оявляя пристальный интерес к древним культам, Розанов особо выделяет из них древнеегипетскую религию. Причиной столь пристального интереса Розанова к древнему Египту было глубокое убеждение в том, что вся его тысячелетняя религиозная традиция основана на обожествлении акта Творения. В своих мифопоэтических фантазиях Розанов, по мнению Адама Юри,
изо всех сил пытается найти связь между древнеегипетской цивилизацией и современными русскими. На этом пути он особенно пристально всматривается в евреев, когда-то бывших соседями египтян. Он подозревает, что они позаимствовали у Древнего Египта тайны Творения, и сохранили их. Поэтому Розанов очень конкретно рассматривает еврейские обрядовые практики. Таким образом, можно постулировать, что розановская критика христианства и иудаизма может быть понята только во взаимосвязи их друг с другом и религией Древнего Египта. При этом озабоченность Розанова, что православие утратило связь с древним миром, особенно с древним Египтом, является побудительной причиной для изучения им современного иудаизма. Пристальный интерес к евреям и иудаизму проистекает у Розанова отнюдь не из любви к ним или их религии, а из убеждения, основанного на мистических фантазиях, что их ритуалы якобы представляют собой наиболее близкий из сохранившийся сохранившихся образцов древнеегипетского религиозного культа, в котором совокупление рассматривалось как божественный акт Творения. Розанов очарован образом жизни современных российских евреев и тем, как они почитают Творение. Он даже цитирует библейскую Песнь Песней как пример древнеегипетской культовой гимнографии, утверждая по наитию, без каких-либо на то научных доказательств, что евреи позаимствовали ее у своих соседей и бывших властителей. Хотя Розанов восхищается, как «философ жизни», жизнеутверждающим импульсом, присущим иудаизму, эти же качества еврейской религии вызывают у него ревностную зависть[441].
Розанов рос и воспитывался в провинциальной России XIX века, в набожной православной семье, и во многом его мировоззрение, в той части, где оно касается восприятию еврейства, пропитано подозрительностью, недоверием, а то и прямой враждебностью, характерной в целом для русского общества. Можно контекстуализировать его взгляды в широких рамках идеологии русских консервативных мыслителей, в частности славянофилов, которые декларировали христианскую юдофобию[442]. Эти мыслители были озабочены идеей, что гармоническое, в их представление, состояние русской общины будет нарушено при проникновении ее контактах с еврейством. Для всех них евреи — глубоко чуждый русским народ со своей культурой и историей. Такие идеи, в частности, манифестировали Достоевский и А. С. Суворин — фигуры очень авторитетные для Розанова. Однако в отличие от них Розанов предлагает свой оригинальный подход к еврейскому вопросу, основывая свое отношение к евреям на их близости к Творению. Вера в превосходство евреев в знаниях о Творении подпитывает философствование Розанова, но одновременно и его негативное отношение к ним. Розанов убежден, что евреи позаимствовали мистические знания древних египтян, но сохраняют их втайне от остального человечества. Розанов видит себя единственным человеком (за исключением разве что Флоренского), способным разоблачить коварство еврее и овладеть их тайным Знанием. На этом пути Розанов сталкивается с неразрешимой онтологической проблемой. По его твердому убеждению, самые важный момент религии — тайна Творения, находится за пределами возможности человеческого познания, и человек не должен пытаться их приоткрыть. Он убежден, что даже сам Бог не знает причин Творения[443]. Напряжение между познаваемым и непознаваемым проходит через все творчество Розанова. Тем не менее, в своих исследованиях иудаизма Розанов готов отложить в сторону многие свои опасения и настолько углубиться в то, что он считает «тайнами еврейской религии». На этом пути он видит себя «последним еврейским пророком»[444]. Уверенность Розанова в своей способности раскрыть тайны иудаизма, несмотря на то что его выводы часто оказываются крайне субъективными и вызывают крайне резкие критические возражения его современников, поразительна. Розанов горит желанием раскрыть еврейские тайны русским, но в тоже время его ужасают выводы, которые он делает об аспектах «телесности» в их ритуальном поклонении («кровавая жертва»). Следует также отметить стремлении Розанова к построению всеобщих систем основываясь на разрозненных и очень часто малодостоверных фактах.
Трудно разделить юдофилию Розанова и его юдофобию; эти два явления являются компонентами одного и того же подхода к оценке еврейства. Как утверждает Генриетта Мондри, между восхищением еврейскими обычаями и ненавистью к ним у Розанова наличествует очень тонкая грань, а зачастую и вовсе отсутствуют какие-либо различия[445]. Ученые, старавшиеся четко охарактеризовать отношение Розанова к еврейству в категориях филфоб, и аналогичным образом классифицировать его работы как положительные в отношении оценки еврейства и иудаизма (в его ранний период) или отрицательные (в последние годы жизни), как правило, терпели неудачу, из-за свойственных мышлению Розанова непоследовательности, антиномичности и трикстерства. Представляется вполне очевидным, что таким образом разделить и классифицировать творчество Розанова невозможно. С другой стороны, можно доказательно утверждать, что мотивации Розанова — проникнуть в тайны Творения, которыми владеют евреи, — то, что подвигло его, заняться изучением еврейского культа, никогда не менялась. Более того, точка зрения некоторых исследователей, согласно которой в середине 1910-х годов Розанов, отвратив якобы свои помыслы от иудаизма, вернулся в лоно христианской церкви, никак не согласуется с тем, что в своем итоговом предсмертном труде — «Апокалипсисе нашего времени», он выступил с особо резкими нападками на Иисуса Христа[446].
