Именно так обозначена причина отсутствия Гроссмана в лауреатском списке – «роман не закончен».
Тут же рецензент оспорил мнения коллег относительно допущенных автором романа ошибок историософского характера. Не называя оппонентов, подчеркнул: «В. Гроссман правильно понял войну 1914 года. Он исходил из тех определений ее, которые дали Ленин и Сталин, из тех определений, которые даны в Кратком курсе истории партии».
Рецензент ссылался на изданное в 1938 году и лично Сталиным редактировавшееся учебное пособие – «История ВКП (б). Краткий курс». Цитату приводил с указанием страницы. После чего вновь подчеркивал: «Именно так понимает эту войну Гроссман…».
Значит, похвала Гроссману и упреки оппонентам были обоснованы ссылкой на официальную точку зрения – сталинскую. Аналогично и редакция «Красной нови» опубликовала в апрельском номере статью, где акцентировалось: «Произведения В. Гроссмана отмечены нашей критикой щедро и сочувственно. Многочисленные статьи и рецензии содержали почти единодушное признание горьковской литературной традиции в творчестве В. Гроссмана, но утверждали оригинальность и самостоятельность дарования писателя. Лишь немногие критические выступления, которые, по видимости, заключали также положительную оценку творчества В. Гроссмана, показались нам неожиданными и противоречивыми»[50].
Стало быть, все упреки, адресованные Гроссману, надлежало признать необоснованными и противоречащими здравому смыслу. Завершалась статья оценкой «Степана Кольчугина»: «Нам важно было доказать, что этот роман развертывается уже с самого начала как эпопея социалистической революции, как история народного героя нашей революции, и что это произведение в своем пафосе и в своем стиле является наиболее полным и плодотворным выражением творческих идеалов писателя».
Ничего подобного не опубликовало бы ни одно советское издание, если б, как утверждал Липкин, генсек «самолично вычеркнул “Степана Кольчугина” изсписка произведений, представленных на соискание Сталинской премии», да еще и назвал роман «меньшевистским».
В огоньковской статье, подчеркнем, без упоминания о награде, постулируется: Гроссман создал книгу весьма значительную, былые же немногочисленные упреки обусловлены факторами внелитературными. К примеру, необъективностью критиков, неумением четко формулировать выводы и т. п. Единственная существенная претензия к роману – незавершенный. В силу чего автор и не получил премию.
Кстати, в аспекте финансовом Гроссман был отнюдь не обделен. Гонорары за журнальные и книжные издания романа по совокупности превысили даже премию первой степени. Но о «Степане Кольчугине» руководство ССП не забывало и после того, как был опубликован первый лауреатский список.
В послевоенные годы, как отмечалось выше, тоже не забывало. Роман – примерно сорок пять печатных листов, а за каждый по четыре тысячи рублей платили авторам «Библиотеки избранных произведений советской литературы. 1917–1947». Не только по цвету переплета эту серию – в обиходе – называли «золотой».
Переиздание в 1951 году принесло меньше, но соизмеримо с премией – второй степени. Кстати, ничего экстраординарного для прозаиков, регулярно публиковавшихся, а еще выше были доходы у драматургов. Состоявшие в ССП – элита сталинской эпохи, тут и стандарты оплаты соответствующие. Неведомые большинству рядовых граждан.
Можно сказать, что Сталинская премия 1941 года неоднократно компенсирована автору романа «Степан Кольчугин». Другой вопрос – был ли Гроссман хотя бы в исходном лауреатском списке.
Вероятность того, что мог бы попасть, высока. Судя по спорам критиков, кандидатура автора обсуждалась – хотя бы в кулуарах Комитета по Сталинским премиям. О кулуарных беседах должны были знать и журналисты, заранее готовившие статьи про лауреатов.
Но похоже, Гроссману раньше, чем журналистам, стало известно, что в исходный список попали другие. Потому отцу и не сообщал о кулуарных беседах.
В семье Гроссмана перспектива, конечно, обсуждалась. Возможно, Губер что-нибудь и запомнил, а вот степень осведомленности соседей преувеличил. Этому способствовали мемуары Липкина.
Таратута как профессиональный литератор могла на работе услышать о выдвижениях, получала какие-то сведения и от Гроссмана. Однако все остальное тоже домыслила.
В ее мемуарах домыслов – ныне очевидных – немало. Это объяснимо: уж очень частыми были радикальные перемены в жизни. С лета 1937 года Таратута в ссылке, отец расстрелян. Вернулась в Москву два года спустя, работала. А в 1950 году – новый арест, пытки, лагерь. Причин аберрации довольно и безлипкинской версии.
Что до версии Липкина, так в ее основе – пара невнятных рецензентских упреков. Конечно, этого мало, чтобы сконструировать еще один элемент, дополняющий базовую концепцию мемуариста: Гроссман не был именно советским писателем, вот почему его Сталин и «не любил». Так что пришлось все остальное не только домыслить, но и попросту выдумать.
