1. Москва — Рига — Данциг — Берлин
22 апреля 1803 года в «Московских ведомостях» в известиях об отъезжающих за границу появилось имя нашего героя:
«Коллежский асессор Василий Львович Пушкин и при нем служитель его Игнатий Хитров; живет Яузской ч. 1 квартал в доме под № 29–2».
Служитель Игнатий Хитров — тот самый «знаменитый камердинер» В. Л. Пушкина, о котором писал в 1824 году П. А. Вяземский А. И. Тургеневу. «Знаменитый» — вероятно, прежде всего потому, что он сочинял стихи. Поэт собрался в заграничное путешествие вместе со слугой-поэтом…
Конечно, В. Л. Пушкин отправлялся в путь с пером в руке. За три дня до отъезда на дружеском ужине он обещал передать свои впечатления в письмах. И. И. Дмитриев тут же заметил, что письма его всегда будут драгоценны для друзей, но только вот содержание их заранее известно. И якобы тут же Иван Иванович сочинил забавное стихотворение «Путешествие NN в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия», писанное, разумеется, самим путешественником. Создатель этой «стихотворной безделки» (так он назвал свое сочинение сам) упомянул о ней в своих мемуарах. Племянник И. И. Дмитриева Михаил Александрович пояснил: «Написано в 1803 и напечатано в 1808 г., в числе 50 экземпляров с виньеткой»[150]. Но он ошибался: стихотворение было сочинено уже после возвращения В. Л. Пушкина в Россию. Это была шутливая мистификация, чрезвычайно интересная для нас и как образец легкого, остроумного повествования, и как своего рода документ. Василий Львович, вернувшись домой из чужих краев, много раз рассказывал о своей заграничной поездке, и его рассказы, безусловно, нашли отражение в стихах И. И. Дмитриева.
О пребывании В. Л. Пушкина за границей нам известно и из двух его писем, адресованных Н. М. Карамзину из Берлина и Парижа в 1803 году и тогда же напечатанных Николаем Михайловичем в «Вестнике Европы». К счастью, некоторые сведения (пусть и немногие) мы можем почерпнуть из французских газет и журналов, из дневника одной французской барышни, с которой Василий Львович встречался в Париже в салоне ее матушки, из альбома русской барыни, жившей тогда в столице Франции, а также из адресованной В. Л. Пушкину записки знаменитого французского актера.
Еще до своей поездки В. Л. Пушкин читал «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» английского писателя Лоренса Стерна и «Письма об Италии» французского автора Шарля Дюпати. Разумеется, читал их на языке оригинала, хотя мог познакомиться и с их русскими переводами. Сочинение Стерна впервые было напечатано на русском языке в 1793 году, затем переиздано в другом переводе в 1803-м, то есть в год отъезда В. Л. Пушкина за границу. Любопытно название первого русского издания: «Стерново путешествие по Франции и Италии, под именем Йорика, содержащее в себе: необыкновенныя, любопытныя и весьма трогающия приключения, многия критическия рассуждения и замечания, изображающия истинные свойства и дух французского народа; нежныя чувствования, тонкия и острыя изречения, нравственныя и философския мысли, основанныя на совершенном познании человеческого сердца, с приобщением дружеских писем Йорика к Элизе и Элизы к Йорику». В какой-то мере это название объясняет, что привлекало к книге Стерна его многочисленных читателей и последователей, среди которых можно назвать и Василия Львовича. Чувствительность созданного Стерном путешественника нашла отклик в добром сердце московского поэта.
Я, право, добр! и всей душою
Готов обнять, любить весь свет!.. —
это признание В. Л. Пушкина — героя стихотворения И. И. Дмитриева — перекликается со словами Стерна о том, что если бы он оказался в пустыне, то полюбил бы кипарис.
Стерн представил классификацию путешественников:
«Праздные путешественники,
Пытливые путешественники,
Лгущие путешественники,
Гордые путешественники,
Тщеславные путешественники,
Желчные путешественники.
Затем следуют:
Путешественники поневоле,
Путешественник правонарушитель и преступник,
Несчастный и невинный путешественник,
Простодушный путешественник
и на последнем месте (с вашего позволения)
Чувствительный путешественник (под ним я разумею самого себя)»[151].
Пожалуй, Василия Львовича можно считать не только чувствительным путешественником, но и путешественником простодушным и пытливым. Поэтому, скорее всего, его могли заинтересовать и «Письма об Италии» Шарля Дюпати, где помимо декларированных автором ощущений, чувств и идей есть пространные описания природы и не менее пространные описания произведений искусства (заметим, что «Письма об Италии» в русском переводе печатались в 1798 году в «Приятном и полезном препровождении времени», а в 1800 году вышли в свет отдельным изданием). Главным же образцом для В. Л. Пушкина явились «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина.
Карамзин совершил свое путешествие за границу в 1789–1790 годах. Сразу же по возвращении в Россию он опубликовал свое сочинение сначала в отрывках в 1791–1792 годах в «Московском журнале» и в 1794–1795 годах — в альманахе «Аглая». Затем в 1797 году «Письма русского путешественника» в четырех частях вышли в свет отдельным изданием и, наконец, полностью в шести частях были опубликованы в 1801 году. Сочинение Н. М. Карамзина, как писал он сам, «удостоилось лестного благоволения публики»[152]. Русские читатели с изумлением обнаружили, что поездка за границу нашего отечества может быть вызвана не только необходимостью государственной службы, надобностью лечения, намерением получить образование или же бегством от политического преследования, но просто желанием получить удовольствие от новых впечатлений. В сочинении Н. М. Карамзина каждый мог найти для себя то, что его интересовало: описание европейских достопримечательностей, рассказ о встречах со знаменитыми людьми, повествование об исторических событиях, свидетелями которых оказался русский путешественник. Карамзин знакомился сам и знакомил русских читателей с миром европейской культуры и еще — знакомил Европу с культурой России. Его путешественник — образованный просвещенный человек, достойный собеседник известных европейских писателей и философов: Иоганна Готфлида Гердера, Христофа Мартина Виланда, Шарля Бонне, Иммануила Канта…
Конечно, путешествие заставляло оставить надолго дорогих друзей. В начале своего пути карамзинский путешественник восклицал:
«Внутренне проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первые уже не новы, — которое настраивает к мечтам наше воображение и заставляет нас искать радостей в неизвестности будущего!»[153]
Когда племянник В. Л. Пушкина будет описывать путешествие своего героя Онегина, вероятно, он вспомнит приведенное выше признание из «Писем русского путешественника»:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест) (VI, 170).
Но как бы то ни было, путешествие всегда прекрасно.
«Приятно, весело, друзья мои, — пишет Н. М. Карамзин, — переезжать из одной земли в другую, видеть новые предметы, с которыми, кажется, самая душа наша обновляется, и чувствовать неоцененную свободу человека, по которой он подлинно может назваться царем земного творения»[154].
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права… (III, 420), —
напишет в 1836 году А. С. Пушкин, полагавший, что путешествия нужны ему нравственно и физически.
«Одним словом, друзья мои, путешествие питательно для духа и сердца нашего, — утверждал Н. М. Карамзин. — Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!»[155]
В. Л. Пушкин и последовал этому благодетельному совету. Примечательно, что накануне отъезда из Москвы он встречался с автором «Писем русского путешественника». Спустя почти 13 лет после поездки Н. М. Карамзина Василий Львович отправился в Европу по его, карамзинскому, маршруту. И именно ему адресовал он свои письма.
«28-го июня 1803 г. Берлин.
Пишу к вам с сердечным удовольствием, любезный Николай Михайлович. Вы уверены, конечно, сколь много почитаю и люблю вас; а я уверен, что мое письмо будет вам приятно. Путешествие мое благополучно; я еду тихо, но покойно» (201).
Первый город, который описал Василий Львович в письме Н. М. Карамзину, — Рига.
«Лишь только въедешь в Ригу, — сообщал в свое время Н. М. Карамзин, — увидишь, что это торговый город, — много лавок, много народа — река покрыта кораблями и судами разных наций — биржа полна. Везде слышишь немецкий язык — кое-где русский, — и везде требуют не рублей, а талеров. Город не очень красив, улицы узки — но много каменного строения, и есть хорошие домы»[156].
Такой увидел Ригу в 1789 году Н. М. Карамзин. Такой увидел ее в 1803 году и В. Л. Пушкин. Впрочем, еще до своего путешествия Василий Львович мог прочесть «Примечания о городе Риге» Б. В. Пестеля, напечатанные в Москве в 1798 году:
«Старинные дома имеют вид древности, а вновь построенные прекрасны, прочны и в новейшем вкусе. <…> Улицы столь тесны, что карета с каретою разъехаться не могут. Из встречающихся на многих улицах карет одна должна поворотить в переулок.
Мост через Двину — 1150 шведских локтей — 360 сажен длины. А ширина — могут разъехаться две кареты. Пристают за лето 100 и более кораблей. <…> Зимою Двина почти так же людна, как летом. Из Польши, Литвы и Лифляндии привозят по ней лен, пеньку, дрова, окороки и др.»[157].