У исследователей, занимающихся религиозно-философскими воззрениями Василия Розанова, возникает закономерный вопрос: почему его всю сознательную жизнь так мучительно волновал иудаизм? Что мотивировало его, как никого другого из русских философов Серебряного века, тратить столько интеллектуальной и эмоциональной энергии на постижение этого религиозного феномена? В силу каких причин в его выговариваниях [447] на самые разные темы постоянно присутствуют евреи?
Существуют разные объяснения феномена доминирования «еврейской темы» в мировоззренческом дискурсе Розанова. В частности Брайан Горовиц — американский славист, специализирующийся в области исследований русско-еврейских отношений, дает ответ на этот вопрос с методологических позиций психоанализа. Он пишет:
Хотя Розанов не является системным мыслителем и был на редкость противоречив[448], можно утверждать, что за внешней путаницей скрывается относительно ясное и последовательное отношение к евреям: евреи функционируют как проекция собственных желаний, опасений и страхов Розанова. Это утверждение не означает, что у Розанова была единая точка зрения на евреев. Действительно, он колебался; его взгляды постоянно изменялись, хотя в конечном итоге вернулись на круги своя. Но у Розанова была одна постоянно выраженная черта: своим отношением к евреям он демонстрирует свои собственные заботы и идеи. Розанов отводит евреям роль идеологической антитезы своим основным интересам: христианству, русской истории и своей основной идее примата индивидуальности по отношению к коллективу. Отношение Розанова к евреям можно рассматривать как своего рода стереотипизацию, проекцию сначала личных культурологических фантазий, а уже потом порожденных на их основе мифов. Стереотипирование «является универсальным средством справиться с тревогами, порожденными нашей неспособностью контролировать мир. <…> Когда наше чувство порядка и контроля подвергается стрессу, когда ставится под сомнение способность „я“ управлять внутренним миром, который оно для себя создало, появляется тревога. <…> Мы проецируем эту тревогу на Другого, экстернализируя [449] нашу потерю контроля. Таким образом, Другой стереотипен, помечен набором знаков, параллельных (или отражающих) нашу потерю контроля»[450]. Представление Розанова о евреях берет начало в его страхе перед потерей контроля над реальной ситуацией того времени. Розанов проецирует на евреев свою тревогу по поводу своей возможности понимать изменения мирового порядка и, в частности, свой страх перед последствиями манифестирования своих собственных идей. Проецируя свои тревоги на евреев, Розанов пытается таким образом «установить порядок, точнее — иллюзию порядка в мире» [HOROWITZ. Р. 215–216].
Важнейшим обстоятельством, дополняющим этот вывод, на наш взгляд, является тот неоспоримый факт, что как традициона-лист-«почвенник» Розанов, даже во всероссийском «имперском» контексте, видел в еврействе не только Другого («чужеродца»)[451], а особую ментальность[452], порождающую враждебную русскому человеку духовную стихию. Он признавался в письме к Михаилу Гершензону (около 7 сентября 1909 г.), что всегда
… меня смущало «неодолимое семитическое влияние» (в литературе), «черенок-прививка» к русской душе вот этого «хорошо рассчитывающего», застегнутого, не «вихрастого» семитизма [ПЕРЕП: РОЗ-ГЕР].
В этой связи напомним читателю, что:
В XIX веке наблюдаются с одной стороны бурное развитие науки, поставившее под вопрос многие христианские догмы, с другой стороны — развитие расовых теорий с идеей о существовании превосходства одних человеческих рас над другими и формированием мифа об «арийской расе» господ. В то же время христианская историософия продолжала влиять на идеи расовых теоретиков. В новой оппозиции христиан, или Новый Израиль, сменили «арийцы». Христианская эсхатология оказала влияние на новые эзотерические концепции о регулярной смене эпох и рас, например в теософии Елены Блаватской: большую популярность получило учение о близящемся конце эры Рыб, чреватом всеобщим упадком и глобальными катаклизмами, после чего должна прийти новая раса. Эзотерики считали нынешнюю эпоху временем господства «арийской расы», в то время как случайные остатки прежних рас, к которым относились и семиты, обречены на вымирание (Блаватская считала семитские народы ответвлением «арийских», «выродившимся в духовном плане и усовершенствованным в материальном»). В этой парадигме евреи («семиты») с приписываемыми им негативными характеристиками воспринимались культурно бесплодными и не имеющими будущего. Будущее связывалось с универсальными людьми, «арийцами» [ШНИРЕЛЬМАН].