Открытие состоялось в Берлине в феврале 1929 года. По окончании берлинской выставки иконы поехали сначала в европейское турне – в Кельн, Гамбург, Мюнхен, Вену, а затем в ноябре в Лондон, где были показаны в Музее Виктории и Альберта. Из Лондона весной 1930 года экспонаты переправили в США. Первым городом в заокеанском турне стал Бостон – выставка там был открыта в Музее изящных искусств 14 октября 1930 года[74], а последним – Цинциннати, штат Огайо, там выставка состоялась в апреле 1932 года.
От проведения этой выставки в итоге пострадали собрания провинциальных музеев. Иконы не были проданы за рубежом, но по возвращении перераспределены в пользу более крупных институций. Так, Третьяковская галерея пополнила свое собрание 23 иконами, выданными на выставку из Вологодского, Новгородского, Владимирского, Тверского музеев и Троице-Сергиевой лавры, а также Исторического музея и Центральных государственных реставрационных мастерских. Большая же часть икон выставки досталась Русскому музею. По окончании выставки именно на его адрес были направлены экспонаты. В итоге Русский музей – с разрешения Музейного отдела Наркомпроса – оставил в своем собрании 81 икону из других собраний[75].
К началу директорства Пушкарёва[76] в фондах Русского музея числилось 2800 древних икон (фонд «А»), около 700 поздних икон (фонд «Б») и 560 номеров поздних икон (фонд «ПМ»)[77]. Постоянная экспозиция древнерусского искусства Русского музея «Феодальное искусство XII–XVII веков», на которой было представлено 80 памятников древнерусской живописи, начала свою работу ещё в 1935 году. После войны, в 1946 году, когда произведения искусства были возвращены из эвакуации в Пермь, она была полностью восстановлена.
В послевоенные годы в Древнерусский отдел пришел Николай Григорьевич Порфиридов – тот самый, о котором речь шла выше. Он работал в должности заведующего отделом древнерусского прикладного искусства, несколько лет был заместителем директора по научной части. Совмещая исследовательскую деятельность с научно-организационной, Порфиридов принимал живейшее участие в экспозиционной и экспедиционной работе.
В 1950-е годы специалистам Русского музея стало очевидно, что, несмотря на обширность собрания, для полноты коллекции недостает древнейших произведений, икон московской школы и среднерусских художественных центров. Остро стал вопрос организации экспедиций – и Пушкарёв «на свой страх и риск» выступил их инициатором. Почему на свой страх и риск? Потому что в начале 1950-х даже само слово «икона» все ещё не слишком приветствовалось к использованию, а уж древнерусское искусство и вовсе было нежеланным предметом научного интереса. Так, в 1954 году тогда ещё заведующая Отделом советского искусства Русского музея Вера Константиновна Лаурина и в недалеком будущем – заведующая древнерусским искусством того же музея – со второй попытки защитила диссертацию «Станковая живопись Новгорода Великого конца XIII – 70-х годов XIV веков». В тексте автореферата она указывала, что несмотря на то, что «специальное назначение иконы делало её выразителем религиозной идеологии, ограничивало церковно-догматическими и символическими сюжетами», «новгородская иконопись в некоторых отношениях была связана с народной идеологией, с собственно народным искусством»[78]. Эта ниточка логических рассуждений, связывающая икону и народное творчество на долгие годы стала обязательной – без неё икона была предметом, нелегитимным для исследования.
Начало экспедиционной работы было положено в 1954 году: реставратор Николай Васильевич Перцев в заброшенной часовне в селе Ракома на Ильмень-озере обнаружил икону «Никола» начала XV в. и привез её в музей. В следующие 15 лет было проведено 72 научные экспедиции в Новгородской, Псковской, Ленинградской, Архангельской, Мурманской областях и в Карельской АССР. В экспедициях обследовали, регистрировали и собирали памятники древнерусской живописи, а также произведения деревянной скульптуры, резьбы по дереву и камню, художественное литье, рукописи, старопечатные книги и многочисленные памятники прикладного народного искусства – прялки, набойные доски, костюмы, шитье. В собрание Русского музея из экспедиций поступило более 900 памятников древнерусской живописи, из которых 102 иконы относились к периоду XIV–XVI столетий и более 200 – к XVII – раннему XVIII векам.
Савелий Ямщиков вспоминал: «60-е годы были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древнерусского искусства. Экспедиции в поисках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архангельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативе В. А. Пушкарёва. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древнерусскому искусству, великолепные реставраторы, оставившие после себя не только вновь открытые шедевры, но и способных учеников.
