Пользуясь современной терминологией, можно отметить, что Гроссман стал горьковским литературным проектом, особенно актуальным как раз в период завершения подготовки к I съезду ССП.
Горький пытался доказать, что большевистский режим, вопреки утверждениям эмигрантской критики, отнюдь не помеха литературе. Демонстрировал это на конкретных примерах. Вот Гроссман и стал одним из доказательств. Он в СССР получил образование, досоветского литературного опыта не имел вообще. Кандидатура едва ли не лучшая – с проектной точки зрения. Биография почти идеальная, талантлив и, как ныне говорится, управляем. Редкое сочетание.
Гроссман, кстати, постоянно напоминал о себе. Так, 11 июня отправил письмо. Хранится оно тоже в Архиве М. Горького ИМЛИ РАН[192].
Прежде всего, вернулся к истории своего знакомства с Горьким. Разумеется, заочного, первого: «Многоуважаемый Алексей Максимович, в сентябре 1932 г. Вы прочли рукопись “Глюкауф” и написали мне, что основным недостатком ее считаете натурализм».
Характерно, что далее Гроссман цитировал Горького. Практически дословно: «Натурализм, как прием не есть прием борьбы с действительностью, подлежащей уничтожению».
Разумеется, он хранил письмо. Цитатой акцентировал, что помнит о главном требовании Горького. И второстепенные не забыл: «Далее Вы отметили ряд недостатков языка, засоренность лишними словами, а также то, что материал плохо смонтирован».
Но Гроссман подчеркивал, что горьковская критика не сводилась к перечислению недостатков. Она была, что называется, конструктивной: «Наряду с этим Вы написали мне много ободряющих слов и советовали переработать рукопись».
Конечно, «много ободряющих слов» – изрядное преувеличение. Да и совет был, можно сказать, имплицитный. Гроссман экстраполировал ситуацию 1934 года на случившееся гораздо раньше. Но важен был итог.
Обозначив его, Гроссман переходил к сути обращения. Личного и официального: «Редакция Альманаха “Год семнадцатый” посылает Вам эту, вновь написанную мною рукопись о Донбассе, результат работы не только над материалом, но, прежде всего, над своим отношением к нему, работы над собой. С чувством большого волнения буду ждать Вашего ответа».
Финальный абзац тут кажется странным. Горький еще в апреле санкционировал издание «переработанной рукописи» Гроссмана, после чего она и попала в «редакцию Альманаха “Год семнадцатый”». Вроде бы незачем было ждать ответ.
Но речь шла о других обстоятельствах. Горький, прочитав и одобрив «переработанную рукопись», сделал несколько замечаний, переданных сотрудникам альманаха. Редакцией тогда руководил бывший рапповский лидер – Авербах. Под его контролем готовили к публикации «Глюкауф». Вот Гроссман и сообщил Горькому об итогах. Заодно еще разо себе напомнил.
Письмо же передал вместе с рукописью, потому что иначе оно бы к адресату попало через неделю, если не позже. Корреспонденцию от редакторов альманаха передавали Горькому по мере поступления, а личной перепиской заведовали секретари, фильтр своего рода.
Об июньском письме 1934 года отцу тоже не сообщил. В интриге оно существенной роли не играло. Для большинства же литераторов публикация Гроссмана в горьковском альманахе – очередное доказательство того, что почетный председатель Оргкомитета намерен и в дальнейшем способствовать литературной карьере недавнего дебютанта.
Стоит подчеркнуть еще раз: без горьковского скрытого и явного содействия литературный дебют Гроссмана в столице не был бы триумфальным. И небывалый успех не развивался бы так стремительно.
Горьковское покровительство Гроссман обрел с помощью друзей-«перевальцев». Оно стало фундаментом успеха, который в дальнейшем дебютант закрепил и развил.
Какими дополнительными факторами обусловлен успех, Гроссман, бесспорно, понимал. И отец тоже. Вот почему не понадобилось в переписке явное обсуждение причин горьковского покровительства. Контекст подсказывал, да и намеков хватало.
Сам механизм интриги знали только посвященные. Все прочие могли разве что догадываться.
Актуальность догадки утратили, когда Гроссман стал всесоюзно известным писателем. И в памяти многих литераторов-современников его столичный дебют ассоциировался с Горьким, но – безподробностей административно-рекламного характера. Помнили главным образом, что ситуация тогда была необычной. В чем же конкретно это выразилось – не обсуждалось публично. Не исключено, что с годами и вовсе забылось.
Первая мифологизация
В официальной биографии Гроссмана встреча с Горьким – знаковый элемент. Точнее, обозначение выбора своего рода «литературного отца».
Разумеется, это восходит еще к досоветской традиции. Многие писатели выбирали себе «литературного отца» сообразно «биографическому мифу», собственному мнению о преемственной связи и порою вне связи с реальными обстоятельствами дебюта.
Однако в советских условиях появились и новые смысловые оттенки. Не только ссылка на преемственную связь или авторитетность оценки собственной писательской техники. Еще и обозначение соответствия тематики и проблематики написанного – идеологическим установкам. Вот почему идеальной кандидатурой на роль «литературного отца» стал Горький.
