Имелось в виду пятилетие журнала, отмечавшееся в 1936 году. Приглашение в «юбилейный номер» – показатель статуса. Гроссман «обещал» рассказ «Кухарка». Действительно, немалого объема. По сути – повесть. Соответственно, в срок не успевал сдать: «Последние дни я сидел над его правкой, доделкой, переделкой, сокращением, выправлением и пр. буквально с утра до поздней ночи, оброс бородой, не выходил пять дней на улицу, вообще обрел образ великомученика и сумасшедшего. Только позавчера отдал его в редакцию, а сегодня получил ответ – рассказ всем очень понравился, меня поздравляли, благодарили и, как полагается, говорили много лишнего в смысле перехваливания – в этом отношении писатели похожи на девиц, которые нравятся кавалерам. Кавалеры хвалят их глаза, ручки, вообще всю красоту, у девиц начинает кружиться голова, они делают всякие ужасные глупости и безумства, в которых потом каются всю жизнь, а коварные кавалеры уже кружат голову новой, очередной жертве».
Судя по письмам, отец уже давно приглашал его погостить, но работы было много, планы менялись постоянно. Тогда же сообщил: «Не думай, что это из-за семейных дел, наоборот, Ольга Михайловна меня уговаривает ехать, да и ты сам знаешь, что я предполагал поехать – в основном, чтобы дать всем вопросам устояться и выясниться, а самому себе дать отдохнуть от них».
Значит, в ноябре события, что были связаны с решением Губер уйти к Гроссману, осмыслялись как недавние. Он еще полагал, что нужно «дать всем вопросам устояться». Но «отдохнуть от них» все не удавалось. Опять встретился с брошенным мужем и отцу рассказывал: «Теперь о семейных делах. Стало как будто легче немного. Борис Андреевич остался на арбатской квартире, вошел в норму (относительно, конечно), работает много, я с ним виделся два раза, много по-дружески мы говорили обо всем».
Понятно, о чем «говорили» они «много» и «по-дружески». Губер надеялся, что жена еще вернется, но она не меняла решение, и Гроссман утешал брошенного мужа – бывшего друга. Ничего больше сделать бы и не мог. Отца же известил: «Живем мы с Ольгой Михайловной очень хорошо, дружно, и, не знаю, может быть, это к худшему, но я все больше рад нашей совместной жизни».
На первый взгляд фраза странная. У Гроссмана с Губер конфликтов нет. Даже наоборот, полное согласие – «очень хорошо, дружно». Опять же, он «все больше рад» новой «совместной жизни». Но при этом отмечает, что, «может быть, это к худшему».
Похоже, Гроссман тоже надеялся, что решение Губер переменится. Все-таки двух сыновей оставила у брошенного мужа, и тот еще ожидал ее возвращения. С этой точки зрения вполне объяснимо, почему не исключал, что «к худшему», если обоих не тяготит «совместная жизнь»: расставаться будет труднее. Если не считал разрыв нежелательным, то нет и никакого парадокса в сказанном отцу.
Однако эта гипотеза основана лишь на фразе из письма. Аргументов, чтоб доказать ее истинность, нет. Впрочем, их нет и чтобы опровергнуть.
Ясно только, что Гроссман пытался уйти от «вопросов», перечисленных выше. Большую квартиру еще не мог снять, жил до поры у сестры Губер. Это ему досаждало, потому как одалживаться давно отвык, но выбора не осталось. Работал много, чтобы содержать новую семью, продолжая также помогать матери, дочери и ссыльной кузине.
В работе и был отдых от «вопросов». Соответственно, подытожил: «В общем, жизнь идет не плохо. Чем больше я работаю, тем лучше для меня».
По меркам того времени он публиковался весьма часто. Не только в журналах, постоянно издавались книги. Только в 1935 году дважды переиздан «Глюкауф», вышел сборник рассказов, другой уже был подготовлен к выпуску.
Далеко не каждый из тогда состоявших в ССП мог бы похвастаться такой продуктивностью. И, конечно, столь же благожелательным отношением к себе в редакциях.
Гроссман практически сразу печатал все, что успевал написать. Сведений о полемике с редакторами нет в его письмах. Иногда, правда, возникали препятствия, обусловленные мнениями главлитовских сотрудников, их представлениями о желательном и допустимом. Но помехи такого рода устранялись быстро. Он все же считался горьковским протеже, это не забывали тогда.
Вполне благожелательно относились к нему и критики. Если и рассуждали порою о «недостатках», это компенсировалось похвалами. Например, «Глюкауф» рецензировали чуть ли не все крупные периодические издания, считавшиеся литературными. В большинстве своем критики подчеркивали, что автор и талантлив, и умел, и с точки зрения идеологической к нему претензий нет. О дебютантах такое – вкупе – говорилось тогда крайне редко[201].
Правда, отзывы о его рассказах были не всегда внятными. Но это определялось еще и спецификой политической ситуации, да и сюжетов.
Кривое зеркало успеха
Весьма необычна критическая рецепция наиболее известного рассказа Гроссмана – «В городе Бердичеве». Нельзя сказать, что критики не написали о нем вообще. Упоминали, однако не анализировали.