Василия Львовича заинтересовали прежде всего достопримечательности города:
«В Риге жил пять дней. Этот город понравился чрезвычайно. Я осмотрел ратушу, библиотеку, дом Черноголовых (Schwarzhäupter), гулял в саду Фитингофа…»(201).
«У крыльца ратуши, — сообщал Б. В. Пестель, — положены два камня — стыда или бесчестия. На сии камни ставятся преступившие против благочестия. На грудь привязывается им доска с надписью их преступления. В 1796 году в августе, в самое время биржи, стояла на оном камне женщина с доскою на груди, на которой написано было: содержательница развратного дому. Она стояла час и после выгнана из городу и провождена за границу»[158].
Мы не знаем, видел ли Василий Львович эти ужасные камни и несчастных преступников против благочестия — во всяком случае, он ничего не написал об этом. Что же касается библиотеки, то его, страстного библиофила, она не могла не привлечь богатым книжным собранием. О ценности этого собрания сообщает Б. В. Пестель в своих «Примечаниях о городе Риге»:
«Городская библиотека — больше из древних авторов. Начало оной происходит от изгнанных в 1523 г. миноритов и в 1587 г. иезуитов. В ней находятся старинной печати 15-го столетия книги Иоанна Фауста, Гуттенберга и Гернсгейма. <…> В 1594 г. завел синдик Давид Гилхен типографию, которая обязана была вносить 1 экз. каждой книги в Рижскую городскую библиотеку. Доктор Иоганн Бауэр, знаменитый врач, подарил собрание врачебных, физических и философических книг. <…> В 1735 г. императрице Анне Иоанновне угодно было повелеть СПб. Академии по 1 экземпляру издаваемых ею книг, карт и эстампов доставлять.
<…> В древние времена одолжались чужестранные купцы, из разных краев света сюда на ярмонку с товарами прибываю-щи, давать за место для выставки своих товаров градской библиотеке самопроизвольный подарок; а как в тогдашнее время много привозимо было книг, то дарили ими и обогащали библиотеку. Рижский магистрат выстроил в 1778 г. залу для библиотеки вновь. Зала и побочные комнаты великолепны и в новейшем вкусе…»[159]
В. Л. Пушкин посетил дом Черноголовых, который был построен в центре Риги в далеком XIV веке. В конце XV века его арендовало братство Святого Георгия. Сначала именно святой Георгий был патроном братства, а потом — святой Маврикий (черная голова мавра украшала герб братства, потому и стали называть его членов Черноголовыми). По существу, это была Малая гильдия молодых неженатых купцов, иностранных и местных, основанная в противовес Большой купеческой гильдии. В доме Черноголовых бывали на праздниках венценосные особы. В большом зале висели портреты шведских и русских монархов, среди которых был и портрет посетившей дом Екатерины II. Черноголовые умели устраивать праздники. Особенно веселились они на Масленицу: пир горой в большом зале, карнавальное шествие при свете факелов, пляски на улицах города. Бывали в доме Черноголовых и музыкальные концерты. Рассказы об этом, видимо, пришлись по душе Василию Львовичу.
Как мы помним, наш путешественник упомянул в письме сад Фитингофа. По-видимому, речь идет о парке в имении Бурхарда Кристофа Фитингофа Мариенбург.
Бурхард Фитингоф (он был моложе Василия Львовича на год) служил в свое время камер-юнкером при дворе наследника Павла Петровича, в 1793 году стал камергером, затем тайным советником. В 1793 году после смерти отца он продал свой дом в Петербурге и, увлеченный изучением флоры, занялся благоустройством Мариенбурга. Парк Мариенбурга стал одной из достопримечательностей Лифляндии. Прекрасное озеро, живописные виды, которые открывались в разных точках парка, вольер, где содержались различные птицы, круглый бассейн из тесаного камня, всевозможные постройки, храм, посвященный богине плодородия Помоне, мраморная ваза работы славного Антония Кановы — подарок Екатерины II… Одним словом, Василию Львовичу было на что посмотреть. А как трогателен возведенный на берегу озера в 1799 году Бурхардом Фитингофом в память отца восьмиметровый гранитный обелиск. На нем золотом выбита надпись: «Лучшему отцу — другу человечества от его благодарного сына. MDCCLXXXXIX»[160]. Не исключено, что, когда Василий Львович читал эту надпись, слеза отуманила его взор.
Конечно, В. Л. Пушкина интересовали не только достопримечательности, но и люди, их быт и нравы.
«Жители в Риге богаты, а женщины любезны; говорят все по-французски и очень обходительны».
Поиски дома банкира — «доброго господина Гая» — привели Василия Львовича к приятному знакомству:
«…вижу прекрасную женщину, сидящую под окном, с книгою в руках. Она догадалась, что я приезжий; позвала меня очень учтиво и спросила, кого мне надобно. Муж ее вышел, пригласил к себе, и я очутился в доме богатого купца Эльснера. Жена его, или лучше сказать грация, читала ваше путешествие; натурально, что я говорил о вас: сказал, что вас знаю, что вы меня любите, что накануне отъезда моего я провел целый день с вами» (201–202).
Оказалось, что господин Эльснер знаком со многими учеными людьми в Париже. Заручившись его рекомендациями, Василий Львович отправился далее. Он не стал описывать в своем письме Н. М. Карамзину Данциг. Зачем? Ведь это сделал сам Карамзин:
«Сей прекрасно выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани и другие, рассеянные по волнующему, необозримому пространству вод, — всё сие вместе образует такую картину, любезнейшие друзья мои, какой я еще не видывал в жизни своей и на которую смотрел два часа в безмолвии, в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя»[161].
Конечно, лучше уже не скажешь. А вот коль скоро Н. М. Карамзину не удалось увидеть «славную Эйхелеву картину в главной лютеранской церкви, представляющую Страшный суд», тем более что «король французский… давал за нее тысячу гульденов», то Василий Львович сделал всё, чтобы увидеть это живописное полотно X. Мемлинга (в XVIII веке оно приписывалось кисти А. Ван Дейка), и подробно в своем письме его описал:
«В Данциге я видел великолепную соборную церковь. Картина Страшного Суда достойна примечания; только я удивляюсь воображению живописца Ван-Эйка. Архангел Гавриил держит весы и весит грешников: кто тяжел, тот и грешен; того и тащит сатана крюком в ад! Блаженные, идущие в рай, чрезвычайно друг на друга похожи и что-то не так веселы, как бы им быть надлежало; но краски живы, и некоторые физиономии чрезвычайно хорошо изображены; а особливо нашей братьи, грешников. Порок, видно, во всем легче представить, нежели добродетель!» (202).
Приведенное описание, на наш взгляд, делает честь пытливому, простодушному и веселому путешественнику.
Василий Львович не преминул в письме Николаю Михайловичу заметить, что, посетив в Данциге собрание («наподобие нашего Английского клуба»), он читал газеты и разговаривал с банкиром Пельтром о русской литературе: «Путешествие ваше ему очень известно…» (202).
Оказавшись в Берлине, В. Л. Пушкин сообщает Н. М. Карамзину, что священник Иван Борисович Чудовский с удовольствием вспоминал о нем и рассказывал о чаепитии с автором «Писем русского путешественника» в Дрездене. И еще: «Господин Коцебу был у меня, и я третьего дня у него ужинал; подарил ему портрет ваш, и он благодарил меня чрезвычайно» (202).
Заметим, что, рассказывая о своих берлинских встречах, Василий Львович дает только положительные характеристики новым знакомцам: книгопродавец Мерт — «ученый и любезный человек», Ифланд — «актер бесподобный», «актрисы здесь также хороши». Доброжелательный взгляд русского путешественника радуется прекрасному фасаду оперного дома, великолепнейшим воротам Бранденбургским, прекрасным домикам в берлинском парке, куда здешние жители «собираются пить кофе, пиво, лимонад и курить табак» (203), виду, открывающемуся из отеля «Россия», где он остановился:
«…просыпаюсь и вижу липовую аллею; вижу берлинских красавиц с корзинками в руках, которые прогуливаются и работают» (203).
Берлинские достопримечательности не описаны, а всего лишь перечислены Василием Львовичем:
«В Берлине я видел все редкости, всё, что достойно любопытства: дворец, в котором всего более мне полюбилась картина Ангелики Кауфман — Иисус; арсенал, оперный дом, католическую церковь, фарфоровую фабрику, королевскую библиотеку» (203).
Да и зачем их описывать, если это уже сделали Н. М. Карамзин и другие путешественники?
В Берлине театр и литература, как всегда, больше всего занимали В. Л. Пушкина. Встреча его с Августом Коцебу — это встреча со знаменитым немецким писателем и драматургом.
Его пьесы ставились не только в Германии, но и во Франции, Англии, России и везде имели необыкновенный успех. В рецензии на парижскую постановку драмы А. Коцебу «Ненависть к людям или раскаянье» (рецензия была напечатана в 1808 году в журнале «Драматический вестник») сообщалось: «Каждый вечер в театре раздавались вздохи и рыдания, и ни одна женщина не выходила из него не омочив слезами полдюжины платков»[162].
