Характерно, что сначала речь шла о «советском народе». Оказалось, что это – «русский народ». Различий нет, ведь подразумевается «народное правосудие» – волеизъявление народа в целом. Ну а расстрел осужденных «укрепил» все-таки «советский патриотизм».
Такая игра терминами стала уже привычной. Убеждение достигалось повторением. Разумеется, информационная монополия советского правительства тоже обеспечивала эффект пропаганды.
Что до писательских задач, то применительно к ним тон задала «Литературная газета». 10 сентября 1937 года там опубликована передовица «Создадим художественную историческую литературу»[272].
Планировался своего рода беллетристический курс истории России. Концепция – соединение российского прошлого и советского настоящего. Писателям надлежало «создать целую серию художественных произведений, которые, будучи полноценными творениями искусства, составили бы цепь “исторических чтений” для многомиллионного советского читателя, для подрастающей молодежи».
Казалось бы, ничего тут необычного. Советская литература была и оставалась инструментом пропаганды. Для того и финансировалась. Примечательно же, что в передовице русский народ назван «первым среди равных».
Еще десятью годами ранее такое показалось бы невозможным. В передовице словно бы демонстративно игнорировался базовый принцип марксистской идеологии – интернационализм.
Но в 1937 году возражать было некому. Утверждался новый идеологический принцип – имперский. Только империя подразумевалась уже советская. И писателям надлежало акцентировать преемственность традиций борьбы за российскую государственность – в советский и досоветский периоды. Соответственно, постулировалось, что граждане социалистического государства должны гордиться «героическими страницами нашего прошлого».
Таким образом, понятие «советский патриотизм» было существенно расширено, и концепция русской истории обрела наконец континуальность. В передовице акцентировалось, что, «обращаясь к нашему историческому прошлому, мы не ограничиваемся только историей революционной борьбы».
Передовица в «Литературной газете» – своего рода итог. Как для историков, так и для писателей вводилась установка, формирующая сам характер осмысления имперского прошлого: «Мы знаем, что в истории России были такие исторические личности, которые, принадлежа к правящим классам и действуя в их интересах, боролись за целостность и независимость страны, против иностранных захватчиков, боролись против попыток и стремлений превратить Россию в колонию, немало поработали над преодолением отсталости, от которой страдали населяющие Россию народы».
Обязательным «классовым подходом» разрешалось пренебрегать – для реализации имперской идеологии. В своего рода пантеоне героев оказались князья, если их официально признавали защитниками российской государственности. Тенденция стала очевидной.
Основное внимание уделялось «наглядной агитации». Начали с театра. Затем – киноэпопеи о полковдцах: Александре Невском, К. З. Минине и Д. М. Пожарском, Петре I, А. В. Суворове. Что вполне соответствовало досоветскому официальному истолкованию термина «патриотизм», в первую очередь подразумевавшему «защиту отечества»[273].
Писателям была предложена та же парадигма. С необходимостью отсюда следовало, что послушных щедро вознаградят.
К началу 1941 года кампания «патриотического воспитания» стала еще более интенсивной. Соответственно, проект «революционной эпопеи» отчасти утратил актуальность. Но, разумеется, по-прежнему числился среди важных.
Конкуренция тех, кто лоббировал кандидатуры лауреатов, была жесточайшей. Тенденцию вполне отразил лауреатский список[274].
Первой степени премия для прозаиков досталась Шолохову, Толстому и Сергееву-Ценскому. Их публикации ранее часто обсуждались в периодике.
Но шолоховский «Тихий Дон» вряд ли было возможно характеризовать безоговорочно как «революционную эпопею». Зато, при всех оговорках, время действия соответствовало требованиям, и роман, публиковавшийся с 1928 года, получил мировую известность.
Толстовский роман «Петр I» формально не имел отношения к советской эпохе. Зато пафос был актуален: преображение «отсталой России» волею прогрессивного, хотя и беспощадного монарха.
Актуальным установкам соответствовал и роман Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Оборона Севастополя в период Крымской войны 1853–1856 годов традиционно признавалась героической. Вина за итоговое поражение возлагалась на правительство, но доблесть и патриотизм защитников города были вне сомнений.
Премию второй степени получили Н. Е. Вирта, Л. Киачели и А. С. Новиков-Прибой. Все они тоже в ту пору весьма популярны.
Тема романа Вирта «Одиночество» – гражданская война и подавление так называемого кулацкого мятежа в Тамбовской губернии. Пафос, разумеется, победа советской идеологии. Что вполне соотносилось с концепцией пресловутой «коллективизации».
Роман Киачели – «Гвади Бигва» – о триумфе «коллективизации» в Грузии. Тоже актуальная тема. Да и награждение автора подчеркивало, что советская литература – именно «многонациональная».