Целесообразно было отсчитывать начало собственной писательской деятельности от встречи с Горьким и его соответствующего напутствия. Можно сказать, благословения[193].
Гроссман не был исключением. Характерный пример – автобиография, датированная 23 ноября 1947 года. О писательском дебюте там сообщается: «Мой первый рассказ“ В городе Бердичеве” был напечатан в “Литературной газете” 2 апреля 1934 г. В мае 1934 г. меня пригласил к себе М. Горький. Разговор с Горьким произвел на меня большое впечатление, думаю, он запомнился на всю жизнь. Во время этого разговора Горький посоветовал мне оставить инженерскую работу и заниматься литературным трудом»[194].
Однако в цитированном выше письме отцу ситуация характеризовалась иначе. Горький вовсе не давал совет «оставить инженерскую работу». Он лишь «одобрил» состоявшийся гораздо раньше «переход в литературу».
В мае 1934 года Гроссман уже был профессиональным литератором. Подтверждался такой статус и «прикреплением» к элитарному распределителю. Потому от Горького не получил он совет «заниматься литературным трудом». Этим давно был занят, о чем покровитель знал.
Однако началом пути должна была стать встреча с «литературным отцом». Сведения об уже напечатанных тогда в Сталине рассказе и повести были неактуальны.
Гроссман целенаправленно создавал свой «биографический миф», для чего и выбрал «литературного отца». А позже ничего изменить уже не мог.
Прежние сведения надлежало воспроизводить. Они и воспроизводятся автобиографией, датированной 9 мая 1952 года: «В апреле 1934 г. в “Литературной газете” был опубликован мой рассказ “В городе Бердичеве”. В мае 1934 г. меня вызвал к себе А. М. Горький. Эта встреча окончательно определила мое решение стать писателем»[195].
В данном случае уже не сообщается о совете «заниматься литературным трудом». Но вариация не меняет сути, потому как именно «встреча окончательно определила» гроссмановское «решение стать писателем». Соответственно, в обеих автобиографиях констатируется, что «Глюкауф» напечатан в альманахе «Год XVII». И оба раза последовательность событий неясна: сначала ли Горький читал рукопись дебютанта, а после обратил внимание на публикацию в «Литературной газете», или же наоборот.
Случайности тут нет. Гроссман избегал лжи. Именно поэтому излагал свою версию невнятно. Кто не знал правду, видел один сюжет, знавшие – другой. А противоречий вроде бы не было.
Даже в поздних интервью он соблюдал такой принцип. Одно из подтверждений – запись беседы с научным сотрудником Архива М. Горького[196].
К этому времени горьковское письмо Гроссману уже опубликовано. С одной стороны, о гроссмановской рукописи там отзыв довольно резкий. А с другой – характеристика автора в целом положительна. И в комментарии упомянуто, что «Глюкауф» опубликован в альманахе «Год XVII».
Главное же, что сам факт публикации такого послания в собрании сочинений классика – свидетельство высокого статуса адресата. Отнюдь не каждый из корреспондентов Горького был удостоен такой чести.
Соответственно, Гроссман получил и возможность более подробно описать, как был опубликован «Глюкауф». Начал, понятно, с горьковской критики. Затем отметил, что внес требуемые Горьким изменения к апрелю 1934 года. Тогда и пришло время демонстрировать результат: «Помню, я отнес рукопись в редакцию “Альманаха” во второй половине дня, а на следующий день мне сообщили, что Горький уже прочел мой роман».
Разумеется, было не так. Но Гроссман и не мог в деталях описывать давнюю интригу. Тем более что сотрудницу архива интересовала другая тема – «Горький и молодые писатели».
Вот Гроссман и сообщил ровно то, что нужно было собеседнице. Да, Горький поначалу роман критиковал, но ведь позже новую редакцию прочел буквально за день. Значит, был чуток, доброжелателен, время свое не жалел, когда работал с «молодыми писателями».
Создана вполне идиллическая картина – в духе официальной истории советской литературы. Оставалось лишь добавить: «Рукопись была одобрена Горьким и принята им к печати в альманахе “Год XVII”. При втором чтении “Глюкауфа” им было сделано несколько замечаний».
Далее описывалось, когда и как получил Гроссман пресловутое благословение. Он по-прежнему утверждал: «В апреле 1934 года в “Литературной газете” был опубликован мой первый рассказ “В городе Бердичеве”. Горький прочел этот рассказ и в мае пригласил к себе в Горки».
Последовательность событий – в изложении Гроссмана – опять не ясна. Можно понять так, что Горький принял решение печатать «Глюкауф», а уж потом, ознакомившись с публикацией рассказа в «Литературной газете», еще месяц подумал и наконец пригласил автора посетить свою загородную резиденцию. Она в подмосковном поселке Горки находилась. Равным образом допустимо, что сначала «В городе Бердичеве» прочел, после чего и новую редакцию романа, издание которого затем санкционировал.