Впрочем, в этой же рецензии было сказано о том, что пьеса «наполнена вздором, глупостями, мыслями ложными или гигантскими…»[163]. Пройдет время, и племянник В. Л. Пушкина А. С. Пушкин будет считать произведения А. Коцебу образцом дурного вкуса, который он в 1825 году насмешливо назовет коцебятиной. Но время-то должно было пройти… А в начале XIX столетия были и восторги, и рукоплескания. В 1791 году повесть Коцебу «Мария Сальмон, или Торжество добродетели» перевел на русский язык сам Н. М. Карамзин. В. Л. Пушкин писал ему:
«Я сидел в ложе у Коцебу: играли его новую комедию „Die Pagen Streiche“[164], которая еще неизвестна в России» (202–203). Какое ребяческое удовольствие от того, что он, Василий Львович, видит пьесу, в его отечестве еще неизвестную!
Когда В. Л. Пушкин ужинал у А. Коцебу или присутствовал на его комедийном спектакле в берлинском театре, ни он, ни знаменитый немецкий писатель не могли предугадать трагического финала его судьбы: в 1819 году Коцебу, состоявшего на службе у русского правительства, из патриотических побуждений заколет кинжалом немецкий студент Карл Занд, и Василию Львовичу останется только философски заметить в письме П. А. Вяземскому: «Германские студенты шутить не любят, и с ними связываться плохо» (250).
В Берлине В. Л. Пушкин познакомился с поляком, «господином Бернаки, который любит русский язык и читает русские книги» (203). Тот, в свою очередь, познакомил московского стихотворца с польскими баснями. Одну из них — басню Игнатия Красицкого «Птичка в клетке» — Василий Львович поспешил перевести (это был вольный перевод) и отправить Николаю Михайловичу. Тогда же, в 1803 году, Н. М. Карамзин напечатал ее в «Вестнике Европы» под названием «Соловей и чиж».
В Берлине В. Л. Пушкин посетил институт глухонемых и сумасшедший дом:
«Сейчас я возвратился из института глухих и немых. Г. профессор Этке есть истинный друг человечества. Одного немого спросили при мне, что такое Россия? — „Великая империя“. — „Как называют императора Российского?“ — „Александр“. Профессор сказал ему мое имя; он тотчас написал: Пушкин. Я был тронут до слез. Кто любит добро, должен любить и почитать таких людей, каков Этке. Они делают честь роду человеческому. Оттуда ездил я в Hotel de Charite[165], дом сумасшедших; здание огромное и которое находится под надзиранием славного Гуфланда. Лучше и приятнее видеть несчастных немых, которые, посредством искусства, перестают быть несчастными, нежели вечных страдальцев» (204).
Приведенный текст говорит о любознательности и добросердечии нашего чувствительного путешественника. Но вот уже и Берлин остается позади, становится воспоминанием. Карета везет Василия Львовича во Францию, приближается к Парижу, главной цели его путешествия.
2. Париж
«12-го сентября 1803 г., Париж.
Желание мое исполнилось, любезный Николай Михайлович, я в Париже и живу приятно и весело. Каждый день вижу что-нибудь новое и каждый день наслаждаюсь» (204).
Вот уж воистину В. Л. Пушкин следует за Н. М. Карамзиным:
«Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, неизъяснимое, приятное движение… „Я в Париже!“ — говорю сам себе и бегу из улицы в улицу, из Тюльери в поля Елисейские, вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей. Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами — веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете»[166].
Друзья! Сестрицы! я в Париже!
Я начал жить, а не дышать![167]
Так начинает И. И. Дмитриев «Путешествие NN в Париж и Лондон» — не с Риги, не с Данцига или Берлина, а именно с Парижа.
В 1803 году столица Франции влекла к себе многих иностранцев, в том числе и русских. Ведь сколько перемен! Великая французская революция, начавшаяся самозабвенным разрушением Бастилии, провозгласившая свободу, равенство и братство, превратившая французов из подданных в граждан, обернулась ужасами кровавого террора. Монархия сменилась республикой, но зачем же казнить бедного короля Людовика XVI и его венценосную супругу Марию Антуанетту?! Подумать только: по Сене плавали плоты с гильотинами! И это взамен обещанного царства разума и всеобщего счастья. Но ведь одно дело — салонные разговоры о свободе и просвещении и совсем другое — взбунтовавшаяся чернь, напугавшая всех не на шутку. Конечно, «блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые». Но избави бог посетить его в эти минуты на самом деле! Н. М. Карамзин был во Франции в 1789–1790 годах, в начале революции. В. Л. Пушкин оказался в Париже в 1803 году, уже после бурных революционных событий. Это было другое время. Консульство сменило Директорию. Первый консул Бонапарт, генерал-триумфатор, вернувшийся в Париж из Итальянского и Египетского походов, по существу, завоевал в стране неограниченную власть. И если Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» признавался, что путешествует из любопытства, то любопытство еще более подстрекало В. Л. Пушкина приехать в Париж.
Русские газеты и журналы много писали о Франции и о первом консуле. Читая «Московские ведомости» и «Вестник Европы», можно было познакомиться с известиями из Парижа, сообщениями о Бонапарте. На глазах современников он становился человеком-легендой, героем, настоящим богом войны. Культ Бонапарта, как водится, создавал не только он сам, но и его окружение. Обратимся к «Московским ведомостям» 1803 года:
«Из Парижа июля 7.
В Монитере обнародовано следующее письмо из Дюнкирхена от 4 июля:
„В субботу, в 5 часов вечера, пушечная пальба, с крепости и с батареи производимая, возвестила о прибытии первого Консула. Не можно довольно выразить общей радости народа; повсюду слышны были восклицания: „Да здравствует Буонапарте!““»[168].
«Из Парижа июля 25.
Здешний музеум статуй получил от Консула Камбасереса название и надпись Musée Hapoleon (Музеум Наполеона)»[169].
«Из Парижа июля 27.
Возвращения первого Консула ожидают сюда около 4 августа. <…>
Оттуда ж июля 29.
Первого Консула ожидают к 13-му числу Августа в Париже.
15-го числа Августа, в которое за год перед сим Буонапарте избран первым Консулом на всю жизнь, будет, как говорят, праздновано торжество, прошлогоднему подобное»[170].
«Из Парижа августа 12.
В повелении, изданном здешним Архиепископом об отправлении молебствия в день рождения первого Консула, сказано между прочим: „Нам должно называть Буонапартия человеком Божиим; ибо от Него получил он свою власть и силу, и от Него должен он ожидать себе награды…“»[171].
«Из Парижа ноября 2.
В Седане одна прекрасная площадь получит название: Площадь Буонапартия Великого. На ней поставлен будет монумент сего Героя»[172].
Между тем, несмотря на вздорожание съестных припасов, пожары, засухи и сильные морозы, жизнь налаживалась. В. Л. Пушкин до своего отъезда за границу в первом номере «Вестника Европы» за 1802 год мог познакомиться с публикацией «Нечто о нынешнем Париже»:
«Париж, в котором еще недавно было столько шума, волнения, мятежа и всякого рода ужасов, ныне так спокоен и тих, что иностранец, видя его, с трудом верит или глазам, или памяти своей. Французы подлинно чудные люди: один год есть для них век — так скоро они переменяются!
Везде отворены лавки, и все наполнены товарами. Пале-Рояль воскресло в прежнем блеске своем и служит опять ежедневным гульбищем для франтов и щеголих. Хотя и здесь зима не очень приятна, хотя и здесь теперь всякой день дожди, но, однако ж, веселые Французы думают только о забавах; мрачное небо не помрачает их ума, и глубокая грязь не мешает им прытко бегать из спектакля в спектакль. Карет множество, а кабриолетов еще более; их нанимают по часам и за 40 су можно ехать куда угодно. Везде пылают камины; но дрова здесь всего дороже: камин стоит мне ежедневно около 50 су. — Съестные припасы не так дороги: фунт самого лучшего мяса стоит 12 су; за бутылку хорошего вина платят экю (рубль). Ныне здесь обыкновенно обедают в пятом часу и потому ужина совсем не бывает. — Комнаты в Отелях не дешевы; я нанимаю три, изрядно прибранныя, за 5 луидоров в месяц. — Иностранцев здесь очень много, по большей части Немцов и Англичан; последние не могут нарадоваться миром и Парижем. Вчера в Пале-Рояль одна красавица, приняв меня за Англичанина, сказала мне: „Здравствуй, новый друг! как мы благодарны великому Бонапарте за удовольствие гулять с вами по-старому в здешнем саду!“
Жители Парижские все так же учтивы, как и прежде. Имя гражданина почти уже не употребляется; даже и ремесленники, даже и рыбные торговки говорят всякому хорошо одетому человеку: Moncieur! Только в судах и на письмах остаются еще Республиканския названия Citoyen и Citoyenne. Улицы также по старому называются: говорят Rue Richelieu; Palais-Royal, a не la Loi, не Palais Egalite.
Есть ли не ошибаюсь, то ныне здесь менее нищих, нежеле прежде; однако ж все довольно. <…>
Но почта отходит… В другой раз поговорим еще о Париже!»[173]
Что же говорить о Париже, когда лучше, как известно, один раз увидеть, чем сто раз услышать.
