Но если смотреть не со стороны, так все закономерно. Гроссмановский триумф обусловлен не только помощью Катаева и Зарудина.
В письме отцу Гроссман отнюдь не случайно упомянул, что его «свирепые» рецензенты «состоят редакторами Альманаха». Речь шла о том самом – горьковском. И «Литературную газету» курировал Горький. С ним «ответственный редактор» переписывался регулярно. Так что Катаев и Зарудин действовали не спонтанно, а с ведома и одобрения почетного председателя Оргкомитета I съезда ССП.
Телеграмма сотрудников горьковского альманаха обозначила начало рекламной кампании. Прагматику сразу уяснило руководство МТП. Намек был вполне прозрачным: статус Гроссмана радикально изменился. Вот почему, как выше отмечалось, посулили в издательстве «прикрепление» к элитатрному «гортовскому распределителю». Даже о гонораре, что задерживали в Сталине, обещали позаботиться представители Оргкомитета.
Новый этап рекламной кампании обозначила подготовка «вечера». Заблаговременно извещенные о нем критики не могли не понять, что статус Гроссмана – особый. И еще разв этом убедились, когда вышел номер «Литературной газеты» с рассказом «В городе Бердичеве». Необычно большой объем – привилегия.
Триумф продолжался. 17 апреля Гроссман сообщал: «Теперь начну радовать твое отцовское сердце…»
Хороших новостей было немало. Так, Воронский сказал, что Гроссман опубликовал «лучший рассказ в сов[етской] литературе за последние годы».
Воронский, благодаря горьковскому заступничеству, вернулся в Москву. Получил вновь партбилет, а также должность заведующего отделом классической литературы в Госиздате. Это многим было тогда известно.
Однако в письме Гроссмана-младшего нет сведений о том, как он узнал мнение бывшего редактора «Красной нови». Сообщил ли Воронский, передал ли кто-нибудь – загадка.
Разгадку подсказывала отцу следующая же фраза. Гроссман сообщал: «Пильняк передал черездвух писателей свои поздравления и очень хочет со мной познакомиться».
О том, что Пильняк был к «Перевалу» близок и дружил с Воронским, знали все, кто регулярно читал литературные журналы в 1920-е годы. А из контекста предыдущих писем с необходимостью следовало, что «два писателя», которые «поздравления» от знаменитости передали, – недавние «перевальцы» Катаев и Зарудин. Они же и мнение Воронского пересказали.
Если бы Гроссман перечислил Катаева и Зарудина в одном ряду с Воронским и Пильняком, то даже не слишком искушенные перлюстраторы увидели бы механизм интриги. Все имена известны, а их сочетание уже не оставляло бы места сомнениям.
Но по гроссмановскому повествованию можно было лишь догадываться, каков механизм. Причем такие догадки не сыграли бы сколько-нибудь важной роли – с учетом главной новости. Горький свою личную заинтересованность обозначил: «И наконец, Алексей Максимович передал в “Литгазету”, что рассказ ему “чрезвычайно понравился” и хочет меня видеть».
Это дебютанту сотрудники редакции сообщили. Понятно также, что авторитетное мнение куратора и приглашение к нему «передал в Литгазету» личный секретарь – довольно широко известный тогда П. П. Крючков.
Он упомянут буквально в следующей фразе. Речь идет о согласовании даты и времени встречи с Горьким: «В ближайшие дни буду у него. Уже договаривался с Крючковым об этом».
Если бы с письмом ознакомились перлюстраторы, увидели бы, что Горький ознакомился с публикацией дебютанта, свое мнение сообщил личному секретарю, тот передал в редакцию – вместе с приглашением. Далее же Крючкову полагалось назначить дату визита и точное время. Коль так, обычный порядок соблюден, ничего экстраординарного не произошло.
В действительности было не совсем так. О чем отец и узнавал благодаря следующей же фразе: «Сейчас Горький читает “Глюкауф” (в рукописи) и еще несколько рассказов».
Отец, похоже, все еще не знал, что осенью 1932 года сын получил горьковское письмо, где повесть, позже именовавшаяся романом, изрядно раскритикована. Сколько-нибудь важной роли это в данном случае не играет.
Важно другое: в переписке нет упоминаний, что полтора года спустя гроссмановские рукописи кем бы то ни было переданы Горькому. Но тот их получил. И вновь принялся читать раскритикованный им же «Глюкауф».
Отсюда с необходимостью следует, во-первых, что Горький получил уже переработанный «Глюкауф». Во-вторых, понятно: тот, кто передал рукопись, убедил, что необходимо ознакомление с новой редакцией уже знакомого романа.
На первый взгляд неясно только, кто именно передал рукопись и убедил Горького, что ее нужно читать. В гроссмановском письме сведений нет. Однако из общего контекста исходя, понятно, что главную роль Катаев сыграл.
Конечно, Гроссман знал, каким путем и когда его рукописи опять до Горького «дошли». Однако рассуждать о том в письме было нецелесообразно, а отец и так не мог не понять: вполне успешно развивается интрига.
