20 июля верстка передана Суслову. Надлежало ждать результатов. 1 августа Гроссман записал в дневнике, что завтра исполнится год, как роман сдан в «Новый мир». А из редакции по-прежнему сообщали, что новостей нет.
Лишь 14 августа стало известно: Суслов передал рукопись на рецензирование в самое авторитетное научно-исследовательское учреждение при ЦК партии – Институт Маркса, Энгельса, Ленина. Обычно там не спешили принимать ответственность.
Но у Фадеева в ИМЭЛ тоже связи имелись. Заключение было составлено и, как отметил Гроссман, «вполне положительное».
Агитпроповский ответ ждать пришлось недолго. Роман был передан в Президиум ЦК партии – Маленкову.
6 октября Секретариат ССП обсуждал новый вариант совместно с редколлегией «Нового мира». По словам Гроссмана, победа была полной: «Фадеев целиком и безоговорочно поддержал меня. Редколлегия целиком – за. Бубеннов целиком – за. Роман одобрен. Решено послать в ЦК письмо с просьбой ускорить чтение либо разрешить взять на себя ответственность секретариату на публикацию романа».
Бубеннов, понятно, лавировал. До поры избегал открытой конфронтации с генсеком ССП. Ну а Фадеев – применительно к роману Гроссмана – вновь оспорил право Агитпропа на негласные запреты. Это была дерзость. Но – извинительная, акцентировавшая важность проекта.
8 октября Фадеев сообщил Гроссману, что письмо отправлено в ЦК партии. Ждали ответ.
Попытка Бубеннова использовать контекст антисемитских кампаний не удалась. Как разв данном случае их вполне могло игнорировать руководство ССП. Такое делали и раньше, когда выполнялись правительственные же задания. К «безродным космополитам» не относили знаменитых ученых, режиссеров, актеров и художников. Лауреатов Сталинских премий называли «гордостью советской науки» или «советского искусства». Ссылками на подобного рода исключения, кстати, опровергали за границей слухи о государственном антисемитизме в СССР.
6 декабря Гроссман обратился с письмом к Сталину. Просил лично – помочь «в решении вопроса о судьбе романа».
С одной стороны, конечно, рисковал. А с другой – ход вполне продуманный. Генсек лично курировал проект «военной эпопеи», агитпроповские интриги были тут малоинтересны. Требовался результат. А защитником романа стал Фадеев, сталинский фаворит. Маловероятно, чтобы с ним гроссмановское обращение не было согласовано.
Ответ из ЦК партии получен не ранее 3 января 1951 года. Судя по дневнику, гроссмановского защитника «вызвали в ЦК и сказали, что роман получил очень высокую оценку (о том, кто говорил с ним и кто читал роман, Фадеев не сказал). Союзу <писателей> и редакции <“Нового мира”> предложено решить вопрос о печатании, наверх роман больше не посылать».
Вероятно, Сталин в тонкости редакционной полемики вникать не стал, а распорядился, чтоб спорный вопрос был решен вскоре. Потому Суслову и пришлось искать компромисс. Так что не обошлось без претензий к роману, хотя и формулировались они как пожелания. Имелись в виду добавления и сокращения.
Относительно сокращений претензии в основном прежние. Как подчеркнул Гроссман в дневнике, главная – «снять Штрума. Я в ответном слове согласился со всем, кроме Штрума. Спорили, решили вопрос о Штруме отложить. Фадеев сказал, что посмотрим: после написания новых глав, быть может, соотношение частей станет таково, что и Штрум ляжет по-новому. Твардовский сказал, что намечает роман в 6-й номер».
Возможно, был у главреда такой план. Однако интрига развивалась своим чередом, и 9 марта автор дневника продолжал ее анализ: «Мною закончена работа над новыми главами, о которых шла речь на встрече с Фадеевым. Написано около 90 страниц, т. е. 4 авторских листа. Сегодня собираюсь сдать работу в редакцию. Общая литературная обстановка нервная – Бубеннов, как рассказывают, пытается провокационно компрометировать мой труд. Инспирированный Бубенновым Мих. Шолохов запросил у редакции окончательный вариант “Гроссмана”».
Шолохов бывал в Москве наездами. Постоянно жил в станице Вешенской, куда и отправили почтой объемистую рукопись на исходе мая.
До Ростовской области, где находилась Вешенская, посылка шла несколько недель, да и адресат прочел роман не сразу. Похоже, Бубеннов рассчитывал, что редколлегия не примет решение о публикации, пока отзыв не получит, на пересылку же и переписку уйдет месяц-другой, а то и больше.
Несколько опережая события, отметим, что обошлось без отрицательного отзыва. Гроссман в дневнике передал разговор с Твардовским об этом. По словам главреда, Шолохов сказал: «Писать о Ст[алингра]де не буду, т. к. хуже Гроссмана не положено, а лучше не смогу».
Отсюда с необходимостью следует, что Шолохов тогда не пожелал участвовать в бубенновской интриге. Даже и поддержал Гроссмана.
Но Липкин в мемуарах предложил совсем иную версию. Как водится, «с точностью до наоборот». По его словам, «Твардовский отправил роман члену редколлегии “Нового мира”» Шолохову, надеясь, что великого писателя земли советской не могут не привлечь художественные достоинства романа и Шолохов, если он даже почему-то не терпит Гроссмана (был такой слух), все-таки поддержит его своим огромным авторитетом.