В июле 1803 года Василий Львович уже в Париже. Письмо Н. М. Карамзину он пишет только 12 сентября. Понятно, почему он не садится писать письмо тотчас же по прибытии в Париж. Ведь столько впечатлений, каждый день что-нибудь новое. Голова идет кругом. С жадным любопытством В. Л. Пушкин посещает лекции и проповеди, спешит в театры и музеи, совершает прогулки по городу, встречается с соотечественниками и — главное — заводит новые знакомства с французами, общается с французскими литераторами и актерами. В письме Н. М. Карамзину есть и печальные размышления о событиях французской революции. Но Василий Львович никак не годился для роли зеркала одной лишь революции, свидетелем которой он, к счастью, и не был. Он, жадно впитывающий впечатления бытия, был зеркалом всего и всех, с кем сводила его судьба.
В. Л. Пушкин сообщает Николаю Михайловичу о лекции «славного метафизика Сикара»: «Он говорит хорошо, но слишком плодовито» (204). Впрочем, беседа с аббатом Сикаром, чью знаменитую школу для глухонемых посетил московский путешественник, понравилась ему больше: «Он рассуждал о бессмертии души, и мне казалось, что я беседую в Афинах с Платоном» (208).
В день блаженного Августина Василий Львович побывал на проповеди «славного аббата де Булоня»: «Я слушал его с удовольствием, но признаюсь, что всего более поражало меня умиление Французов, которые недавно жгли церкви и гнали священников. Оратор говорил о пользе религии, о монастырских учреждениях, о должном почтении к пастырям церкви и пр. Я сам думаю, что Боссюэт, Фенелон, Массильон достойнее любви Вольтера и Дидерота; одни были истинные друзья человечества; другие желали отнять у нас единственное утешение — веру» (206).
«Кто хочет видеть совершенную красавицу, тот должен идти в музей Наполеона и смотреть на прелестную Венеру Медицис. Я согласен с Дюпати, что в ней всё Венера. В той же зале поставлена славная группа Лаокоона и величественный Аполлон Бельведерский. Антиной также достоин удивления. Он задумался; кажется, что меланхолия запечатлела уста его. В другой зале представляется взору славная Венера Капитолийская. Многие знатоки предпочитают ее Венере Медицис; но я не знаток и люблю то, что более действует на мое сердце» (206).
Василий Львович успел узнать, что «из здешних многих гульбищ самое приятнейшее есть Фраскати» (207). Но конечно же он гулял не только там. «Не буду вам говорить о Версалии, великолепном ее дворце и садах, которые вы знаете», — писал он Николаю Михайловичу и далее в традициях сентиментальной литературы рассказал ему о своей прогулке в Трианоне, вызывая в памяти прекрасные картины недавнего прошлого и с сожалением замечая нынешнее, после революционных событий, запустение:
«Подобно вам, я гулял в Трианоне и наслаждался приятным вечером. Там, где всё украшалось некогда присутствием Марии Антуанетты, видны теперь меланхолические развалины! Ресторатор живет в ее комнатах. Трианонские воды обратились в луга; где прежде ловили рыбу, там косят сено. Грот, хутор, хижина существуют и ныне, но все близко к разрушению» (207–208).
В. Л. Пушкин в Париже, как, впрочем, и где бы то ни было, видит в людях прежде всего добрые черты — будь то французы вообще или же их легендарный первый консул и его супруга:
«Французы любезны и любят иностранных. Красавиц везде много, но должно признаться, что нигде нет столько любезных женщин, как во Франции. Все нимфы и фации!» (206).
Василий Львович так рассказывает о своей встрече с Бонапартом:
«Мы были в Сен-Клу представлены первому консулу. Физиономия его приятна, глаза полны огня и ума; он говорит складно и вежлив. Аудиенция продолжалась около получаса. Там, в большой зале, стоит картина, изображающая Федру с Ипполитом. Она есть славное произведение живописца Гереня. Федра сидит подле Тезея; меч Ипполитов в ее руках, на бледном лице ее изображается любовь и отчаянье. Ипполит, кажется, говорит: „Le jour n est pas plus pur que le fond de mon cœur“[174]. Расин, увидев эту картину, конечно, обнял бы Гереня от всего сердца. Нас представляли также и госпоже Бонапарте, которая принимает всех с величайшей любезностью» (207).
Рассказ В. Л. Пушкина, на наш взгляд, весьма любопытен. Казалось бы, русский путешественник встречается с великим человеком, о котором уже говорит весь мир. Но не великий человек оказывается в центре его внимания, а картина славного живописца Пьера-Нарцисса Гереня, который был тогда в большой моде. В 1800 году его картина «Марк Секст» имела грандиозный успех — ей поэты посвящали оды, толпа, стоящая перед ней, устраивала овации. Пожалуй, не меньшим успехом пользовалась и картина «Федра и Ипполит», которую созерцал в Сен-Клу Василий Львович. Написанная на известный сюжет греческой мифологии (Федра, вторая жена афинского царя Тезея, влюбляется в своего пасынка Ипполита, который не отвечает ей взаимностью, и кончает жизнь самоубийством, оклеветав перед тем непреклонного юношу в глазах отца, так что юноша тоже погибает) картина отличалась театральностью: казалось, что перед зрителем разыгрывается сцена из трагедии Жана Расина, которого с юности знал наизусть Василий Львович. Потому и процитировал он по памяти монолог Ипполита из второй сцены четвертого акта трагедии Расина «Федра»:
О строгости моей наслышана Эллада.
И в добром имени мне высшая награда,
Мой дух суров и горд. А сердце у меня
Едва ли в ясности уступит свету дня[175].
(Перевод М. Н. Донского)
Творение Гереня обладало к тому же прелестью новизны.
«Недавно один любитель художеств и талантов давал праздник в честь новой славной Гереневой картины (которой содержание взято из Федры). На столе был поставлен Рассинов бюст. Подле Гереня сидела молодая Актриса Дюшену, играющая Федру; напротив их стихотворец Легуве. Пили следующие тосты: Расину — Рафаэлю — живописцам в Поэзии — друзьям талантов — Герою, защитнику Муз — миру — свободе»[176].
«Герой, защитник Муз» — уж не Бонапарт ли?
Приведенный отрывок из записок некой молодой немецкой дамы, жившей в Париже, которые были переведены Н. М. Карамзиным и напечатаны в 1803 году в одиннадцатом номере «Вестника Европы», красноречиво свидетельствует о том, что В. Л. Пушкин был не одинок в своем восхищении картиной Гереня. Его восторг разделяли французы.
А что же первый консул в рассказе Василия Львовича? Его характеристика, как и характеристика госпожи Бонапарте, — всего лишь рама повествования о живописном полотне Гереня. Бонапарт — одна из достопримечательностей Парижа. Русский путешественник сообщил о его приятной физиономии, глазах, полных огня и ума, складной речи и вежливости, и, как сказал бы Н. В. Гоголь, «мимо, читатель, мимо!». Но нам-то, читателям письма Василия Львовича, конечно, хотелось бы узнать больше о его визите в Сен-Клу. И мы можем это сделать.
В восемнадцатом номере «Вестника Европы» за 1803 год было напечатано взятое из немецкого журнала и переведенное Н. М. Карамзиным «Письмо из Парижа». Это рассказ немецкого путешественника о приеме в Сен-Клу. Благодаря этому рассказу мы узнаем множество небезынтересных подробностей, начиная с дороги в Сен-Клу в третьем часу дня и кончая разъездом гостей и их возвращением в Париж не ранее семи часов вечера. И Василий Львович ехал в Сен-Клу по берегу Сены, мимо Елисейских Полей, Пасси и Булонского леса. Попав за ограду замка, и он увидел, что «двор и сени были наполнены Жандармами и придворными лакеями»[177]. Русский путешественник, как и путешественник немецкий, поднимался по большой мраморной лестнице, ведущей «в круглую прекрасную залу», и, войдя в залу аудиенции, увидел два ряда кресел, «на которые садились иностранные дамы».
«Все были отменно нарядны, а всех более Русския и Польки: в бархатном платье, фиолетоваго, темнозеленаго и лиловаго цвета, с золотым широким шитьем. Одна Польская дама усадила свою накидку бриллиантами. <…> На девице Лористон и на других придворных дамах были кисейныя белыя платья и богатыя Турецкия покрывала: это называется здесь утренним нарядом»[178].
Ожидание выхода первого консула и его супруги заняло два часа, и В. Л. Пушкин и другие гости «в сие время успели осмотреть картинную галерею и другие богато убранныя комнаты»[179].
«В пятом часу все возвратились в залу аудиенции. Дамы стали перед креслами, а мужчины позади — и Бонапарте вошел, один, в каком-то странном мундире, зеленом с красным воротником, в белом камзоле, черном нижнем платье, белых чулках, с маленькою треугольною шляпою и драгунскою саблею. Он тотчас начал говорить с первою дамою; сказал ей то же, что после и всем другим: несколько слов о климате их отечества, о путешествии до Парижа, о тамошнем их пребывании — смотрел весело, ласково и приятно улыбался»[180].