Сообщил Гроссман и о том, что «Литературный Донбасс» опубликовал «Глюкауф» полностью – в двух номерах. Второй уже доставлен в Москву. И с гонораром вопрос решен: «Деньги мне перевели – пока 1100 р.».
Но после столичного триумфа больше радовал гонорар, чем сама публикация. Гроссман был раздражен редакторским произволом: «Эти донбассовские (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) литераторы изрядно исковеркали “Глюкауф”. У меня от их болваньей правки в глазах темнеет. Единственно приятное, что в остальном СССР этого журнала не читают. А в ближайшем будущем “Глюкауф” выйдет в московском “естественном” издании».
Меж тем известность ширилась. Гроссман сообщил отцу: сразу два «ответственных редактора» – журналов «Красная новь» и «30 дней» – «ищут меня и жаждут печатать».
Официально выраженное горьковское одобрение многое значило. Как отметил Гроссман, представители Оргкомитета выдали ему «книжки в спецраспределитель ГОРТ, – вещь, которой добиваются многие “маститые” люди».
Гроссман опять упомянул реалию, не требовавшую комментария в 1934 году. «Книжки в спецраспределитель» – пропуск и сброшюрованные бланки квитанций, где полагалось отмечать, какие товары «прикрепленный» купил по льготным ценам.
Пока что удача сопутствовала. Но пришлось отложить некоторые планы: «В Бердичев я сейчас ехать не могу. Во-первых, свидание с Горьким, во-вторых, я веду переговоры с несколькими издательствами. Они мне обещают златые горы, но все это пока на словах. Пока же не заключу договора, могу оказаться на бобах. Но так или иначе я в течение ближайшего месяца выберусь к маме и Катюше».
Гроссман описывал специфику быта советского литератора-профессионала. С издательством целесообразно было не только договор подписать, но и заранее получить там авансовую сумму – четверть всего гонорара. Если при выполненных договорных условиях публикация отменялась, то аванс оставался автору в качестве компенсации потраченного времени. В таком случае с «ответственного редактора» взыскивали убытки вышестоящие инстанции. Что и ограничивало редакторский произвол хотя бы отчасти.
Издательства обещали дебютанту «златые горы», что тоже не случайность, а результат известий о горьковском одобрении. В связи с этим Гроссман отметил: «Действительно, осталось только жениться. Не думай только, что я праздную и почиваю на лаврах. Работаю очень много, пишу новый роман, читаю и пребываю (честное слово, не вру) в отменно скверном настроении. Оказывается, что синяя птица, о которой я так мечтал, пойманная сейчас, не доставляет тех радостей. Птица как птица. Перья, правда, синие, но все-таки перья».
Шутил невесело. Одиночество тяготило по-прежнему, а потому свои писательские удачи он и сравнивал с персонификацией идеи неуловимого счастья из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица».
Быстрые перемены не ожидались. Отцу сообщил: «Мои женитьбенные планы носят пока теоретический характер. Должен сказать тебе, что холостое звание меня не тяготит. «И так легко, легко…».
Шутка опять была невеселой. Отец, конечно, опознал строку последней строфы хрестоматийно известной лермонтовской «Молитвы»:
Ну а сын вряд ли надеялся, что «бремя» и в самом деле «скатится». Потому обсуждение «женитьбенных планов» шуткой же завершил: «Пусть пока гуляет парень».
Как известно, «парнями» в российских деревнях издавна называли молодых неженатых мужчин. Женатые, независимо от возраста, именовались «мужиками». Гроссман бы ни в одну из этих категорий не попал. Уже не юн – двадцать девять лет, но жены нет, хотя и не вдовец. Понятие же «разведенный» традицией не предусматривалось. Так что по-русски – «бобыль». На это отцу и намекал.
Однако рассуждения о «синей птице» и «женитьбенных планах» относились к области субъективных оценок. Реально же Гроссман добился успеха. Поставленная еще на исходе 1920-х годов задача – стать профессиональным литератором – была решена.
Развитие успеха
Интрига, начатая с ведома и одобрения Горького, развивалась. Авторитетные столичные издательские организации выражали готовность публиковать едва ли не все, что предложит дебютант.
Личная встреча с почетным председателем Оргкомитета все еще откладывалась. Тот был очень занят подготовкой съезда. Однако 26 апреля Гроссман сообщил отцу: «“Глюкауф” настолько понравился Горькому, что он его включает в Альманах “Год семнадцатый” со своим предисловием».
Значит, все требования, сформулированные осенью 1932 года, были учтены. «Глюкауф» стал иным, причем таким, какой нужен был Горькому. И потому вполне годился для публикации в альманахе.
Ну а важную новость, похоже, Катаев и Зарудин передали. Горький, разумеется, был уже извещен о журнальной публикации в Сталине, знал, что и другая готовится Издательством МТП. Но переизданием в своем альманахе и собственным предисловием акцентировал: «Глюкауф» – литературное событие всего 1934 года.