Такие выставки тех лет, как «Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства», «Живопись Древнего Новгорода и его земель», «Дионисий и искусство Москвы XV–XVI столетий», стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превращался в крупнейший центр по изучению отечественной культуры»[79].
Как я уже говорила выше, в 1958 году систематическая экспедиционная деятельность, возобновленная в Русском музее, была признана имеющей государственное значение. Министерства культуры СССР и РСФСР начали её планировать, она стала обязательной для других художественных музеев страны[80].
Чудо в Хонех
Вторая половина XV века
Дерево, паволока, левкас, темпера
Государственный Русский музей
Поступила в 1966 году, происходит из Никольской церкви деревни Комарица Котласского района Архангельской области
Искусство, которое никто не видит
28 марта 1960 года в американском журнале «Лайф» – с фотографией сенаторов Хьюберта Хамфри и Джона Кеннеди на обложке – в разделе «Фото-эссе» вышла статья Александра Маршака «Искусство России… которое никто не видит»[81]. В ней были опубликованы фотографии (в сопровождении небольших поясняющих текстов) работ советских художников: Юрия Васильева, Анатолия Зверева, Дмитрия Краснопевцева, Наташи Егоршиной, Размика Мурадяна и снимки произведений Казимира Малевича, Василия Кандинского, Марка Шагала, Ильи Машкова, Роберта Фалька, Александра Тышлера и Павла Филонова, надежно скрытых от глаз советской публики в музейных запасниках Русского музея и Третьяковской галереи.
Перечисление обстоятельств времени и места этого события – 1960-е, СССР, авангард, американский журналист, тайные музейные запасники – сегодня сложно воспринять иначе, как облако хэштегов для запуска тизера шпионского кино. А если «кто-то выглядит как шпион и крякает как шпион», то вполне логично предположить, что скорее всего это и есть шпион. Именно так – в некотором смысле – оно и было. Александр Маршак получил степень бакалавра журналистики в Городском колледже Нью-Йорка. К 1959 году у него был опыт работы на радио, телевидении и в печатных изданиях: на тот момент фоторепортером в журнале «Лайф» он трудился уже несколько лет[82]. Его визит пришелся на краткий период «потепления» советско-американских отношений, что выразилось в целом ряде мероприятий, «направленных на дальнейшее сближение советского и американского народов и на расширение пропаганды достижений и идей коммунизма в доступных для народа США формах»[83].
Михаил Золотоносов в книге «Диверсант Маршак и другие: ЦРУ, КГБ и русский авангард»[84] убедительно и очень подробно – ссылаясь на различные документы по истории американских и советских спецслужб – описывает визит Маршака в Москву и Ленинград и публикацию статьи как успешную операцию ЦРУ и не менее успешную провокацию КГБ, цель у которых была одна – появление предельно разоблачительной и резонансной статьи о советском неформальном искусстве. Золотоносов подчеркивает, что искусство выступало лишь как рычаг идеологической борьбы и его «контент» по большому счету был не важен. Значение имело только то, что оно было «запретным», «тайным». Сегодня хорошо известно, что посредством самых разных программ, многие из которых были тесным образом связаны с искусством, ЦРУ в годы холодной войны активно влияло на своего главного противника, пытаясь расшатать идеологические опоры советского государства[85]. Проникновение в «тыл» врага, публикация фотографий «авангардных скелетов» из глубин «славянского шкафа» – все это было призвано произвести несомненный подрывной эффект. КГБ же, в свою очередь, решило воспользоваться этой возможностью: статья должна была послужить поводом к разгрому «формалистского» и неформального искусства и внести свой вклад в дело «вылавливания империалистических шпионов и лазутчиков», дискредитируя контакты с иностранцами.
Золотоносов высказывает предположение, что к разработке планов визита Маршака мог иметь непосредственное отношение знаменитый директор американского музея современного искусства (МoМА) Альфред Барр. Это объясняется тесными связями Барра с Генри Люсом, издателем и главным редактором журналов «Тайм» и «Лайф», и тем, что сам Барр приезжал в Россию в 1956 и 1959 годах[86]. Так ли это, с уверенностью утверждать трудно. Однако несомненно то, что в СССР Маршак приехал хорошо подготовленным: знал, с кем ему следует познакомиться в Москве и Ленинграде и был прекрасно осведомлен о том, что же он ищет.