Ну что же, всё правильно: когда Василий Львович писал о том, что первый консул «говорит складно и вежлив», он не погрешил против истины, и физиономия первого консула действительно была приятна. Но если Василий Львович увидел в глазах Бонапарта огонь и ум, то немецкий путешественник, не спускавший с героя лорнет, главным образом интересовался цветом его глаз: какие они — зеленые или голубые? Заметив, что «взор его совершенно погас и не изъявляет ничего»[181], немецкий путешественник счел это следствием сильных страстей и проницательно заметил: «Консул имеет одну страсть, но сильнейшую и самую разрушительную: властолюбие и любочестие». Что же касается впечатления от госпожи Бонапарте, то оно общее — она «учтива и даже слишком ласкова для занимаемого ею места»[182].
«Через полчаса Госпожа Бонапарте и Консул, весьма учтиво поклонясь собранию, ушли назад во внутренния комнаты, а нас провели через великолепную галерею в большую залу, где начали подавать шоколад, кофе, вино, бисквиты, оржад и лимонад»[183].
Можно вообразить толчею в большой зале, где немецкий путешественник насчитал около шестидесяти дам, по крайней мере, сто иностранцев и французских чиновников. Он подходил к генералу Дюроку, «товарищу и любимцу Консула», среди присутствующих заметил министра Талейрана и княгиню Е. Ф. Долгорукую, «уже не красавицу, но весьма приятную и благородную видом»[184]. С Екатериной Федоровной Долгорукой, блиставшей некогда в Петербурге красотой и талантами, Василий Львович встречался в Париже.
Благодаря публикации в «Gazette rationale, ou le Moniteur universel» от 6 сентября 1803 года нам известно, когда В. Л. Пушкин был представлен Бонапарту, кто его представлял и кого еще представляли вместе с ним[185]. Это было 4 сентября 1803 года. Согласно протоколу, русских подданных первому консулу представлял Петр Яковлевич Убри, поверенный в делах России при полномочном министре А. И. Моркове. Среди тех, кто удостоился этой чести, оказались князь Петр Васильевич Лопухин, действительный тайный советник, сенатор, председатель Государственного совета, Николай Михайлович Бороздин, генерал-лейтенант, Александр Алексеевич Тучков 4-й, красавец с серыми глазами и вьющимися русыми волосами, полковник. Забавно, что во французской газете В. Л. Пушкин повышен в чине — назван ошибочно подполковником. В самом деле, не может же первый консул принимать какого-то отставного поручика!
Когда начался разъезд, то около двухсот карет подавали одну задругой. Наверное, и Василий Львович, как и немецкий путешественник, около часа ожидал своей кареты, наблюдая общий беспорядок, слушая крики лакеев, призывающих кучеров.
Мы берем на себя смелость утверждать, что это своеобразное театральное представление в Сен-Клу всё же меньше заинтересовало Василия Львовича, чем парижские театральные спектакли. «Вы знаете мою страсть к спектаклям, — писал он Н. М. Карамзину, — и можете вообразить, с каким удовольствием бываю в парижских!» (207). Путешественник-театрал видел на сиене знаменитого Франсуа-Жозефа Тальма, который блистал в трагедиях Корнеля, Расина, Вольтера, Шекспира. Более того, Василий Львович познакомился и коротко с ним сошелся. В бумагах П. А. Вяземского сохранилась остроумная записка Тальма В. Л. Пушкину (разумеется, по-французски):
«Не совершаю никакого преступления в субботу. В этот день моя совесть на просторе. Не буду иметь дела ни до Эвменид, ни до Фурий. Им угодно было дать мне сей отдых, чтобы я мог засвидетельствовать мое почтение княгине Долгорукой. И так до субботы, весь ваш Тальма»[186].
Великий актер был интересен для В. Л. Пушкина еще и тем, что он дружил с поэтами и драматургами Арно и Дюсисом, с которыми познакомился и московский поэт (в 1816 году он с чувством переведет популярное стихотворение Арно «Листок» под названием «Листочек»), Небезынтересно (наверное, более для нас, чем для Василия Львовича) и то, что Тальма был приятелем Бонапарта. Говорили, что, когда Бонапарта в зале Конвента за заслуги в подавлении роялистского мятежа произвели в дивизионные генералы, будущий император Франции предстал одетым в поношенный мундир и кожаные штаны Тальма[187]. Два великих актера — так называли их современники. Недаром Бонапарт брал у Тальма уроки декламации. Впрочем, и Василий Львович мог похвалиться тем, что учился декламации у Тальма. В доме мадам Рекамье русский путешественник познакомился со «славной актрисой Дюшеноа», которая «чрезмерно дурна лицом, но играет в трагедиях прекрасно» (207). В письме Н. М. Карамзину Василий Львович простодушно заметил: «Госпожа Рекамье мила, добра, но совсем не так хороша, как говорят об ней» (206–207). Позволим не согласиться с ним: Жюльетта Рекамье была не только мила и добра, она еще и ослепительно красива и чрезвычайно умна. Красоту ее донесли до нас полотна таких прославленных художников, как Давид, Жерар, Гро: безупречный овал лица, гибкая стройная шея, фигура богини. Не без некоторого кокетства она предпочитала белые одежды (белый цвет — символ чистоты). С Жюльеттой Рекамье дружила писательница Жермена де Сталь. В нее был влюблен, ей поклонялся Бенжамен Констан. В ее салоне, одном из самых блистательных политических салонов Парижа, будут гостями Шатобриан, Ламартин, Стендаль, Мериме, Бальзак. Наконец (вернемся в 1803 год) ее гость — Василий Львович Пушкин, которому она любезно предложила место в своей театральной ложе. По-видимому, замечательная женщина Франции запомнила своего московского гостя. Когда в 1825 году ее посетил А. И. Тургенев, он запишет в дневнике: «…говорили… много о поэте Пушкине, коего дядю Вас<илия> Льв<овича>, m-me Récamier знала…»[188]
В Париже Василию Львовичу был открыт доступ в лучшее литературное общество. Он познакомился со многими французскими поэтами и писателями. Любопытны оценки, которые он дает им в своем письме Н. М. Карамзину:
«Дюсиз и Бернарден-де-Сен-Пьер — добрые и милые люди; последний очень стар и дряхл, но еще приятен умом. Арно, автор трагедии „Мария“, человек с отменными дарованиями. Виже умен и довольно любезен, но так много о себе думает, что наконец проклинаешь и ум его, и любезность. Мерсье — не что иное как сумасшедший: он недавно сочинил сатиру, в которой ругает как можно более астрономию, Ньютона, Бюффона и пр. <…>
На сих днях я был у госпожи Жанлис. Она принимает хорошо, говорит умно и просто. — „Я редко вижусь с авторами, — сказала она мне, — люблю их читать, а не быть с ними“. Госпожа Жанлис ненавидит философию, вздыхает о прошедшем и пишет романы в ожидании будущего. Она всем недовольна, а более всего, кажется мне, старостью» (205–206).
Встречаясь с известными французскими писателями, В. Л. Пушкин достойно представлял свое отечество:
Не улицы одне, не площади и домы,
Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы.
Они свидетели, что я в земле чужой
Гордился русским быть, и русский был прямой.
Не грубым остяком, достойным сожаленья,
Предстал пред ними я любителем ученья;
Они то видели, что с юных дней моих
Познаний я искал не в именах одних;
Что с восхищением читал я Фукидида,
Тацита, Плиния — и, признаюсь, «Кандида» (40).
Василий Львович с интересом читает французские газеты и журналы — «Le journal de Débats» и «L'Observateur Français», и об этом также сообщает в письме Н. М. Карамзину. Решив познакомить французов с русской народной поэзией, он переводит на французский язык четыре старинные песни (правда, прозой). Его переводы были напечатаны в «Mercure de France» и приняты с одобрением. 17 августа 1803 года на эту публикацию господина Василия Пушкина, русского литератора, откликнулась газета «Journal des Dames et Modes» (ее издавал аббат и литератор Пьер ле Ла Месанжер), процитировав фрагменты из песен «Милый жаворонок» и «Три ласточки», с тем чтобы читатели могли составить представление о духе русского народа[189]. Как справедливо заметил впоследствии А.С.Пушкин, «переводчики — почтовые лошади просвещения». На этом благородном поприще В. Л. Пушкин был неутомим. В Париже он готов был просвещать и французов, и русских: 8 января 1804 года он перевел отрывок из поэмы английского поэта Джеймса Томсона «Времена года» на русский язык, на сей раз — стихами.
Бывал Василий Львович в Париже и у своих соотечественников. Каждую среду он обедал у Петра Федоровича Балка. «Чудак, но умный и образованный чудак»[190] — так отозвался о нем П. А. Вяземский. Недаром у него в Париже, по свидетельству В. Л. Пушкина, бывали «здешние ученые». В начале царствования Павла I П. Ф. Балк-Полев за ссору с полицмейстером М. Эртелем и за нарушение приказа, запрещающего носить фрак и круглую шляпу, был лишен своих званий и чинов (а он был камергером и тайным советником) и выслан из Москвы. «Кроткий Ангел» государь Александр I, разумеется, простил его и вернул на службу. В 1804 году П. Ф. Балк-Полев станет посланником в Бразилии. Но пока, в 1803 году, он в Париже принимает Василия Львовича.