Однако в 1941 году у Сталина не было претензий политического характера ни к роману «Степан Кольчугин», ни к автору. Вот почему Гроссмана и хвалили постоянно в периодике, и печатали без ограничений, и платили, как полагалось тогда платить классику советской литературы.
Конкуренция проектов
Итак, был не «провал» романа, а успех. Пусть и меньший, чем ожидали друзья и родственники автора, но весьма значительный.
Это – с одной стороны. С другой же, критики знали, что роман еще не завершен, однако спорили о нем так, словно автор числился среди лидеров в соперничестве за Сталинскую премию.
Следовательно, незавершенность романа – только одна из причин, в силу которых автор его оказался вне лауреатского списка. Складывается впечатление, что Гроссман «отстал» на каком-то этапе от других лидеров.
В действительности «отстал» не Гроссман, а проект «революционной эпопеи». Был тогда и другой, не менее актуальный, и тоже курировавшийся ЦК партии. Актуализовался он ко второй половине 1930-х годов, хотя в целом и раньше готовился. Речь шла о масштабной кампании «патриотического воспитания»[268].
Общую тональность задали печально знаменитые «московские процессы», где подсудимым – недавним функционерам высшего уровня – были инкриминированы связи с иностранными разведывательными службами. Соответственно, в «Правде» 21 января 1937 года публикуется статья «Троцкистские шпионы, диверсанты, изменники родины»[269].
В ходе судебных заседаний подсудимые вину признавали. Ныне известно, какими средствами их вынуждали себя оговаривать, но тогда признания были восприняты большинством населения как неоспоримое доказательство. Потому в статье постулировалось: «Они заранее торговали частями советской территории, запродавали агрессорам земли и свободу народов СССР».
Традиционная «патриотическая» модель пропаганды была эффективна. Причиной «измены Родине» безоговорочно признавалась чуждость ей: «У троцкистских мерзавцев не оказалось даже никакого чувства национализма, и они готовы были расчленить Советский Союз, лишь бы добиться своих подлых реставраторских целей. Фашисты не согласятся отдать территорию своей страны иностранцам – на это шла троцкистская нечисть».
Ранее понятие «национализм» было элементом негативной характеристики». Но здесь – принципиально иной дискурс. В сталинской пропагандистской традиции сама идеологема «троцкисты» соотносилась с понятием «инородцы». Главным образом евреи. С этой точки зрения инвектива понятна. «У троцкистских мерзавцев не оказалось даже никакого чувства национализма» – русского.
Верность отечеству противопоставлялась измене – деятельности, приписанной каявшимся подсудимым. Такое противопоставление акцентировал в ходе судебных заседаний обвинитель – А. Я. Вышинский. Например, в речи, опубликованной 12 марта 1938 года «Известиями», он утверждал: «Именно они, эти преступления, объясняют действительный ход вещей, действительную логику событий и борьбы, поставивших лицом к лицу два мира, два блока – блок изменников, наймитов иностранного капитала, разоблаченный и раздавленный сейчас гневом и мощью великой Советской страны, блок предателей, покрытых вечным презрением, позором и проклятием миллионных масс трудящихся народа всего мира, – и блок советских патриотов, великих и непобедимых в любви к своей родине, выдержавших не одну историческую битву с врагами, готовых под руководством Коммунистической партии и великого Сталина дать сокрушительный отпор любому врагу в любых условиях, в любое время, откуда бы он ни появился, несмотря ни на какую измену, ни на какое предательство. Значение настоящего судебного процесса определяется, разумеется, и теми уроками, которые неизбежно, необходимо извлечь всем нам, патриотам Советской земли, из этого процесса»[270].
Отсюда следовало, во-первых, что советские патриоты непобедимы. Во-вторых, подразумевалось, что необходима бдительность: изменники затаились повсеместно.
Одним из пропагандистских результатов «московских процессов» стало утверждение в качестве синонимов определений «русский» и «советский», когда речь шла о «патриотизме». Это тождество акцентировалось постоянно. Например, опубликованной в четвертом номере журнала «Литературный современник» за 1938 год статьей «Банда убийц, шпионов изменников и диверсантов уничтожена»[271].
Имелся в виду расстрел осужденных. Если верить статье, на такой итог надеялось все население: «Великий советский народ и его братья по классу за рубежом встретили этот приговор с величайшей радостью. Ибо, уничтожив банду оголтелых убийц, фашистских агентов и изменников родины, мы разгромили самый остервенелый головной отряд фашистских агрессоров. Разгромив эту растленную банду, мы выиграли одно из больших сражений в борьбе с капитализмом. А выигранное сражение сильнее сплотило многомиллионный русский народ вокруг партии Ленина – Сталина. Удар народного правосудия по фашистским негодяям увеличил силы и мощь СССР, укрепил советский патриотизм, воодушевил патриотов родины на новые подвиги, повысил большевистскую бдительность».