Казалось бы, конфликт обычный, советский. И вроде бы разрешается традиционно – как требовали идеологические установки: долг оказывается важнее чувств.
Время действия – 1920 год, война с Польшей. В центре повествования – батальонный комиссар Вавилова. Бывшая работница тридцати пяти лет, но сослуживцы давно уже не видят в ней женщину. Одета по-мужски – гимнастерка и галифе, шинель, папаха, сапоги. Не расстается с оружием: маузер всегда при ней. Ездит верхом, поднимает батальон в атаки. Для товарищей – боец и политический руководитель, ничего больше. И тут выясняется, что она беременна. Отец ребенка в рассказе почти не характеризуется. Тоже комиссар, погиб в бою.
Акцентируется, что сослуживцы воспринимают ситуацию комически, хотя и сочувственно. Командир батальона отправляет комиссара в сорокадневный отпуск. Ее «ставят на постой» в доме еврейского ремесленника Хаима Магазаника и его жены Бэйлы. Оплата – мыло и продовольствие.
Решение комбата вполне мотивированно. У Магазаника семеро детей, подразумевается, что его жена сумеет помочь беременной. И Вавилова словно выпадает из войны. Теперь комиссар – обычная женщина. Не для нее уже кобура с маузером и солдатское обмундирование. Она носит женское платье, готовится к родам и, наконец, рожает.
Жизнь Вавиловой кардинально изменилась. Она заботится о ребенке, названном Алешей, поет ему колыбельные. Но вскоре товарищи сообщают комиссару, что польские войска подошли к Бердичеву и красные отступят.
Сначала Вавилова полагает, что проживет тревожное время в доме Магазаника. Дождется контрнаступления либо проберется вместе с Алешей к своим – за линию фронта. А через несколько дней, стоя на крыльце, видит, как взвод красных – под знаменем и с песней – выходит из города навстречу польским войскам.
Вавилова понимает, что для идущих под знаменем этот арьергардный бой – последний. Они должны прикрывать отступление, значит, погибнут все. Логика войны.
Тогда комиссар, не сказав ни слова, вновь надевает солдатское обмундирование, заряжает маузер и догоняет обреченный взвод, чтобы вместе с ним уйти в бой. А Магазаник, глядя ей вслед, говорит: жене: «Вот такие люди были когда-то в Бунде. Это настоящие люди, Бэйла. А мы разве люди? Мы навоз».
Упоминание о «настоящих людях» из Бунда не случайно. В 1934 году оно в комментариях не нуждалось. Магазаник имеет в виду «Алгемэйнэр Йидишэр Арбэтэр Бунд ин Литэ, Пойлн ун Русланд» – «Всеобщий союз еврейских рабочих в Литве, Польше и России».
Как социал-демократическая организация Бунд, кроме прочего, занимался формированием вооруженных отрядов для защиты еврейского населения от погромщиков, которым полиция обычно не спешила препятствовать. А с началом гражданской войны многие бундовцы стали большевиками.
Но жене Магазаника – не до полемики и воспоминаний. Теперь матерью комиссарского сына становится она: «Проснувшийся Алеша плакал и бил ножками, стараясь развернуть пеленки. И придя в себя, Бэйла сказала мужу:
– Слышишь, дите проснулось. Разведи лучше примус, надо нагреть молоко.
Отряд скрылся за поворотом улицы».
Финалом акцентировано, что отчуждение Вавиловой и Магазаников обусловлено не этнически. Муж, бундовец в прошлом, оправдывает комиссара. Жена с ним не спорит.
Стоит еще раз подчеркнуть: Гроссман не был обделен вниманием критиков. За шесть лет – до начала войны – более тридцати рецензий на его публикации. Это много. Почему и странно, что о самом известном рассказе речь шла лишь четырежды.
Наиболее примечательна статья Лежнева «Чувство товарищества». Опубликовал ее журнал «Красная новь» во втором номере 1935 года[202].
Маститый критик утверждал, что динамику повествования обусловливает парадоксальность. Как ситуаций, так и поступков: «Здесь сюжет образуют три парадокса. Первая ситуация парадоксальна сама по себе (рожающий комиссар!)…».
Лежнев обозначил сюжетную линию, но в подробности не вдавался. Отметил только, что и другая ситуация «парадоксальна относительно первой: женщина-комиссар, которая только и думала о том, как бы “извести” ребенка, и жила исключительно интересами батальона, армии, войны, становится нежной матерью, принимает решение отстать от своих при отступлении, чтобы уберечь дитя».
Критик ошибся в одном. Вавилова не принимала решение «отстать от своих при отступлении». У нее выбора не было.
Тем не менее Лежнев утверждал, что парадоксы не сняты. В финале возникает ситуация, которая «парадоксальна относительно второй: мать бросает ребенка и уходит с армией».
Лежнев не вполне точен. Вавилова не «уходит с армией». Красные войска оставляют город, а батальонный комиссар – вместе с прикрывающим отступление взводом – идет в последний бой. Умирать.
Далее, по традиции, должен был следовать вывод. Однако вывода нет. Лежнев похвалил Гроссмана, обозначил факторы, которые определяют динамику повествования, и на том остановился – вопреки логике.