Встречался Василий Львович и с князем Егором Алексеевичем Голицыным, которого можно назвать старожилом французской столицы. В десятилетнем возрасте (то есть в 1782 году) его отправили сюда с гувернером, и только спустя восемь лет он вернулся в Россию. С малолетства записанный в гвардию, он стал в царствование Павла I генерал-майором, но острословие и карикатуры повредили ему: он попал в опалу, был выслан из Петербурга в Москву, а в 1798 году и вовсе уволился от службы. И в Париже, и в Петербурге, и в Москве Е. А. Голицын шалил, отличался в любовных похождениях. Об этом написал Н. М. Карамзин в сатирическом произведении «Моя исповедь», напечатанном в 1803 году в «Вестнике Европы» — в герое «Моей исповеди» угадываются некоторые черты Е. А. Голицына. П. А. Вяземский считал, что таким образом Н. М. Карамзин отплатил своему некогда счастливому сопернику[191]. Быть может, В. Л. Пушкин знал об этом соперничестве и потому не упомянул Е. А. Голицына в письме Н. М. Карамзину.
Вместе с Е. А. Голицыным В. Л. Пушкин посещал парижский дом супругов Дивовых. Сенатор Андриан Иванович Дивов и его жена Елизавета Петровна, урожденная Бутурлина, уехали из России за границу, прожили в Париже несколько лет. Елизавета Петровна бывала в салоне Жозефины Богарне, жены первого консула. Племянник Е. П. Дивовой граф М. Д. Бутурлин вспоминал в своих записках о таком случае:
«Однажды, на семейном завтраке, к которому та (Жозефина Богарне. — Н. М.) пригласила мою тетку, взошел муж ее Наполеон (уже пожизненный консул) и, подошел к 7- или 8-летнему Николаю Андриановичу, которого взяла с собой мать, спросил, как понравился ему только что окончившийся смотр войск и не желает ли он поступить в ряды этого войска. „Смотр очень мне понравился, — отвечал мальчуган, — но я русский и желаю служить только моему Отечеству“. „Очень хорошо и правильно ты мыслишь, — отвечал Наполеон, поцеловав в голову юного патриота, — таковым всегда и оставайся“»[192].
М. Д. Бутурлин рассказал и о том, как, вернувшись в Москву, Дивовы изумляли москвичей парижскими модными привычками: они «принимали утренних посетителей, лежа на двуспальной кровати — и муж, и жена — в высоких ночных чепцах с розовыми лентами и блондами»[193] (пародия на приемы у Жюльетты Рекамье, которая демонстрировала гостям свою изысканно убранную спальню).
В декабре 1803 года Василий Львович посещает салон баронессы Юлии Крюденер, правнучки фельдмаршала Миниха, писательницы — в начале декабря вышел в свет ее роман «Валери», который имел необыкновенный успех. Московский стихотворец «с большим пылом», как записала 7 декабря в своем дневнике дочь баронессы Жюльетта, «читал свои русские песни и стихи, адресованные госпоже Демидовой. Под конец он прочитал стихи, обращенные ко мне, в которых он упрекает меня за мою насмешливость»[194]. И. И. Дмитриев справедливо заметил (от имени Василия Львовича) в «Путешествии NN в Париж и Лондон»:
К сожалению, стихи В. Л. Пушкина, посвященные Жюльетте Крюденер, как и упомянутые ею в записи от 2 декабря стихотворение «Заблуждение» и сочинение, названное сентиментальным путешествием, нам пока неизвестны. Зато, благодаря дневнику дочери писательницы, мы знаем, с кем встречался Василий Львович в салоне ее матери. Это были уже знакомые нам писатели Бернанден де Сен-Пьер и Август Коцебу, актер Тальма, П. Ф. Балк-Полев, а также писатель и переводчик, посол Франции в Дании, Швеции и Саксонии барон де Бургуань, певец Ж. Тара. Что же касается стихов, адресованных Е. А. Демидовой, то В. Л. Пушкин вписал их в ее альбом в Петербурге 10 декабря 1810 года, и мы можем их прочесть. Но прежде, чем мы сделаем это, — два слова об очень важном, о том, что мы чуть было не забыли в нашем повествовании.
Как был одет Василий Львович в Париже? Конечно же — по моде:
Люблю и странным я нарядом,
Лишь был бы в моде, щеголять…[196]
Из журнала «Московский Меркурий» (Часть четвертая, М., 1803) нам достоверно известно по опубликованному там сообщению из Парижа от 9 ноября, что «мужчины носят по три жилета… и более: один жилет всегда бывает казимировой красной или полосатой; а другой белой атласной. Рединкоты делают с ридикюлями; а сапоги с большими желтыми отворотами до колена — следственно гораздо короче прежняго. Чулок должен быть несколько виден. На рейдинкоте, на кафтане, на жилете, на стиблетах, на всей одежде носят белыя пуговицы из металла; и чем более их нашито, тем лучше. Красныя пуговицы строго запрещены Модою»[197].
Можно не сомневаться — Василий Львович не носил красных пуговиц. А вот теперь — о Е. А. Демидовой и ее альбоме в нарядном алом сафьяновом переплете с золотым тиснением и золотым обрезом.
Елизавета Александровна Демидова, урожденная Строганова, в 1779 году в возрасте четырнадцати лет вышла замуж за Николая Никитича Демидова, владельца огромного состояния, рудников и заводов на Урале и в Сибири (он вошел в историю нашего отечества не только как промышленник, тайный советник, командор Мальтийского ордена, русский посланник во Флоренции, но и как меценат, покровительствующий ученым и художникам, щедрый благотворитель). Мужа и жену сближали общий интерес к литературе и искусству, но характерами и вкусами они не сходствовали. Разлад в их семейной жизни привел к тому, что они фактически разошлись. Впрочем, в светском и шумном Париже, где они поселились, это, насколько нам известно, не стало предметом обсуждения. Приличия были соблюдены, и Е. А. Демидова предавалась всевозможным увеселениям и празднествам, которыми так славился Париж: театр, балы, блестящие салоны — вот что занимало ее. Демидовы принимали у себя в парижском доме артистов, музыкантов, литераторов. Открытый лом Демидовых привлекал их неслучайно: Елизавета Александровна, кокетливая и грациозная, была просто обворожительна. К тому же она обожала Францию и французов, первого консула называла богом Европы, благоговела и преклонялась перед ним. Увы, исторические события неумолимо вторгались в частную жизнь наших соотечественников, оказавшихся за границей. В канун войны России с наполеоновской Францией Демидовым пришлось уехать из Парижа в Россию.
Когда 10 декабря 1810 года в Петербурге В. Л. Пушкин раскрыл альбом Е. А. Демидовой, то, вероятно, прежде, чем обмакнуть перо в чернильницу, или же уже сделав свои записи и присыпав еще невысохшие чернила песком, он перелистал альбом, прочитал записи, которые оставили на его страницах те, кто писал их раньше его. Среди автографов он обнаружил запись Тальма, с которым подружился в Париже в 1803 году, записи других актеров, поэтов, писателей, деятелей французской культуры, с которыми, возможно, тоже встречался: Шарль Мильвуа, Луи-Себастьян Мерсье, Жан-Шарль-Жульен Люс де Лансиваль, Аделаида-Жийет Дюфренуа, урожденная Бийе, Эмманюэль Дюпати, Пьер Лафон…
Василий Львович записал в альбом Е. А. Демидовой свои французские стихи на заданное ею слово «искренно» — это образец салонной игры. И еще другое французское стихотворение, в котором он вспоминал о своей жизни в Париже и о своей встрече с Елизаветой Александровной:
У Сены на брегах сии стихи слагая,
В Париже жил, как Вы, Парижем покорен.
Трепещет сердце там, всем ум там восхищен.
Владычица там женщина любая.
В Париже к Вам я часто приходил,
Вам принося святое поклоненье.
Я, ветреный, лишь в Вас искал спасенье
И, Вам благодаря, вдруг постоянным был.
Элиза, было Ваше то произведенье.
(Перевод Н. Муромской)[198]
Сегодня и мы можем перелистать страницы альбома Е. А. Демидовой. Он хранится в рукописном отделе Государственного музея А. С. Пушкина в Москве. Начатый некогда в Париже, он побывал в Петербурге, а потом оказался в Лондоне, где в 2008 году был приобретен на аукционе Кристи для Московского Пушкинского музея. Но если альбом покинул Лондон, то нам еще предстоит вместе с Василием Львовичем туда попасть: ведь из Парижа наш путешественник в 1804 году отправился в столицу туманного Альбиона. Как сказал автор «Писем русского путешественника»: «Прости, любезный Париж!»
3. Лондон — Москва
Валы вздувалися горами.
Сливалось море с небесами,
Ревели ветры, гром гремел,
Зияла смерть, а N. N. цел!
А N. N. наш в коротком фрачке,
В Вестминстере свернувшись в ком,
Пред урной Попа бьет челом;
В ладоши хлопает на скачке,
Спокойно смотрит сквозь очков
На стычку Питта с Шериданом,
На бой задорных петухов
Иль дога с яростным кабаном;
Я в Лондоне, друзья, и к вам
Уже объятья простираю —
Как всех увидеть вас желаю!
Сегодня на корабль отдам
Все, все мои приобретенья
В двух знаменитейших странах!
Я вне себя от восхищенья!
В каких явлюсь к вам сапогах!