О русско-японской войне 1904–1905 годов роман Новикова-Прибоя «Цусима». Сообразно актуальным пропагандистским установкам автор доказывал, что гибель русской эскадры в Цусимском сражении обусловлена стратегическими и политическими ошибками правительства, но патриотизм и доблесть моряков – бесспорны.
Подчеркнем: даже выбор лауреатов акцентировал преемственность традиций русской и советской литературы. Так, Новиков-Прибой, Сергеев-Ценский, Киачели и Толстой стали профессиональными литераторами еще в досоветскую эпоху, ну а литературные репутации Вирта и Шолохова были связаны исключительно с историей советского государства.
Гроссман не считал себя обделенным. Что видно, к примеру, по автобиографии 1947 года. Там отмечено: «В 1936/1937 году я начал работать над романом “Степан Кольчугин”. Эта работа заняла у меня 4 года. Роман я не закончил, работу прервала война. До войны я написал четыре части “Кольчугина” – четвертая вышла под названием “Солдаты революции” и являлась началом второго тома трилогии. “Кольчугин” печатался в Альманахе, журнале “Знамя”, выходил в Госиздате, Детиздате и в “Роман-Газете”. Все четыре части, объединенные в одном издании, выпускаются в настоящее время издательством “Советский писатель”».
Упомянутый «Альманах», понятно, горьковский. А издательство «Советский писатель», как отмечалось выше, опубликовало роман в той самой «золотой серии» – «Библиотека избранных произведений советской литературы. 1917–1947». Туда, кстати, даже лауреаты попадали не без труда.
Библиографически в документе все точно. Фактографически же – не вполне: «работать над романом “Степан Кольчугин”» автор начал еще в 1934 году.
Неточность обусловлена задачей создания «биографического мифа». Если б Гроссман сообщил, что, встретившись с Горьким, вскоре и «Глюкауф» выпустил, и рассказы в немалом количестве, да еще и приступил ко второму роману, получилось бы противоречие. Значит, литератором-профессионалом стал до встречи с «литературным отцом». Вот и пришлось дату начала работы несколько сместить.
Однако существенно, что книгу о большевистском лидере Гроссман признал одним из важнейших своих достижений. И это соответствовало официальной ее оценке.
К маю 1941 года автор романа «Степан Кольчугин» – в числе наиболее ценимых властью прозаиков. Сообразно этому статусу он получил и путевку в элитарный писательский дом отдыха на Черноморском побережье. Там, в Ялте, готовил публикацию пятой книги, входившей уже во «второй том трилогии». Подготовить не успел – война началась.
Часть VI. Годы войны
Специальный корреспондент
Гроссман так и не вернулся к роману «Степан Кольчугин». Актуализовались другие темы.
Как военнообязанный он числился в запасе РККА. Собственно военной подготовки не проходил, университетская же подразумевала только работу в качестве инженера-химика. Правда, к химии давно не имел отношения.
Его уже привлекали к выполнению задач армейских журналистов – специфика работы ССП. Так, в феврале – марте 1941 года был, вместе с А. Т. Твардовским, командирован в прибалтийские республики по заданию Политического управления Московского военного округа. Планировалось там опубликовать историю одной из дивизий, участвовавших в советско-финской войне[275].
В письмах отцу нет сведений о начале армейской службы Гроссмана. Но они содержатся в его автобиографии 1947 года. Там указано: «В июне 1941 года я был призван в кадры Красной Армии и назначен специальным корреспондентом военной газеты «Красная звезда». При военной аттестации мне было присвоено звание интенданта 2-го ранга…».
Как известно, газета «Красная звезда» – издание Наркомата обороны СССР. Официально именовалось его «центральным органом».
Что до «звания интенданта 2-го ранга», то в общевойсковой иерархии оно соответствовало майорскому. Знаки различия – по два прямоугольника или, как тогда говорили, «шпалы» на каждой петлице.
Разумеется, Гроссман не имел отношения к собственно интендантской службе. Но в РККА тогда не было системы званий, унифицированной применительно ко всем службам, потому еще до войны командование выбрало для беспартийных литераторов хоть что-то функционально сходное – по аналогии с иерархией «военно-хозяйственного и административного состава».
Несколько проще решена была задача применительно к литераторам-коммунистам. Им присваивались звания «военно-политического состава». Обязанности, впрочем, для всех определялись конкретной журналистской должностью в редакции газеты или иной организации.
Результаты «военной аттестации» литераторов зависели от статуса в ССП. Так что автора «Степана Кольчугина» признали весьма ценным сотрудником: майор – первое из званий старшего командного состава. На уровне политсостава, соответственно, батальонный комиссар.