Добрый и работящий Магазаник действительно многословен. И можно истолковать так, что последняя фраза Бэйлы адресована мужу и выражает ее отношение к тираде Хаима о «настоящих людях». Болтовня это, а нужно делом заниматься. В частности, ухаживать за ребенком.
Однако такое истолкование весьма условно. Гораздо более частотно употребление слова «тутер» в значениях «чужой», «не придерживающийся традиций», «не поступающий так, как должно», а главное – «дикий», «жестокий». Тут сходство с русской фольклорной традицией очевидно. Изчего следует, что возглас Бэйлы все-таки относится к Вавиловой. Комиссарскую правду жена Магазаника не приняла. Она по-своему осудила комиссара.
Нет оснований сомневаться, что рассказ сокращен при редактуре. Гроссман вполне осознанно вышел за рамки допустимого, хотя и пути отступления подготовил. Но для публикации выбрано было иное решение. Финал, как говорится, смикширован.
В рукописном варианте жена Магазаника вынесла свой приговор: дикость, жестокость, которой нет оправдания. А в публикации оценка, данная Бэйлой, не формулировалась непосредственно. И это делало рассказ – по тогдашней терминологии – «проходимым».
Тем не менее Гроссман все равно выразил, что хотел. И рукописный вариант, и печатный не дают основания сомневаться: сын комиссара останется у Магазаников, будет их восьмым ребенком. Здесь мнения Хаима и Бэйлы едины. Но и противоречивость оценки комиссарского поступка не скрыта.
Компромиссы и реминисценции
Гроссмановский рассказбыл и впрямь необычен. Однако чем же обусловлена необычность – советские критики не пытались объяснить.
Примечательно, что полвека спустя не пытался и Липкин. Он лишь обозначил фактор, способствовавший успеху: «Гроссман, приехавший в Москву из Донбасса после развода со своей первой женой, был радостно встречен перевальцами, подружился с ними».
Единомышленников, значит, обрел в «Перевале». И мемуарист объяснил почему: «Я думаю, что в дебютном рассказе Гроссмана их привлекал образ Вавиловой, написанный безангажированного романтизма тех лет. Вавилова, комиссар Красной Армии, лежит в бердичевской хате беременная. Идет гражданская война, а комиссар – беременная. Это должно было понравиться перевальцам».
Отсюда следует, во-первых, что о дружбе Гроссмана с «перевальцами» Липкин слышал, но от кого и много ли – судить уже нельзя. Во-вторых, «дебютный рассказ» мемуарист либо не читал, либо не желал анализировать.
Конфликт рассказа – не комический. Он вообще не сводим к беременности комиссара.
Что именно «должно было понравиться перевальцам» – можно спорить. Но что бы ни понравилось, не первостепенна их роль в организации гроссмановского триумфа. Сами по себе не располагали они возможностями сделать так, чтобы дебютант разом стал триумфатором.
Такое даже тогда не получилось бы, когда «Перевал» был влиятелен. При Воронском, авторитетном большевистском администраторе. А к 1934 году нет уже ни влияния, ни сообщества как такового. Все литературные группировки ликвидированы постановлением ЦК партии.
Характерно, что Липкин не упоминает Катаева и Зарудина лично. Речь идет о неких безымянных «перевальцах». Впрочем, неважно, знал ли мемуарист, кто именно дебютанту помогал. Главное, что друзья постольку Гроссману помочь сумели, поскольку для этого сами воспользовались помощью Горького. Действовали как его эмиссары – редакторы альманаха «Год XVII».
Но Горький, по концепции Липкина, вообще не годился на роль покровителя нонконформиста. А потому был заменен безымянными «перевальцами». Они идеально подходили. Базовая программная установка «Перевала» – искренность, что и акцентировал мемуарист.
Понятно, что стараниями Катаева и Зарудина гроссмановские рукописи попали к Горькому еще до многими замеченной публикации в «Литературной газете». Включая и рассказ «В городе Бердичеве». Другой вопрос, почему же так понравился он почетному председателю Оргкомитета.
Да, Гроссман был талантлив. Но важно и то, что он, по сути, интерпретировал сюжет горьковского рассказа «Мать изменника» – из цикла «Сказки об Италии»[211].
Место и время действия, разумеется, другие. Но основа конфликта сходная. У Горького сын героини перешел на сторону врагов, стал их полководцем и теперь осаждает родной город. Пробравшись во вражеский лагерь, мать изменника убивает его. А затем – себя. Она не только спасает горожан. Род был опозорен изменой, позор смыт кровью, а жить сыноубийце уже незачем.
Тема измены – не центральная в гроссмановском рассказе. Вавилова не хотела рожать, потому как не собиралась уходить избатальона. Но, став матерью, она уже не служит, значит, изменила комиссарскому долгу. И, пренебрегая материнским, выбирает смерть, чтобы такой ценой остаться комиссаром.
У Гроссмана, подчеркнем, конфликт не вполне идентичен горьковскому, зато итог один: жертвоприношение. Величие идеи определено масштабом жертвы.