Какие фраки! панталоны!
Всему новейшие фасоны![199]
Да, не забыл И. И. Дмитриев про моду, приверженцем которой был В. Л. Пушкин. Если в Париже русский путешественник хвалился тем, что он знает «все магазины новых мод», то в Лондоне у него должны были разбежаться глаза: к 1804 году, то есть к тому времени, когда Василий Львович прибыл в Англию, Лондон, не уступая Парижу, также стал столицей моды. Когда наш герой оказался в Лондоне, то уже у всех на устах было имя законодателя моды, лондонского денди Джорджа Брайана Браммела. Покрой его фрака всегда безупречен; предложенный им фасон длинных панталон со штрипками не позволяет им мяться; сапоги его блестят так, что возникает легенда, будто бы он чистит их шампанским. Правда, никаких упоминаний о Браммеле в письмах В. Л. Пушкина нет. Да и вообще письмами Василия Львовича из Лондона мы не располагаем. Разве что — одним письмом, отправленным русскому послу в Лондоне. Но об этом письме чуть позже. А сейчас вернемся к стихотворению И. И. Дмитриева, которое, будучи основанным на рассказах В. Л. Пушкина о его заграничном путешествии, является чуть ли не единственным источником, позволяющим составить представление о его лондонских впечатлениях.
Тяготы и опасности морского пути, которые преодолел московский путешественник, добираясь до Лондона, описаны Иваном Ивановичем пусть иронично, но достаточно выразительно. Василий Львович героически преодолел препятствия, чтобы не только попасть в столицу моды, но и познакомиться с историей, литературой, культурой и государственным устройством страны, о которой был и начитан, и наслышан. Быть может, он готов был повторить слова Н. М. Карамзина из «Писем русского путешественника»: «…я в Англии — в той земле, которую в ребячестве своем любил я с таким жаром и которая по характеру жителей и степени народного просвещения есть, конечно, одно из первых государств Европы. — Здесь всё другое: другие домы, другие улицы, другая пища — одним словом, мне кажется, что я переехал в другую часть света»[200].
И. И. Дмитриев говорит прежде всего о посещении Василием Львовичем Вестминстера, заметив в примечании: «Для некоторых напомню, что в этом аббатстве издавна погребаются короли и славные мужи»[201]. Мы же для некоторых напомним, что в 1790 году Н. М. Карамзин посетил Вестминстерское аббатство и в «Письмах русского путешественника» подробно его описал. Ему удалось создать своего рода путеводитель, в котором точность описания «важнейших монументов» и переводы некоторых надгробных надписей соединены с размышлениями о жизни и смерти, временном и вечном, ничтожном и великом, смешном и трагическом.
«На черном и белом мраморном памятнике лорда Кранфильда подписано женою его: „Зависть воздвигала бури против моего славного и добродетельного супруга, но он, с чистою душою, смело стоял на корме, крепко держался за руль совести, рассекал волны, спасся от кораблекрушения, в глубокую осень жизни своей бросил якорь и вышел на тихий берег уединения. Наконец сей изнуренный мореходец отправился на тот свет, и корабль его счастливо пристал к небу“.
На гробе славного поэта Драйдена стоит его бюст с простою надписью: „Иоанн Драйден родился в 1632, умер в 1700 году. Герцог Букингам соорудил ему сей монумент“. — Подле, как нарочно, вырезана самая пышная эпитафия на памятнике стихотворца Кауле (Cowley): „Здесь лежит Пиндар, Гораций и Вергилий Англии, утеха, красота, удивление веков“, и проч. — На гробе самого герцога Букингама, друга Попова, читаете: „Я жил и сомневался; умираю и не знаю; что ни будет, на все готов“. — А ниже —„За короля моего — часто, за отечество — всегда“»[202].
Почти разрушившийся готический монумент Джефри Чосеру вызывает в памяти Н. М. Карамзина сведения о том, что Чосер «писал неблагопристойные сказки, хвалил своего родственника герцога Ланкастерского и помог ему стихами взойти на престол»[203]. Достойный памятник Ботлеру, который в своей славной поэме осмеивал кромвелевских республиканцев и фанатизм, заставляет автора «Писем русского путешественника» вспомнить о том, что поэт, вызвавший некогда похвалы двора и короля, умер с голоду.
«Под Мильтоновым бюстом сооружен памятник стихотворцу Грею. Лирическая муза держит в руке медальон его и, указывая другою рукою на Мильтона, говорит: „У греков — Гомер и Пиндар; здесь — Мильтон и Грей!“
Преклоните колена… Вот Шекспир!., стоит, как живой, в одежде своего времени, опершись на книгу, в глубокой задумчивости… <…>
Четыре времени года изображены на гробнице Томсоновой. Отрок указывает на них и подает венок поэту»[204].
Описав памятник Генделю — он «слушает ангела, который в облаках, над его головою, играет на арфе», — Н. М. Карамзин обращает наше внимание на гробницу некоего Томаса Пара: на ней «написано, что он жил 152 года, в царствование десяти королей, от Эдуарда IV до Карла II». «Известно, — замечает писатель, — что сей удивительный человек, будучи ста тридцати лет, не оставлял в покое молодых соседок своих и присужден был всенародно, в церкви, каяться в любовных грехах»[205].
С благоговением останавливается Карамзин перед памятником Невтону (Ньютону), читает латинскую надпись, которая «заключается сими словами: „Как смертные должны гордиться Невтоном, славою и красотою человечества!“»[206]. Памятники, сооруженные парламентом и королем от имени благодарной Англии тем, кто пожертвовал жизнью отечеству, вызывают эмоциональное восклицание русского путешественника: «Трогательное и достойное геройства воздаяние!»[207]
«Придел Генриха VII назывался чудом мира. В самом деле, тут много удивительного в готическом вкусе; особливо же в резьбе на меди и на дереве. — В этом приделе погребают королевскую фамилию, и вы видите подле несчастной Марии Стуарт Елизавету! Гроб всех примиряет»[208].
Мы позволили себе привести столь пространные выдержки из сочинения Н. М. Карамзина потому, что всё это видел в Вестминстерском аббатстве и В. Л. Пушкин. Благодаря Карамзину мы вместе с ним и вместе в Василием Львовичем совершили прогулку по Вестминстерскому аббатству, поклонились могилам и памятникам английских поэтов. Правда, поклониться урне Александра Попа, поэмы и послания которого пользовались в России известностью, ни мы, ни Василий Львович не смогли. Вопреки утверждению И. И. Дмитриева, Александр Поп был похоронен в церкви Святой Марии в Твикинхеме.
Вестминстерское аббатство — это история Англии. В стихотворении И. И. Дмитриева В. Л. Пушкин, познакомившись с прошлым страны, спешит окунуться в ее настоящее.
«Теперь вы, друзья мои, ожидаете от меня другой картины, хотите видеть, как тридцать, сорок человек, одетых зефирами, садятся на прекрасных, живописных лошадей, приподнимаются на стременах, удерживают дыхание и с сильным биением сердца ждут знака, чтобы скакать, лететь к цели, опередив других, схватить знамя и упасть на землю без памяти; хотите лететь взором за скакунами, из которых всякий кажется Пегасом; хотите в то же время угадывать по глазам зрителей, кто кому желает победы, чья душа за какою лошадью несется; хотите читать в них надежду, восторг или отчаяние; хотите слышать радостные плески в честь победителя: „Браво! Виват! Ура!..“ Ошибаетесь, друзья мои!»[209]
В самом деле, Н. М. Карамзин не представил читателям картину скачек, потому что он на скачки опоздал и их не видел. И. И. Дмитриев рассказал нам о том, как восторженный В. Л. Пушкин хлопал на скачках в ладоши. И еще смотрел спокойно сквозь очки на петушиный бой и на схватку дога с кабаном. Но в этом позволительно усомниться. Вряд ли столь чувствительного путешественника, как Василий Львович, привлекали такие буйные забавы лондонской толпы, как петушиные и кабаньи бои, травля быков, медведей и собак. Знаток истории Лондона Питер Акройд сообщает, что «быков тоже травили собаками, при этом им иногда клали в уши горошины или подпаливали спины огнем, чтобы привести их в ярость»[210]. И. И. Дмитриев в данном случае точен: он пишет о схватке дога с «яростным кабаном». Но, право же, это зрелище не для Василия Львовича. А вот что касается посещения английского парламента — да, скорее всего, он там был — вслед за Н. М. Карамзиным. Это посещение тем более интересно для просвещенного путешественника, что ничего подобного в России не имелось. А здесь, в Англии, в свободной дискуссии члены парламента обсуждают законы, отстаивают свои убеждения, и так называемый электорат гордится свободой и демократией в своей стране. И. И. Дмитриев ироничен: ведь, по существу, он насмешливо сравнивает «стычку Питта с Шериданом» — то есть Вильяма Питта младшего, государственного деятеля, представлявшего партию тори, который в 1804 году видел главную задачу в войне с Бонапартом, и Ричарда Бринслея Шеридана, известного драматурга, автора комедии «Школа злословия» и политика, чье место было среди вигов (оба они считались блестящими ораторами) — с боем «задорных петухов / Иль дога с яростным кабаном». Заметим, что Н. М. Карамзин видел Питта в Вестминстерском аббатстве во время исполнения оратории Генделя «Мессия» и отнесся к нему с уважением, ибо Питт, «умом своим редкий человек… живет… <…> имея целию пользу своего Отечества». Оценил он и «пиитический жар» Шеридана. Выборы же в парламент показались Н. М. Карамзину профанацией: два кандидата на два места (что же тут выбирать?); жители, которые накануне выборов «угощались безденежно в двух тавернах»; и «мальчик лет тринадцати», который «влез на галерею и кричал над головою кандидатов: „Здравствуй, Фокс! Провались сквозь землю, Гуд!“ а через минуту: „Здравствуй, Гуд! Провались сквозь землю, Фокс!“»[211]. Оно, конечно, сам по себе парламент может быть и не плох, но «всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа: что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле»[212]. Пройдет время, и в 1822 году А. С. Пушкин напишет «Послание к цензору», в котором процитирует приведенное суждение Н. М. Карамзина:
Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы (II, 267).