Ответ Шолохова был краток. Несколько машинописных строк. Я их видел. Главная мысль, помнится, такая:
“Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против”.
Гроссмана и меня особенно поразила фраза: “Кому вы поручили?” Дикое, департаментское отношение к литературе».
Мемуарист не скрывал иронию. Еще с XIX века «великим писателем земли русской» именовали автора романа «Война и мир», соответственно, почетное именование Липкин применительно к Шолохову хронологически локализовал – «советской». Чтоб смешнее. Заодно и приписал «дикое, департаментское отношение к литературе». Иллюзию достоверности создавал эмоциональный напор.
Доказательств же – нет. И не только потому, что мемуарист не сообщил, от кого слышал о шолоховской неприязни к Гроссману. Допустим, так было. Тогда главный редактор, желавший защитить роман, поступил бы весьма странно, по собственной инициативе посылая рукопись недоброжелателю автора. Объяснение, предложенное Липкиным, не выдерживает критики.
Наконец, мемуарист главное не объяснил: где, когда, при каких обстоятельствах он, не имея отношения к редколлегии «Нового мира», не участвуя в обсуждениях романа, мог бы увидеть шолоховский отзыв. Расчет тут исключительно на авторитет «самого близкого друга Гроссмана». В дальнейшем это и стало наиболее весомым аргументом. С Липкиным не спорили.
Он не учел только, что дневник сохранился. Благодаря этому понятно, что мемуарист не «видел ответ Шолохова», и Гроссмана не «поразила фраза», якобы воспроизведенная Липкиным. На самом деле им же и придуманная.
Отметим, что Бочаров, цитируя истинный шолоховский отзыв по дневнику Гроссмана, вообще не упомянул о версии Липкина. Ее ведь и при желании трудно характеризовать как «неточность».
В данном случае опять неважно, знал ли мемуарист, как было на самом деле. Если да, то понимал, что противоречит фактам, а нет – сочинял безоглядно. Другой вопрос, зачем понадобилось такое сочинительство.
Подчеркнем еще раз: ответ вполне очевиден, если учитывать советский политический контекст. И разумеется, специфику гроссмановского «биографического мифа», который создавал Липкин.
В его мемуарах выстроена пропагандистская конструкция. Сообразно этому Твардовский был наивен, верил в справедливость. Что поделаешь – мученик русской литературы. А Шолохов, понятно, советский «литературный генерал», ему и полагалось мешать Гроссману.
Про шолоховские высказывания антисемитского характера Липкин упоминать не стал. В этом случае была бы сомнительна объективность мемуариста. Зато – в отместку – сочинил мнимошолоховский отзыв.
Нашлись и последователи. К примеру, Сарнов неоднократно воспроизводил придуманное Липкиным. Так, в книге «Сталин и писатели» утверждал, что «Твардовский попытался найти поддержку у Шолохова. Но вместо поддержки получил еще один отрицательный отзыв. «Вы с ума сошли! – ответил Шолохов. – Кому вы поручили писать о Сталинграде?»[335].
Как отмечалось выше, Сарнов тоже создавал «биографический миф» Гроссмана. А этому реальная история «прохождения рукописи» только мешала.
Она и сейчас мешает, потому и не востребована. Документы разрушают привычную «мифологическую» концепцию. «Литературные генералы», сталинские функционеры защищали писателя-нонконформиста от будущего мученика русской литературы, всеми силами препятствовавшего изданию романа.
Третий этап
Весной 1951 года Твардовский оказался, по сути, в ситуации выбора. С одной стороны, давление руководства ССП. А с другой – агитпроповское.
Гроссман же по-прежнему стоял на своем. 12 марта описывал в дневнике очередную встречу с главредом «и двумя его заместителями. Мне категорически заявлено: снять все штрумовские главы. От первой до последней строки – иначе роман печататься не будет. Я отклонил этот ультиматум. На этом и закончился мой разговор с редакцией “Нового мира” о печатании романа “Сталинград”. Вопрос передается Фадееву».
Гроссман опять сыграл на обострение. Фадеев же не планировал уступки, так что уступил Твардовский.
Интрига продолжалась, Агитпроп требовал новых согласований, Твардовский не спорил.
Он стал уже союзником генсека ССП, но чем больше согласований, тем редакторская ответственность меньше. И 23 апреля Гроссман описал разговор с Фадеевым – о «скептицизме Твардовского. Фадеев мне сказал: против романа могли возражать ИМЭЛ, Генштаб, ЦК ВКП(б). Роман в этих 3-х инстанциях был одобрен – вопрос поручен нам, Союзу писателей и редакции “Н[ового] м[ира]”. Мы решили печатать, кто же может возражать?».
Агитпроп возражал по-прежнему. 29 апреля Гроссман отметил в дневнике: «Позвонил Твардовский, сообщил, что Фадеев был у Суслова. Тот сказал Фадееву, что вопрос практически и в основном решен, что есть 2 частности, которые он сам решить не может, но они должны решиться через дня 3 (“Скажем, вопрос о Никите Сергеевиче, которого нужно спросить”). Подробностей мне никаких сказать не может, но оценка высокая. Если будет ответ через дня 3, то пустят в 7-м номере».