Гроссман, обдумывая сюжет, вряд ли на горьковское восприятие ориентировался. Вероятность такого – практически нулевая. А вот друзья его знали толк в литературных играх.
Реакция Горького была предсказуема. Он не мог не заметить сходство. Потому в Гроссмане видел ученика, что при личной встрече дал понять ясно.
Критики, надо полагать, сходство тоже заметили. Но обсуждать не рискнули – ни сходство, ни различия. Слишком уж много подразумевалось нежелательных ассоциаций.
Похоже, Горький изменил финал рассказа «В городе Бердичеве». Что называется, смикшировал. Ради успеха столичного дебюта Гроссман с правкой согласился. И выиграл. В дальнейшем результат обеспечивался административным ресурсом покровителя…
На компромиссы Гроссман и позже соглашался. Что подтверждается, в частности, киносценарием по мотивам рассказа «В городе Бердичеве». Рукописи тоже хранятся в РГАЛИ[212].
Трагизм конфликта попросту устранен в сценарии. Вавилова не уходит в свой последний и заведомо «необязательный» бой. Сына оставляет лишь временно, отправившись выполнять приказ – доставить командованию некие важные документы. После этого участвует в новом захвате Бердичева и получает наконец заслуженную награду. Комиссар не теряет ничего, даже и обретает.
На уровне конфликта минимизировано сходство киноверсии с литературной. Если рассказ – удача, хотя «идеологическая выдержанность» сомнительна, то сценарий несомненно «выдержан» и отнюдь не удачен.
В рассказе – выбор между жизнью матери и смертью комиссара. Вавилова не ищет обходных путей, ничего и никому, даже себе не объясняет. Измена материнскому долгу не обоснована. Это и провокативно.
Сценарий же отнюдь не провокативен. В основе драматургии – нелегкое испытание, которое должна пройти образцовая коммунистка. И проходит, не теряя ничего. Самой жертвы нет. Есть лишь проверка готовности жертвовать. Она и вознаграждается.
Конечно, Гроссман понимал, что киноверсия исключает литературный замысел. Уничтожает его, оставляя лишь элементы событийной основы.
Причины выбора компромиссного пути, надо полагать, финансовые. У Гроссмана, ставшего литератором-профессионалом, больше не было стабильного инженерского жалованья. Издательские гонорары он получал от случая к случаю, а работа сценариста оплачивались по очень высоким расценкам.
Один сценарий обеспечивал быт автора надолго. Сначала требовалось написать сценарную заявку, краткий план. Всего несколько страниц, но минимальная оплата составляла полугодовое жалованье инженера. И публикацию ждать не нужно.
Еще больше платили за так называемый синопсис. Далее оплачивался готовый литературный сценарий. И это уже составляло жалованье инженера за несколько лет.
Сценарист получал гонорар по частям. Причем самая большая выплата – за готовый и принятый к производству сценарий. Она вполне соизмерима с гонораром за книгу. Дополнительно же платили, когда фильм выходил в прокат. Так что соблазн был велик.
До съемок фильма дело не дошло. Но похоже, что заявку и синопсис Гроссману оплатили. Документы, связанные с подготовкой сценария, осели в личном архиве писателя как свидетельство конформности.
Не исключено, что Гроссман и не пытался довести работу до уровня, требуемого заказчиком. Просто воспользовался случаем, получил сравнительно легкий заработок. Сценарий буквально разваливался, нельзя было сохранить динамику, нейтрализовав конфликт, и вряд ли писатель не понимал это изначально.
Что касается рассказа, так он был уже не раз опубликован. И не исключалась возможность новых публикаций, даже если бы фильм вышел.
Рассказ все равно считался «проходимым», коль скоро был одобрен Горьким. Ну а специфика критической рецепции – закономерный результат провокативности конфликта, что еще раз и выявил сценарий.
Горьковская защита
Подчеркнем, что гроссмановский триумф осмыслялся и мемуаристами, и литературоведами. Вне осмысления же оставался важный фактор – постоянная опасность ареста.
Характерно, что в автобиографиях Гроссман даже не упомянул журнал «Литературный Донбасс». А ведь на самом деле там и дебютировал как прозаик.
Всесоюзную известность принес, конечно, столичный дебют. Но и донбассовские публикации – не такие уж малозначительные события. Областной журнал, читателей – тысячи, это Гроссман и обсуждал в переписке с отцом.
Допустимо, что знаковое отсутствие упоминаний о журнале обусловлено акцентированием горьковской роли в «биографическом мифе». Гроссман подчеркивал: его путь как писателя начался с благословения «литературного отца».
Однако «Глюкауф» и первый рассказ в «Литературном Донбассе» Гроссман напечатал, еще будучи инженером. Мог бы интерпретировать так, что затем опубликовался в «Литературной газете», встретился с Горьким и – с его благословения – сменил профессию. Тоже вполне логично.
На самом деле умолчания обусловлены не только «биографическим мифом». Уже после гроссмановских публикаций в «Литературном Донбассе» редактор журнала был арестован. Вскоре и выслан за пределы Украины. Обвинение тогда стандартное – «антисоветская троцкистская деятельность»