что и подчеркнул: «В материальном отношении пока все обстоит благополучно».
Московский быт опять казался чуждым. Отцу рассказывал: «Часто, по несколько разв день, то в трамвае, то на мокром сером асфальте, то в полутемном фабричном помещении вспоминаю вдруг Катунь, горы, прогулки, камни, скалы, эдельвейсы. Чудеса! Становится грустно и весело одновременно».
Все было, как прежде. 17 ноября отцу рассказывал, пародируя советские анкеты, что сообщить о себе может «следующие факты. Работаю на карандашной фабрике, охая и вздыхая, каждый день встаю в 7 ч. утра, когда еще темно и когда особенно хочется спать. Работаю до 4 ч. Прямо с работы еду домой и предаюсь полезным занятиям: еде, чтению, письму».
О друзьях упоминаний нет. Что и акцентировано: лишь книги да писательство «компенсируют мое одиночество…».
Едва вернувшись из Чемала, он ждал следующего отпуска. В связи с чем иронизировал: «Снова и снова вспоминаются мне чудеса Алтая. Неужто было? Ох, ох».
Через неделю вновь пересказывал в письме московские новости. И подчеркнул: «Настроение хорошее, прохладное».
Однако новости были не только московские. Гроссман отметил: «Получаю много писем от Нади. Она, несмотря на то, что ты ей не пишешь, очень ждет твоего письма. Дорогой мой, неужели ты так занят, что не можешь разв месяц написать ей?»
Лишь по контексту можно догадаться, из-за чего Гроссман-старший уже давно не переписывался с Алмаз. Похоже, с тех пор, как ему сын про «отношения» сообщил.
Ситуацию не изменили новые обстоятельства. Не случайно сын акцентировал: «Ты спрашиваешь, как я воспринял Надино замужество? Мне оно принесло столько радости, как будто я, а не она пережила “сладость” медового месяца».
Про «замужество» отец узнал, вероятно, от Екатерины Савельевны. Во всяком случае, в письмах сына о такой новости нет упоминаний.
Соответственно, Гроссман-старший задал вопросы, но сын отвечал уклончиво: «Почему ты думаешь, что это могло быть для меня неприятно? Я так хорошо понимаю всю глубину ее одиночества и так желал, чтобы она его нарушила. По ее словам чувствуется, что ей хорошо и “гармонично”».
Отсюда следовало, что он постольку рад замужеству Алмаз, поскольку сочувствовал ей, понимая, как тягостно одиночество. Но отец спрашивал о другом.
Сын, вопреки обыкновению, не пожелал обсуждать причины. Он ведь провел весь отпуск на Алтае, так и не съездив в Астрахань навестить ссыльную. А та вышла замуж. Отец все понимал без лишних слов, и Гроссман-младший только отметил, что мать Алмаз переехала к ней из Москвы. Значит, кузина уже не одинока – с ней семья.
На самом деле одинок был он. Потому и спрашивал: «Батько, ты не собираешься в Москву? Я бы очень хотел повидать тебя, поговорить с тобой, почитать тебе, что пишу, поругаться сварливым еврейским голосом. У тебя нет таких перспектив?»
О депрессии Гроссман не говорил. Но проговаривался, когда рассуждал, что отец в Новосибирске с женой, мать в Бердичеве с внучкой, кузина в Астрахани с мужем, лишь он в Москве – один. Привычно иронизировал: «А в городе с 3 1/2 миллионным населением одиночество чувствуется сильней, чем в других местах. Не думай только, что я мучусь этим очень сильно. Мучусь, но не сильно. Привет Ольге Семеновне».
Московская зима выдалась морозная и метельная. В декабре Гроссман обсуждал с отцом новости, а свои проблемы характеризовал кратко: «У меня пока все благополучно. Купил себе хорошее зимнее пальто, новый костюм (валенки у меня были), так что я хожу и поплевываю, “не взирая” на градусник».
Заканчивался 1933 год. Следующий оказался для Гроссмана триумфальным: он добился статуса профессионального литератора, о чем и мечтал еще с университетской поры.
Биографы, констатируя, что его литературная карьера была стремительна, не объясняют, в силу каких причин всего за несколько месяцев безвестный инженер стал всесоюзно известным литератором. Вроде бы само собой подразумевается, что успех обусловлен талантом Гроссмана.
Да, Гроссман был талантлив. Возможно, это главная причина. Однако важны и другие.
За пять лет, что минули после гроссмановского отъезда из Москвы, существенно изменился характер литературного процесса. А в сравнении с досоветским периодом отличия стали принципиальными. Новые факторы появились, они и обусловили специфику писательского дебюта Гроссмана.
Часть III. Революционная эволюция
Литературный парадокс
Традиционно считается, что литература в русской культуре играла особую роль. А. И. Герцен, к примеру, еще в начале 1850-х годов подчеркивал: «У народа, лишенного общественной свободы, литература – единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести. Влияние литературы в подобном обществе приобретает размеры, давно утраченные другими странами Европы»[143].
Эта фраза из статьи «О развитии революционных идей в России» – хрестоматийно известна. Потому что выводы едва ли не самого популярного русского публициста трудно было оспорить и современникам, и позднейшим исследователям.