В контексте послания, адресованного цензору А. С. Бирукову, которого А. С. Пушкин называл трусливым дураком, а деятельность его в качестве цензора — самовластительной расправой, суждение Н. М. Карамзина спустя тридцать с лишним лет звучит двусмысленно. «Что нужно Лондону, то рано для Москвы» — так ли это? А может, уже и не так? Не исключено, что далекий от политики В. Л. Пушкин, посетивший в Лондоне заседание парламента, наблюдавший и английский парламент, и английские свободы, подобными вопросами не задавался. В данном случае любопытно письмо П. А. Вяземского от 9 января 1819 года, адресованное А. И. Тургеневу:
«Знаешь ли, кто здесь свободолюбивейший? Василий Львович! И тот от того, что говорит: „Да почему же и нам не быть свободными?“ Вот либеральнейшее речение, слышанное мною в Москве»[213].
Как жаль, что мы не знаем, о чем беседовал В. Л. Пушкин с русским полномочным послом в Лондоне Семеном Романовичем Воронцовым, по словам Н. М. Карамзина, «человеком умным, достойным, приветливым, который живет совершенно по-английски, любит англичан и любим ими»[214]. Уже то, что Василий Львович с ним встречался, примечательно. Родной брат сенатора, министра иностранных дел, канцлера Российской империи Александра Романовича Воронцова и княгини Екатерины Романовны Дашковой (в 1783–1796 годах она была директором Петербургской Академии наук и президентом Академии Российской), С. Р. Воронцов — и сам личность, чрезвычайно интересная. Противник деспотизма, опытный политик, он с 1786 года жил в Англии, но его любовь к этой стране не мешала ему быть патриотом России. Он мог многое рассказать Василию Львовичу об Англии и англичанах, хотя бы о том же Питте, с которым был дружен. И литературные интересы были не чужды С. Р. Воронцову. Он хорошо знал русскую литературу, встречался в 1790 году с Н. М. Карамзиным, читал ему наизусть лучшие места из од М. В. Ломоносова. С большой долей вероятности можно утверждать, что В. Л. Пушкин познакомил его со своими сочинениями, декламировал свои стихи. В бумагах С. Р. Воронцова сохранилось французское письмо Василия Львовича:
«Господин Граф,
Я беру на себя смелость послать вам отрывок перевода, или скорее подражания Томсону. Я присоединяю свой перевод знаменитой идиллии Биона и одну из моих басен, род произведений, который мне наиболее всего удается. Смею надеяться, что ваше сиятельство удостоите прочесть сии слабые опыты с должной снисходительностью и что вы соизволите принять уверения глубокого уважения, с которым имею честь пребыть, Господин Граф,
Вашего сиятельства покорнейшим и послушнейшим слугою Пушкин»[215].
Конечно, сомневаться в искусстве Василия Львовича писать письма не приходится. Но вот коснулся ли разговор с русским послом в Лондоне его сына, 22-летнего юноши, того самого Михаила Семеновича Воронцова, который станет героем 1812 года, с 1823 года новороссийским генерал-губернатором и наместником Бессарабии — и еще начальником Александра Пушкина?
Теперь — несколько слов о практической (или, если угодно, прозаической) стороне жизни В. Л. Пушкина в Лондоне. В 1805 году во втором томе «Сочинений и переводов Петра Макарова» были напечатаны «Письма из Лондона», публиковавшиеся и ранее — в 1796 году в «Приятном и полезном препровождении времени» и в 1803-м в «Московском Меркурии». Сами письма датированы 1795 годом. Разумеется, за девять лет, то есть до 1804 года, когда Василий Львович приехал в Лондон, многое в столице Англии могло измениться. Но, с другой стороны, Англия всегда была страной, где чтили и сохраняли традиции. Так что читая «Письма из Лондона», мы всё же можем представить себе чисто английские удобства, которые были предложены русскому путешественнику, и примерный уровень тамошних цен. Сведения, сообщавшиеся в «Письмах из Лондона», говорят сами за себя:
«Поверите ли, что Лондонское житье стоит мне дешевле Петербургского и даже Московского? <…> Имея несколько шиллингов, находишь себе услужников везде: в доме, на улице, в театре.
Просыпаюсь — звоню в колокольчик: является хозяйская девка, разводит огонь в камине, греет воду. Нет сахару: та же девка покупает в лавочке фунт, два фунта, три фунта сахару изколатаго и завернутаго в картузы. Кафтан не вычищен: приходит искусный камердинер, чистит кафтан, одевает меня. <…> Это стоит крону (менее двух рублей) в месяц. <…>… надобно ехать; грязно: выхожу на улицу; стоят заложенныя кареты; извозчик отворяет дверцы, и должен ехать, хотя бы не хотел; цена учреждена, разстояния определены; за каждую Английскую милю и за час езды платят один шиллинг (37 копеек). <…> Подъезжаю к театру: неизвестной человек отворяет мне дверцы кареты, и есть ли надобно, обтирает мои сапоги; даю ему два пенса (копейки три). Хочу Газет, Журналов: приносят их ко мне за совершенную безделицу и на другой день берут обратно. Люблю читать книги: сто библиотек к моим услугам. Желаю приятных связей… Не бойтесь, друзья мои! не оскорблю вашего благонравия, замолчу.
Прилагаю счет, сколько мне потребно денег на годовой прожиток в Лондоне. По нынешнему курсу наш рубль составляет 31 пенс.
Комната в лучшем квартале города — просторная, чистая, покойная, с хорошим ковром на полу, с полным числом мебелей из красного дерева — отдается обыкновенно за одну гинею в месяц. Двух комнат довольно. Это составит в год — 185 р.
Угли для камина и свечи 50 —
Слуги не надобно: хозяйская девка заменяет его. Но камердинеру, который приходит одевать меня, плачу по 2 руб. в месяц. 24 —
Прачке 60 —
Перукмахера и пудры ненадобно.
Чай и сахар 60 —
Я обедаю иногда у французского ресторатёра: беру от четырех до пяти блюд, портер и кофе: плачу 80 копеек. Еще полагаю на завтрак и легкий ужин по 70 копеек в день 540 —
По Лондонским плитам охотно хожу пешком — и тем охотнее, что богачи, лорды и женщины ходят пешком — а в дурную погоду нанимают фиакр. Весьма довольно будет на извозчиков 150 —
Гардероб в такой земле, где столько мануфактур и где не употребляют мехов, должен стоять в половину менее здешняго 250 —
На карманные расходы 181 —
Итого: 1500 руб.»[216]
У Василия Львовича была еще одна значительная статья расхода — на книги. Из своего заграничного путешествия — помимо самых разнообразных впечатлений — В. Л. Пушкин вывез прекрасную библиотеку. Многие книги, приобретенные им, принадлежали до Великой французской революции королевской и другим богатым библиотекам. Василий Львович очень дорожил и гордился своим книжным собранием. Оно было столь ценно, что ему завидовал даже владелец роскошной библиотеки граф Д. П. Бутурлин. И. И. Дмитриев в своей стихотворной шутке так писал о книгах, собранных В. Л. Пушкиным за границей:
Какой прекрасный выбор книг!
Считайте — я скажу вам вмиг:
Бюффон, Руссо, Мабли, Корнилий,
Гомер, Плутарх, Тацит, Виргилий,
Весь Шакеспир, весь Поп и Пом;
Журналы Аддисона, Стиля…
И все Дидота, Баскервиля!
Европы целой собрал ум![217]
Но вот уже и книги аккуратно упакованы камердинером Игнатием (разумеется, под руководством Василия Львовича). Сложены модные фраки и жилеты, шляпы и сапоги. Вот уже багаж погружен на корабль. Попутный ветер весело шумит в парусах. И вот уже родной берег показался вдали. Кронштадт, Петербург… А потом знакомой дорогой из Петербурга в Москву. Под дугой весело звенит колокольчик. И, наконец, вот она — родная Москва.
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! Как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось! (VI, 154–155).
Да, это — из «Евгения Онегина». Да, эти проникновенные строки напишет племянник В. Л. Пушкина после возвращения в 1826 году в Москву из Михайловской ссылки. Но и в 1804 году дядюшка чувствовал то же, вернувшись из-за границы на родину.